Тони Роберт Джадт (Tony Robert Judt), 2 января 1948 - 6 Августа 2010 - британский историк, автор монументальной истории Европы после Второй Мировой Войны, профессор Европейской истории в Нью Йоркском университете основатель и директор института имени Эрих Мария Ремарка, член Американской Академии искусств и наук, член-корреспондент Британской академии. В 2009 году он был удостоен Специальной Оруэлловской Премии за многолетний вклад в Британскую политическую литературу.
Подростком Тони Джадт был горячим сторонником сионизма, верил в аграрный социализм и марксизм, но, проведя несколько летних сезонов в израильсих кибуцах и послужив переводчиком в израильской армии во время Шестидневной войны, он глубоко разочаровался в сионистских идеях. В конце жизни он характеризовал себя как «универсального социал-демократа». Наиболее известной, заслужившей всеобщее признание работой Джадта является капитальный труд о послевоенной истории Европы, «Postwar».
Джадт также был хорошо известен в связи с его взглядами на государство Израиль, которые вызвали весьма жаркие споры после того, как он предложил одно объединенное государство в качестве решения Израильско-Палестинского конфликта. (Статью Тони Джадта, «Израиль, Альтернатива», можно найти на моей странице http://www.proza.ru/2010/08/25/211)»
Ниже приводится перевод небольшого эссе Тони Джадта, КИБУЦ, которое появилось в печати в феврале 2010 г.
Kibbutz
Tony Judt
КИБУЦ,
Тони Джадт
Мои Шестидесятые слегка отличались от Шестидесятых моих сверстников. Конечно, я, как и все, с энтузиазмом встретил Битлс, легкие наркотики, политическое инакомыслие и секс (последний скорее воображаемый, чем всамделишный, но и в этом, полагаю, совпадал с большинством). Что касается политической активности, то в 1963-69 г.г. я отклонялся от большинства. В те годы я увлекался левым сионизмом. Летние месяцы 1963, 1965 и 1967 г.г. я работал в израильских кибуцах, а в остальное время в качестве неоплачиваемого функционера активно участвовал в молодежном даижении, распространяя идеи трудового сионизма. Летом 1964 г. меня «готовили» в лидеры в тренировочном лагере на юго-западе Франции, а с февраля по июль 1966 я трудился в Маканаим, сельхозферме в Верхней Галилее.
Это весьма интенсивное сентиментальное образование сперва работало очень хорошо. По крайней мере аж до конца лета 1967 года, когда я перешел от работы волонтиром в кибуце к вспомогательной службе в Израильской армии. Я был идеальный новобранец: идеологически бескомпромиссный конформист, толковый и преданный. Вроде танцоров в круге в книге Милана Кундеры «Книга Смеха и Прощения». С такими же счастливыми колхозными революционерами как я сам, мы праздновали наши обнадеживающие общности духа, цели и одежды, само-собой исключив диссидентов.
Я идеализировал отличия евреев, интуитивно схватив сионистский акцент на разделении и этнических несходствах. Я даже был приглашен - несмотря на незрелость 16 летнего юнца - произнести програмную речь на конференции молодых сионистов в Париже, где я заклеймил курение, как «буржуазный уклон» и угрозу здоровому образу жизни израильских подростков. Сомневаюсь, что даже тогда я в это верил (я ведь курил), но я умел хорошо излагать.
Суть трудового сионизма, в те годы все еще верного основополагающим догмам, заключается в идее о еврее работнике: считается, что молодые евреи из диаспоры, избалованные изнеженной жизнью, будут спасены работой. Работа спасет их от ассимиляции, когда они окажутся в отдаленных поселках, где будут создавать (а, согласно идеологии, воссоздавать) еврейское крестьянство, причем без всякой эксплуатации. Эта идея имеет свои корни с одной стороны в раннем утопическом социализме начала 19 века, а с другой в более поздних русских мифах о сельских коммунах. Характерно, что в трудовом сионизме существовали разные конфликтующие сектантские исповедания. Были те, кто полагал, что в кибуце все должны одеваться одинаково, воспитывать детей и обедать вместе, и пользоваться (но не владеть) одинаковой мебелью, домашними вещами и даже книгами, а каждый аспект своей жизни решать на еженедельных собраниях.
