Прекрасная Белла

Андре Барбье
Длинный полутемный коридор. Белые двери слева и справа. В конце окно – сияет, манит, излучая свет сквозь белые неплотные шторы. Но оно одно, и его не достаточно, чтобы наполнить живым светом этот длинный коридор, который днем всегда погружен в противный полумрак. Когда я иду по нему, взгляд остается всегда прикованным к окну. Оно слепит глаза, какая бы ни была погода на улице. И мне всегда кажется, что я двигаюсь по тоннелю, не видя, что меня окружает. Только свет впереди, – как надежда, как мечта.

Это больница. Хорошая больница – №7. Наверное, одна из лучших в нашем городе, и номер счастливый. Я довольно давно здесь нахожусь. Болею, – не болею, но лечусь, обследуюсь, консультируюсь с врачами. Мне дают какие-то лекарства, иногда делают уколы, нерегулярно, а так – от случая к случаю. Еще я хожу на лечебную гимнастику. Это скучно, я бы не ходил. Но меня заставляют. Проходят по коридору медработники, заглядывают в палаты, во все уголки, на лестничные клетки и даже в туалеты, направляют в спортзал. Нигде от них не спрячешься.
Но есть в теперешней моей жизни и приятные моменты! Во-первых, это, конечно, завтрак, обед и ужин. Мы тут все их ждем с нетерпением. Новички ворчат, что не вкусно. А я привык. Мне многое нравится. Точнее сказать, мне все нравится, кроме моркови, которой тут слишком много во всех блюдах. А главное – процесс. Я всегда ем не торопясь. В столовой одновременно собираются все больные – и мужчины, и женщины. Разговоры. Новости. Впечатления…

Вечером в зале включают телевизор. Но смотреть его приходят не все. Я, например, смотрю только хоккей и футбол, если удается выиграть сражение за программу, по которой они идут. Но таких нормальных людей, как я, мало, и любители спорта почти всегда остаются в меньшинстве. А телевизор показывает какой-нибудь сериал или новости. И вечера я, чаще всего, провожу лежа в своей койке, поверх одеяла, в халате, смотря в потолок и мечтая.
Мечты уносят далеко – в прекрасные далекие страны, в красивейшие места, к умным и интеллигентным людям. В мечтах я снова молод, полон сил и здоровья. В мечтах я успешен и богат. Я так увлекаюсь, что дежурной медсестре приходится несколько раз напоминать мне, что пора принимать лекарства и ложиться спать по настоящему, под одеяло.

Иногда, правда, я читаю книгу. Никогда не читаю газет и журналов. А вот в хорошую книжку погружаюсь с удовольствием. Стараюсь читать медленно, получая удовольствие от текста, оборотов, часто задумываюсь над прочитанным, воображаю иные повороты сюжета. Но такая радость выпадает мне все реже и реже. Здесь неоткуда брать книги. Я читаю, только те, что привозит жена.

Жена. Она теперь редко ко мне приезжает. Устала. Когда я только попал сюда, она навещала меня каждую неделю. Привозила вкусную домашнюю еду. Обязательно что-нибудь из того, что я очень любил. И книжку. Я прочитывал ее до следующего посещения. Возвращал обратно, а жена давала мне другую. Потом она стала приезжать через неделю. Потом один раз в месяц. Всегда в субботу. Всегда утром.

Ну и ладно! Мне так даже легче. Я ведь очень виноват перед ней. Когда она приезжает, мне трудно смотреть ей в глаза, трудно говорить с ней, трудно ее слушать, чтобы не выдать себя. Ведь я влюблен! Именно – влюблен. И любовь моя – здесь, в этой больнице…


Был весенний день. Ранняя весна. Снег недавно сошел, солнце пригревало радостно и приятно, но в воздухе еще чувствовалась прохлада. Я услышал тогда неистовое щебетание птиц через открытую форточку в палате. И решил впервые выйти на улицу, в больничный двор.

