Яков с зимы мучился ногами –– сохнуть стали. Летом он уже не мог не только шить, но и ходить. Чувствовал вину перед женой за то, что нет денег, страдал. Огород не кормил: до урожая было далеко. Поросенка закололи еще в январе, когда отправляли Ваню в Подолец учиться на тракториста. Перебивались прошлогодней картошкой, но и та кончалась. С хлебом вовсе было плохо: нет муки, а черные и черствые буханки, которые завозили в продмаг, народ расхватывал моментально, выстаивая за ними длинные и долгие очереди. Люди как будто и сами почернели от такого хлеба: ссохлись и съежились; и уже мало кто верил, что когда-нибудь вернется прежняя жизнь. О прекрасном будущем вовсе не помышляли, более того, боялись его, как чумы, потому что в прекрасное за шиворот не перетаскивают, а уж если потащили, значит, жди горя и слез.
Ваня в Подольце тоже ел скудно: учащимся давали паек, но, если не было посылок из дома, паек не насыщал желудка. Часто плакал, скучая по матери и отцу. Знал уже, что Яков ему не родной, но ничуть к нему не переменился. Жил с такими же, как сам, парнишками в наскоро сколоченном бараке, где стены были из досок с насыпанной между ними золой. В золе бегали мыши, и, если ударить кулаком в стену, зола осыпалась сверху вниз. Местные ребята дразнили сельских «дерёвней», на улице не давали проходу, и часто случались драки. Дрались страшно: кулаками, ремнями, стенка на стенку и так, что сшибали кирпичные тумбы!
Однако, промучившись несколько месяцев, Ваня почувствовал себя городским. В речах его появились жаргонные словечки, при ходьбе он засовывал руки в карманы и покачивал бедрами, научился цыкать, сплевывать слюну тонкой струйкой… Худо было лишь то, что после курсов поехал не в Квитки, где за рулем трактора мог покрасоваться перед парнями и влюбленной в него Нюрой Пятерниковой, а в другое село: там начиналась заготовка сена. Мать с отцом ждали Ваню, но вместо него получили письмо:
«Вопервых строках собчаю вам родители пламенный горячий привет и жилаю наилутшей жызни. Ище горячий привет Домне и Петюньке и бабушке Ульяне. Всем жилаю наилутшей жызни. Собчаю вам что миня зовут на механика учится полтора года стипензия будет раз в месяц и постель козенная. Но теперь опишу я почему я неприехал к вам потомушто уехал в Славцево. Но теперь хочу спросить вас как жывете и почему не пишете письма. Я еще писал записку с Свиридовым Петром он не зашол говорит забыл в обчем. Но мне интересно узнать как Нюрка Пятерникова поехала нет в Дол к своей крестке? Но досвидания напишыте хоть пару слов мой адрест деревня Славцево обчежитие колхоза Победа. Вобчем письмо от извесного вашева сына И.А.Н. Ивана Андреевича Назаренко».
Наталья поплакала, предвидя долгую разлуку с Ваней, и, однако же, была рада, что он домой не приедет: муж стал совсем плох. В солнечные дни Яков просился на улицу, и она с помощью Домны устраивала его на нижней ступеньке крыльца, чтобы мог вытянуть ноги. Оголенные до колен, желтые, со ступнями, ставшими вдруг непомерно большими, ноги наводили на женщин ужас. Было жалко Якова, и было жутко. Яков и прежде больше молчал, теперь вовсе замкнулся, только думал, думал о чем-то, и когда Наталья обращалась к нему, вздрагивал.
–– Фершеля надо звать! –– требовала Домна, забывая, что «фершель» был уже не раз, но помочь Якову не может. «То ли сухотка, то ли чо?» –– разводил руками и долго не задерживался.
Однажды ночью, когда Яков со стоном метался на кровати, в дверь постучали.
–– Кто? –– спросила Наталья.
–– Я, –– ответил детский голосок.
–– Петя? –– удивилась она. –– Ты чего на полуночь-то?
–– Папа приехал, велел вас позвать.
Накинув платок, Наталья пошла за ним, веря и не веря тому, что он ей сказал. «Разве с каторги можно сбежать? –– прислушивалась к бреху собак за оградами. –– Не Ульянушка ли преставилась?» И ей было страшно от того, что дома умирающий муж, а тут, поди еще, и Ульянушка. Таинственно светил месяц, делая привычную тропку белой змеей, деревья замерли, тянулись жерди изгородей длинными скелетами рук. Наталья оглядывалась и шла словно по чужой планете.
Света в доме Борисовых не было. Поднялись на крыльцо, вошли в сени. Из сеней Петя повел ее через заднюю дверь в огород, а потом в конюшню, где горела свеча, закрепленная близко к полу. В ее свете Наталья увидела Федора. Исхудавший, обросший.
–– Федя! –– глухо вскрикнула.
–– Не ожидала? –– Федор поднялся с корточек.
Ее заколотила мелкая дрожь.
–– Где Луша?
–– На Урале. Сколько же там народищу! Русские, хохлы, татары… –– Федор заперхал, не смог говорить.
Какое-то время прошло в молчании.