Более мягкий вариант доктрины позволял некоторые отличия в жизненном укладе и даже кое-что в личном владении. Ну, а затем между членами кибуца были еще всякие нюансы воззрений, которые изображались не как личный или семейный конфликт, а как фундаментальные разногласия.
Но, когда дело касалось более широкой моральной цели: вернуть евреев назад к земле и спасти их от деградации в диаспоре, где у них нет корней, - все были в согласии. Эффект от столкновения пятнадцатилетнего лондонского неофита с кибуцем был возбуждающим. Здесь-то как раз и находился «Мускульный Иудаизм» в его наиболее соблазнительном облике: здоровье, тренировки, продуктивная жизнь, общие цели, само-обеспечение и гордый сепаратизм - не говоря уже о привлекательности того, что дети кибуца моего поколения были свободны от закомплексованности их европейских сверстников (свободных, правда, и от культурного багажа европейцев, но этим я озаботился позже).
Все восхищало тогда. Восемь часов активного не загружающего мозг труда на жарких банановых плантациях на берегу Галилейского Моря, перемежающегося с песнями, прогулками, долгими обсуждениями сионистской доктрины (тщательно отрежисированными, так чтобы не возник риск подросткового неприятия, в то же время делая акцент на притягательности общих целей), и повсеместное признание свободного секса. В те дни кибуц и аккомпанирующие ему радикальные культы начала двадцатого века все еще сохраняли флер невинной свободной любви.
В действительности, конечно, это были провинциальные и довольно консервативные общины, их идеологическая строгость прикрывала ограниченность многих членов коммуны. В середине 60-х годов уже было ясно, что экономика Израиля больше не зиждется на мелком местном сельском хозяйстве, хотя кибуцы, дабы поддерживать чистоту лево-уравнительной идеологии, изо всех сил старались не нанимать арабов. Конечно, я не понимал этого, хотя и помню, что даже тогда удивлялся почему за все время моей жизни в кибуце не встретил ни одного араба, несмотря на то, что мы жили вблизи наиболее населенных арабских поселков.
Что, однако, я довольно быстро понял, хотя и не признавался открыто, это насколько ограниченны были члены кибуца. Сам по себе факт коллективного самоуправления и равного распределения потребительских товаров не делает человека ни более утонченным, ни более толерантным. В действительности, самодовольсво и этничнский солипсизм даже усиливаются.
Я и сейчас помню мое удивление, как мало мои друзья из кибуца знали или заботились об остальном мире, если это в какой-то мере напрямую не задевало ни их самих, ни страну. В основном все их внимание поглощали дела фермы, а также соседские супруги и соседские пожитки (в обоих случаях их звистливо сравнивали с собственными). Сексуальная свобода в тех двух кибуцах, где я долго жил, в основном выражалась в супружеской неверности и сопровождающих сплетнях и контр-обвинениях. В этом отношении образцовые социалистические общины скорее были похожи на средневековые села с такими же последствиями для тех, кто становится доступен коллективному осуждению.
В результате таких наблюдений я довольно рано испытал диссонанс с моими сионистскими иллюзиями. С одной стороны я хотел глубоко верить в кибуц, как способ жизни и как воплощение самого лучшего что есть в Иудаизме. И, будучи убежденным догматиком, мне было совсем нетрудно в течение нескольких лет уверять себя в принципиальных достоинствах кибуцев. Но, в то же время, они мне совершенно не нравились. Я всегда с нетерпением ждал конца рабочей недели, чтобы на попутной машине или автобусом добраться до Хайфы (ближайший большой город), где я был подальше от Субботы. Там я сидел на пристани, поедая сметану и уставясь с тоской на пассажиров, которые грузились на паромы в сторону Фамагусты, Измира, Бриндизи и других многонациональных городов. В такие дни Израиль воспринимался, как тюрьма, а кибуц - как перенаселенная камера.