Народу в тот день там было мало, не то, что летом. И я начал в задумчивости бродить по асфальтовым дорожкам, петляющим между корпусов, хозяйственных построек, сквериков и кустов, наслаждаясь пробуждением природы от зимней спячки. Вообще, больничный двор здесь большой, тенистый, красивый, и в нем можно гулять, если не занят процедурами и осмотром.
И вот тогда-то, в дальнем углу этого двора, на уединенной полянке, я и увидел ее. Это было похоже на сон, на видение. Она стояла почти в середине поляны – стройная, высокая, прямая. В ней чувствовалась какая-то грация, какая-то тайная сила. Но не грубая сила, а именно женственная сила. Сила доброты, красоты и отрешенности!

Я остановился, как будто пораженный током в самое сердце, и от неожиданности, и от восхищения. И одета она была как-то по-особенному, не то, что другие больничные тетки. На ней было платье – белое, с черным узором, а на голову и плечи накинута полупрозрачная шаль светло-зеленого цвета, из-под которой местами выбивались темно-каштановые, блестящие на солнце, волосы. Она стояла ко мне спиной: тонкая, легкая, беззащитная и слабый весенний ветерок красиво играл с ее шалью и волосами…

Я сразу понял, что влюбился! И позавидовал ветру. Мне тоже захотелось прикоснуться к ее волосам, шали и платью. Я боялся пошевелиться, чтобы не вспугнуть, не потерять этот образ, эту картину. Мне казалась она нереальной, на столько она была прекрасной…

Не могу сказать, сколько времени прошло. Дама так и не повернулась ко мне. Она стояла в задумчивости, даже не меняя позы. И я решил, не осквернив прекрасной картины, незаметно удалиться. И ушел, стараясь не шуршать прошлогодней опавшей листвой. Я не увидал ее лица, но почему-то был убежден, что оно столь же прекрасно и совершенно, как и то, что было мне дано заметить.

Весь день я ходил с этим образом в мыслях, в воображении. Не мог думать ни о чем другом. Я ее искал. Я прошел по всем этажам больницы, заглядывая во все коридоры и уголки. Я всматривался во всех женщин, которые мне попадались. Я пришел на обед в столовую раньше всех и последним отнес свою тарелку, надеясь увидеть ее там. Вечером обошел все холлы с телевизором, разглядывая зрительниц, собравшихся на диванах. Но никого, даже отдаленно, похожую на утреннее чудесное видение не встретил. Между тем, я был твердо убежден, что она здесь, где-то рядом, и что, я ее обязательно увижу снова.

Так и вышло на следующий день. Примерно в то же время, я вновь подошел к той уединенной полянке. И, о чудо! О, радость! Она была там. Почти на том же месте, примерно в той же позе, я снова увидел ее сзади. Я специально не стал скрываться, подкрадываться. Нарочито громко ступая по молодой еще траве, я направился вдоль полянки, искоса поглядывая на реакцию дамы. Но она, как будто, не слышала ничего, ничего не замечала. О чем она так думает, о чем мечтает? Может у нее горе?

С замиранием сердца прошел я вдоль всей поляны. Дальше начинался забор, и пришлось сворачивать на дорожку. Густые кусты сирени скрыли от меня полянку и ее, стоящую ко мне спиной, в своём красивом бело-черном платье с зеленой шалью на волосах. Что делать? Уж как мне хочется подойти, заговорить, взглянуть в лицо! И я решился, немного помешкав, пройти в обратную сторону. Как будто гуляю…

Поравнявшись с ней, я негромко кашлянул. Мне показалось, что она вздрогнула. Неуловимый импульс пробежал по ее телу. Блестящие каштановые волосы под шалью колыхнулись еле заметно. Она медленно начала поворачивать голову. Это было замечательное, царственное зрелище! Она теперь стояла в полоборота ко мне, изящно выгнув спину, высоко держа голову на тонкой длинной шее. А на меня глядели глубокие черные глаза, прекрасней которых, я и вообразить себе не мог, с бледного правильного овала лица…

