Этот эпизод детства оставил заметный след в той ячейке моей памяти, которая содержат привязки к середине семидесятых годов, взваливших на шестую части суши неожиданный всплеск рождаемости. Первые десятилетия после самой кровожадной войны за всю известную историю человечества пополнили население страны обнадёживающим темпом.
Дети росли и получали образование, которое к хорошими темпами улучшающемуся товарообороту и достатку хлеба всё больше требовало зрелищ. К самым массовым и приемлемым зрелищам можно естественно отнести кино...
Экран останкинского клуба послеобеденным часом занимал лучший друг советских мальчишек Гойко Митич. Его герои – Оцеола, Виннету или Чингачгук уносили ребятню в миры гор и ущелий, лесов и прерий, а самое главное в мир какой-то сказочной свободы, не ограниченной параметрами коротких поселковых улиц. После просмотра фильмов неугомонное индейско-деревенское воинство высыпало из зала и доигрывало сюжет по прибрежным камышам и кустам, перенося развитие в овраги и буераки. Особое действо разыгрывалось в первый час, пока свежи были впечатления от разновидностей оружия закадровых героев. К производству его примитивных реплик дети привлекали всю свою смекалку. Что ни клён – из него строгалось копьё, ива и рогоз облуплялись в пику, любое сучковатое полено обращалось в томагавк. Какие мастерились рогатки – главнейший американский индеец обзавидовался бы...
Для попадания в миры навязанных синематографом фантазий требовалась лишь монета номиналом в гривенник. Кино навязывало не только чужие миры, кстати, но незримым подтекстом заставляло ребятню обзываться короткими кличками, более удобными для соблюдения какой-никакой секретности и повседневного общения в «племенах» при перемириях. Клички при этом приклеивались не в пример заморским за повадки.
У одного малолетнего индейца с прозвищем Гундик жила собака. Вернее так: отец местного индейца Гундика держал породистую легавку по кличке Пальма. Благородная родословная не позволяла выгуливаться с низкослойной деревенской собачьей стаей; межохотное время легавая коротала за штакетником хозяйского усада, где чувствовала себя царицей. Время от времени хозяин приводил к ней на выгул подобную августейшую особь мужского пола, вследствие чего родословная продолжалась плюс-минус пятком венценосных кокосиков.
Сюсюкаться и играться со своими пушистыми комочками Пальма не допускала никого. Кроме хозяев, включая любимого индейца Гундика, для которого оставалась верной подругой по охочему делу. Как настоящая индейская охотница, на постоянной основе живущая в резервации, Пальма имела соток десять охотничьих угодий и добротно сколоченный вигвам, расположившийся возле дощатого забора. Угодья и жилище со своими щенятами Пальма охраняла прилежнее любой дикой волчицы.
Несостоявшийся индеец Балеля в клубе значенным днём не фантазировал. Мишку Тарасова назвали «Балелей» скорее всего старшие братья, потому что его природные способности не выговаривать многие согласные оставляли желать лучшего, мягко сказать. Он как заправский индеец не произносил половину букв русского алфавита, балолил непонятными звуками – его и погоняли, как слышали. Да и характер Балеля возымел неспокойный, а потому не чурался прихватывать всё, что плохо лежит, даже если было без надобности.
Особую слабость Балеля испытывал к бубновым тузам в колодах игральных карт своих старших братьев. За что был бит неоднократно. Своей животной слабостью к вожделенному тузу он выработал у всех его знающих навязчивую идею пересчёта колоды по окончании игры. Когда играли в «козла» – кража рассекречивалась сразу, ибо в игре участвуют тридцать шесть карт. Варили «свару» – вот тут держи ухо востро, иначе «забубённый» туз обязательно уже припрятан у Балели за пазухой. Незабвенное балелино: «Щёво? Щай я не блал ничёво!» – всегда сопровождалось тумаком и доставанием туза из потайной подстёжки потрёпанной балелиной одежонки.
Видимо на одном из сеансов бурения козла Балеля услышал досужую болтовню игрока, что легавка Пальма ощенилась. «Щенки не из дешёвых!» – тоже пролетело сквозь игру чьей-то догадкой и осело в чьей надо голове. Какой план созрел в мозгу малолетнего деревенского жулика доподлинно неизвестно, но Балоло стал достатком часто прохаживаться вдоль запретного усада, как бы невзначай подкидывая в резервацию то косточку, то хлебный сухарик. А то просто ласково поговорит с собачкой. Усыплял, так сказать, превентивно неусыпное мамашино бдение. Собака породы охотничьей – жёсткость служебных правил охраны объекта может понимать по-своему усмотрению…
И вот нашло время, звёзды в небе сложили одну из тысяч причудливых фигур, до конца не распознанную местными жителями, но некоторые штрихи следующей истории стали проявлять законченные очертания. Балеля настойчиво растаптывал тропинку в сторону забора. Ребятня в клубе досматривала «Чингачгука». Кокосики спали. Пальма бдела. Случай ждал.