Два совершенно разных события разрешили мое смятение. Когда мои коллеги по кибуцу узнали, что я принят в Кэмбриджский университет, они были потрясены. Вся концепция, что «Алия - поднимется» (в Израиль) предполагала разъединение связей и отказ от возможностей в диаспоре. Лидеры молодежного движения в те дни прекрасно знали, что если подростку во Франции или Англии разрешить оставаться там в университетские годы, такой человек потерян для Израиля навсегда.
Соответственно, официальная позиция заключалась в том, что ученик, намеревающийся поступать в университет, должен забыть об Европе, а сперва поработать несколько лет в кибуце на упаковке апельсинов, трактористом или сортировщиком бананов, а затем, если обстоятельства позволят, обратиться к общине в качестве кандидата для получения высшего образования, а уже кибуц будет определять какие курсы студенту изучать с учетом полезности для коллектива.
При удаче, где-то лет в 25, меня могли бы послать учиться в один из израильских колледжей, возможно, на инженера-электрика, или, при большой удаче, чтоб уж совсем меня разбаловать, мои товарищи могли позволить мне учиться на учителя истории в начальной школе. В 15 лет такая перспектива казалась мне приемлемой. Но два года спустя, упорно работая, чтобы быть принятым в Кингс Колледж (один из колледжей Кэмбриджского университета в Англии, прим. перев.), у меня не было ни малейшего желания отказываться от такой возможности. И еще меньше хотелось провести свою жизнь в полях кибуца. Высказанное непонимание и ощутимое презрение кибуцкой общины только еще больше утвердили мое растущее отчуждение к теории и практике общинной демократии.
Другим стимулом для развода послужил мой армейский опыт на Голанских Высотах после Шестидневной войны. Там, к моему удивлению, я обнаружил, что большинство израильтян оказались не новейшие аграрные социалисты, но полные предрассудков молодые городские евреи, которые отличались от своих европейских и американских сверстников главным образом чванливым самодовольством, в мачо стиле, и доступом к оружию. Я был шокирован их отношением к потерпевшим поражение арабам (свидетельство моих заблуждений от времен в кибуце), а беззаботность, с которой они предвкушали будущую оккупацию арабских земель и господство над ними, ужасали меня уже тогда.
Когда я вернулся в кибуц, где я тогда жил - Хакук в Галилее - я почувствовал себя посторонним. Через несколько недель я запаковал свои вещи и поехал домой. Два года спустя, в 1969 г., я вернулся с моей подругой тех лет, чтоб посмотреть, что осталось. Во время моего визита в кибуц Маканаим я встретил Ури, парня с которым мы паковали апельсины. Не здороваясь он прошел мимо, обронив - «Что ты тут делаешь?». Действительно - что?
Я не считаю те годы потерянными. По крайней мере они снабдили меня воспоминаниями и уроками побогаче, чем те, которые я мог приобрести, если бы я просто следовал по привычной дорожке того поколения. К моменту, когда я поступил в Кэмбридж, у меня уже был опыт в идеологическом движении такого рода, с которым мои сверстники были знакомы только в теории. Я уже знал, что это такое быть «верующим», но я также знал, какую цену надо платить за беззаветную преданность и за такого рода отождествление с “верующими". Еще не перешагнув 20 лет я уже был и прекратил быть сионистом, марксистом и поселенцем в коммуне - совсем не среднее достижение для подростка из южного Лондона.
В отличие от моих кэмбриджских сверстников я уже приобрел иммунитет к энтузиазму и соблазнам Новых Левых, не говоря уже о маоизме, гошизме и другим сопутствующим движениям. По этой же причине меня совершенно не вдохновляли студенческие догмы об анти-капиталистической трансформации и, еще в меньшей степени, всякие фемино-макрксизмы и в целом политика сексуального толка. Я был - и остаюсь - весьма подозрителен ко всякого рода отождествлениям в политике, особенно это касается евреев. Трудовой сионизм сделал меня, возможно немного преждевременно, универсальным социал-демократом, - непредвиденное последствие, которое привело бы в ужас моих израильских учителей, если б они интересовались моей карьерой. Но они не интересовались, я был потерян для их дела и, следовательно, мертв.