Я был поражен ее красотой! Был поражен в самое сердце! Поражен так, что все мысли покинули мое восхищенное сознание. Я стоял, наслаждаясь этим видением, и не знал, что сказать, понимая при этом, что просто так стоять дольше, уже не прилично. И я промямлил какую-то банальность, про погоду, чувствуя себя полным идиотом…

Дама, видимо поняв мое состояние, чуть-чуть опустила голову и снисходительно улыбнулась: немного грустной улыбкой, но доброй и ободряющей. И мы поговорили не-много. Я не помню – о чем… Я помню только голос: тихий, очень тихий, мягкий, шелестящий, как будто, обнимающий. Он, казалось, рождался не в голосовых связках, а брался прямо из воздуха, из ветра, из шелеста листьев, но проникал глубоко внутрь. И слова доходили прямо в мозг, минуя уши, не теряя смысла…

Мы попрощались. И я пошел к себе в палату. И я был счастлив! И я уже знал, что люблю! И я пока ни о чем не думал: ни о будущем, ни о прошлом. Я пока не задавал себе вопросов. Я просто был счастлив в тот момент! Да! В тот незабываемый день, я нашел смысл своей жизни! И где! И когда! И это – здорово!

И мы начали встречаться каждый день. Почти каждый день, на той самой уединенной полянке, мы разговаривали. Говорил, в основном я. А Бэлла, (О! Какое прекрасное имя!), слушала. Я любовался ею, рассказывая какую-нибудь историю из своей жизни. А Бэлла, (Прекрасная Бэлла!), неизменно, в своем белом платье с черным рисунком и зеленой шали на каштановых волосах, слушала меня: внимательно, с искренним интересом, понимая и чувствуя мою душу. Мне кажется, мы искренне подружились. Я, по крайней мере, сначала робко, а за тем все смелее, делился с ней всем, что наболело у меня на душе за долгую и не очень счастливую жизнь.

Когда приходило время, и я возвращался в свою палату, я не грустил, не тосковал, я знал, что завтра опять будет свидание на полянке. И от этого хотелось петь, танцевать, летать, на конец. И врачи, и медсестры, и санитары, и даже больные казались красивыми и приятными людьми. Меня уже не раздражало чавканье соседа по столу, крики и неуместные жесты соседа по палате. Я перестал обижаться на грубость медсестер и санитаров. А больничные будни перестали быть серыми, скучными и однообразными. В них появился смысл, появилась радость. И радостью этой была Бэлла!

Я перестал выискивать ее глазами, проходя по больничным коридорам, не старался разглядеть ее среди телезрителей, не надеялся встретить в столовой, чувствуя, что это бесполезно. Но мне хватало наших свиданий на поляне. И не было у меня друга, за всю жизнь, ближе и надежнее, чем Бэлла!

Ну, и влюблялся я в нее с каждым днем все больше. Наступило лето. Выходя во двор, уже не надо было надевать на себя плащ. Не скажу точно, но, по-моему, и Бэлла сменила платье. Теперь оно было светло-светло бежевым, с темно-темно коричневым узором, очень напоминающим узор на первом платье. А шаль она теперь носила более просторную, более зеленую. Только лицо оставалось тем же: бледным, задумчивым, прекрасным. Теперь мы часто затрагивали довольно личные, интимные темы. И меня все сильнее одолевало желание обнять, поцеловать Бэллу, крепко прижать ее к себе, погладить каштановые блестящие волосы, вдыхая их аромат и свежесть.