Чингачгук по всей вероятности победил. Высыпавшая из кинозала пацанва с шустростью дикарей наломала-настругала всевозможного метательного оружия и, галдя, понеслась вдоль деревенской улицы доигрывать сюжет. Пики летели за поленницы, копья в деревья, а голыши из рогаток выбивали лампочки на встречных столбах. Благо, что кошки и редкие пичужки имеют глаза и уши, и кое-какие мозги, естественно, потому заранее прячутся куда попало, предчувствуя приближение внезапной бойни. Кто не успел, тот обязательно станет мишенью, своё получит и умнее станет в будущем.
Балеля в ту секунду просунул выпуклую часть лица между дощечек штакетника и принялся усыплять внимание собачьей мамаши ласковыми непонятными звуками:
–– Щёба-ащка, Паймащка! Щёба-ащка, Паймащка!
По-человечьи это означало «Собачка, Пальмочка!»
Тут любой уснул бы от колдующего убаюкивания. Не чувствуя угрозы, Паймащка сложила голову на вытянутые лапы, прикрыла глаза, услаждаясь знакомыми шипениями колыбели. Щенята, наоборот, высыпали из хижины и с внутренней стороны усада попытались понять, откуда льются чарующие звуки. Самый смелый из пушистиков узрел между дощечек нечто интересное, набрался храбрости дойти и лизнуть бололящую говорилку. Подошёл, лизнул, но вдруг из щели локтем ниже выскользнула коварная рука, схватила неуклюжий меховой комок и попыталась вытащить в зазаборную неизвестность.
Такого ни одна царица не вытерпит, притом если нарастающую панику подогревает истошный визг любимого цесаревича. От безысходности собака попыталась отбить свою непутёвую детину и цапнула первое, что прихватила передними зубами. Аккурат между клыков оказались Балелины губы.
Рука тянет наружу скулящего щеночка, пасть тащит губы преступника вовнутрь – вот это потрясение!
Рука и пасть разнялись одновременно пару долгих секунд спустя. Губы отлетели в улицу, кокосик под Пальму. До кровей дело не дошло, потому как рука без когтей, а пасть прихватила губы только слегка, благоразумно не прокусывая. Царицы простолюдинов не обижают, но обращают в голосистых индейцев!
С испуга Балеля задал стрекача в проулок, рукой зажимая всё более распухающие губы. Каждое прикосновение вызывало непосильную боль, блажь разносимую на всю Красную Рамень: «У-лю-лю-лю-лю-лю-лю...!» По-индейски без пауз и не затихая!
На перекрёстке деревенских закоулков новоиспечённый Чингачгук столкнулся с воинствующими соплеменниками и те, обалдев от столь неожиданной поддержки, припустили за ним вдогонку. Уже всё племя разрезало деревенскую тишину своим истошным улюлюканьем. Могикане неслись по деревне, как смерч, разбрасывая во все стороны кленовые пики и копья и не замечая на своём пути ничего, включая невидимые мины, ежедневно оставляемые стадом коров. Бабы хватали с подоконников напыженных кошек и скрывались за занавесями. Шедшие навстречу люди забирались на ближайшие крылечки, стараясь не загораживать путь атаке малолетнего войска. Деревня скоропалительно превращалась в оборонительное сооружение.
Вдруг, пути дикого индейского набега неожиданно перекрыло деревенское стадо из возвращавшихся с выгона коров и коз. Бесформенной массой стадо заткнуло выход из селения, но индейцев это не остановило. С таким бесстрашным предводителем любое племя превращалось в сокрушительную армию!
Коровы первые не выдержали неожиданной психической атаки и, ломая халуги и палисадники, отступили врассыпную. Козы зажались по упятьям. Улюлюканье и крик матерящегося пастуха, мычанье и блеянье, треск досок, лай собак, пыль столбом – всё смешалось вокруг! Коллапс на грани суматохи...
Неуправляемость и ограниченность места действия дали возможность шумам быстро затихнуть. Беспорядок незаметно и как-то организованно рассосался, но малолетних индейцев и трухнувшее стадо деревня собирала продолжительное время. Пастухом в то время работал отец Балели, бремя доставки животных с пастбища к родному крову могло растянуться до темени, но помогли осознавшие беду индейцы. С тем же задором они согнали животных в улицу и проводили до домов.
Вечером того дня подвели итоги быстротечной войны, на месте зарождения боевых действий был случайно найден бубновый туз. Возле пресловутого забора напротив собачьей конуры красный туз лежал как чёрная метка, выявившая первоисточник хаоса. Если сложить в единую композицию несколько дней приходившие в человеческий вид балелины губы, то для толков предстанет неопровержимое доказательство!
С тех пор губастый индеец Балеля, с лёгкой подачи старшего брата, звался среди племенного народа кличкой Брила.