Правда, с наступлением лета, народу в больничном дворе заметно прибавилось. Все, кому было можно, не прочь были прогуляться по солнышку вместо того, чтобы просиживать в палатах. Больные часто мешали нам с Бэллой во время наших свиданий, постоянно шастая туда-сюда мимо нашей полянки. Не то чтобы мы с ней стеснялись, или смущались, нет, просто откровенные разговоры не удобно вести при посторонних…

И еще, я с тревогой стал часто замечать санитара Ивана, который исподтишка наблюдал за нами из-за кустов сирени или сидя на лавочке в тени каштана. Из-за него часто наши свидания с Беллой заканчивались очень быстро. Да и мне неспокойно стало на душе: уж не влюбился ли он в мою Бэллу? Но серьезно омрачить мое счастье, не могло ни одно обстоятельство, на столько сильно было упоение любовью, на столько сильна была привязанность, так верна и непорочна была наша дружба!

И Бэлла тоже полюбила меня! Я чувствовал, я знал это. Мы не говорили еще о любви. Но разговор этот уже витал в воздухе над нами, он уже начался в словах, в интонациях речи, в паузах, в дыхании, в биении наших сердец. Мы оба, наверное, уже вели мысленный диалог о любви. Я, по крайней мере, практически всё время этим занимался, когда ее не было рядом. Лежа на своей койке, идя по коридору, сидя в столовой, я неизменно представлял Бэллу: прекрасную, в своем нарядном платье, с неизменной волшебной шалью на волосах, и то, как я ей рассказываю о своей любви, и о том, чем она стала для меня…


Сегодня я чувствую возбуждение! Любовь моя к Бэлле достигла апогея. Я собираюсь во двор, на свидание, и волнуюсь, как школьник. Сегодня я обниму ее и признаюсь в любви. И мы с ней поговорим. И она мне скажет, что тоже любит меня! И мы решим, как устроим свою жизнь и свое счастье, когда выпишемся из этой больницы. Моя прекрасная Бэлла! Как я люблю тебя! Я никого не любил так, как тебя!

Вот полянка! Вот стоит Бэлла. Она стоит, как всегда: сначала спиной ко мне, потом медленно и грациозно поворачивается лицом. Сегодня на больничном дворе сильный ветер. Он играет с ее бежевым платьем, старается сорвать легкую шаль с темно-каштановых волос, еще больше возбуждая и распаляя мои чувства. Я подхожу к ней почти вплотную, гораздо ближе чем обычно. Я вдыхаю запах ее тела. Какой прекрасный запах! Она пахнет влагой и березовым соком. Я беру ее за талию обеими руками. Какая упругая, тонкая талия!

Бэлла не отстраняется. Ее прекрасные глубокие черные глаза на бледном лице излучают сияние любви. Я понимаю, что она ждала этого момента, желала его. Я прижимаюсь к ней: трепетно, нежно, с трудом сдерживая страсть. Я передвигаю одну руку повыше, обнимая ее за лопатку, другую наоборот опускаю… Ее волосы и шаль, развиваясь на ветру, нежно ласкают кожу моего лица. И мы с Бэллой сливаемся воедино в долгом сладостном поцелуе…

Вдруг – грубый, сильный рывок сзади. Бэлла, вся затрепетав, тянет ко мне свои руки. Я рванулся, было к ней, – снова последовал рывок. Кто-то сильный, грубый, бесцеремонный, тащит меня прочь от Бэллы. Тащит прочь от моей любви, от моей жизни. Я с трудом оглядываюсь. Так и есть: это санитар Иван! Он хочет отнять у меня только что обретенное счастье! Скотина! Я просто так не отдам тебе Бэллу! Я буду драться не на жизнь а на смерть!

Но он здоровый, гад… Он заломил мне руку за спину. Боль адская пронзила тело. В висках стучит. Пот льет с меня градом. В глазах потемнело даже. И, как будто издалека, доносится до меня его густой злобный голос:
– Псих проклятый, ты еще бы трахнул ее, – цедит он сквозь зубы, отволакивая меня от молодой березки, что растет посреди уединенной полянки, в углу больничного двора. – Надо будет Иосифу Соломоновичу сказать, чтобы запретил тебе гулять во дворе, шизик…

Иосиф Соломонович – это главный врач Психиатрической клинической больницы №7…

А. Барбье 2004