–– Рабочие Уралу позарез нужны, –– справился он с собой. –– Заводы строятся, шахты, рудные комбинаты –– кому работать? Нас как скот туда привезли. Мороз –– земля стонет, а мы в тараканьей одежке. Поселили в бараках, работать заставили в шахте. Свои продукты у нас скоро кончились, стали пухнуть от голода. Один Бог знает, как дожили до первой пайки, –– Федор отвернулся к пустой загородке, за которой прошлой осенью стояла буланая Звездочка, и Наталья увидела, что его плечи вздрагивают. От воспоминаний ли, от жалости ли к желтой кобылке с белой звездочкой на лбу, с черным хвостом и гривой? Как слушалась она его, как понимала! Только глянет в ее сторону, она уже бежит к нему, ржет радостно!
–– Господи! –– всхлипнула Наталья.
–– Ничего, –– обернувшись, проговорил Федор. –– Сейчас уже ничего… Приспособились. Луша работает на погрузке угля, платят хорошо, только работа мужская. Меня направили строить бараки: врагов пролетариата все больше становится, к нам гонят. Много среди сосланных грамотного народа, мастеровитых много. Выручаем друг друга. Мне тоже помог один –– доктор. Он, в больнице служит, так будто бы я в больнице лежу. Нам с Петей только бы до Урала добраться –– там не тронут. А тут поймают –– мне срок дадут. Ладно, Наташа, –– подошел к ней. –– Как Яков, как Еня с Ванечкой?
–– Болеет Яша. А Еня замужем за Мишей Киргизовым, уехали в Сибирь. Ваня на тракториста выучился.
–– Вот как? –– Федор замолчал.
Потом попросил Наталью:
–– Досмотри, ради Христа, за Ульяной. Дом этот продайте, он –– Ульяны, на ней записан, мы уже не вернемся сюда. Забери ее, она много места не займет. Всё продайте: дом, и что есть в нем. Ладно, кланяйся Якову. Не забудь о моей просьбе. Да, вот еще: пока не пускай к нам Домну.
Наталья кивнула.
Домой возвращалась с такой же опаской, как и шла сюда. Вздрогнула, увидев встречного мужчину. К счастью, ни он, ни она не признали друг друга и разошлись.
А дома –– Яков бредил, Домна бестолково суетилась возле него, и у Натальи екнуло сердце: эту ночь Якову не пережить! Села на табурет рядом с кроватью, гладила исхудавшие до прозрачности руки мужа, и капали на них слезы: «Яшенька, Яшенька… Не уберегла я тебя».
На улице начался дождь. Потихоньку, меленькими каплями он побрызгал на оконные стекла, затем капли стали крупней и настойчивей и уже стучали, как горе стучится в дом.
«Яшенька, милый мой, Яшенька! –– завыла Наталья. –– Свет ты мой Яша! Не уходи, не покидай меня, Яша!..»
Опустилась перед ним на колени, уткнувшись лбом в край подушки. Домна тоже упала рядом, бормоча несуразное:
–– Репка поспела, варить будем, Яшу кормить. Табак буду резать, цигарки крутить… Журавли полетели, всякие листья летят. Ножки у Яшеньки будут ходить, бегом бегать. Спаси, Господи, Спаси, Господи...
Яков открыл глаза.
–– Наташа!
Она подняла голову.
–– Всё. В чем грешен… прости. Домна… не надо… там встретимся.
Закрыл глаза, и не было слышно дыхания. Потом просительно шевельнул пальцем. Наталья решила, что хочет пить, побежала к ведру с водой. Домна на секунду отвлеклись на нее, и в этот момент Яков умер.
Опустел дом. Яков еще был здесь, но уже его не было, и только его душа оставалась с дорогими ему людьми.
Женщины, рыдая, встали у икон и долго, истово молились за новопреставленного раба Божия, горячо веруя, что их молитву Господь услышит. Наталья поставила огарок свечи на табурет в изголовье усопшего, присела рядом. Мысли не было ни одной, слез не было –– только усталость. Долгие заботы о больном человеке, переживания о сыне и Енечке, которая молчит, и неизвестно что с ней, что с Михаилом; нищета и бескормица… Плечи согнулись и голова повисла.
На рассвете поплелась к Киргизовым просить помощи: брат Миши, работает в колхозе, может быть, сделают гроб?
–– Бесплатно не сделают, –– посочувствовал ей Панкрат. –– Коноплев рвет и мечет и на тебя злой: баб не хватало, а ты не пошла косить.
–– Куда я пойду от больного-то?
–– Ему не докажешь. Иди, Наташа, сама, попроси. Пообещай, что вступишь в колхоз.
И ей ничего не осталось, как затянуть на своей шее колхозную петлю.
Хоронили Якова в три часа пополудни. Небо после ночного дождя было умытым, пахло влажными листьями, и стояла какая-то особенно чуткая, душевная тишина.
–– Царство небесное, –– сказал над могилой Панкрат. –– Хороший ты был человек, Яша, никто тебя не потревожит худым словом, и будешь ты лежать спокойно.
Помянули, и Наталья осталась одна.
13
Единственной радостью теперь стали для нее письма от сына. Неграмотная, она носила их Киргизовым, и Панкрат прочитывал вслух. Ваня писал коротко, но все равно у Натальи становилось светло на душе: учится сын, механиком будет. Она не хотела, чтобы Ваня повторил ее жизнь. Думая о том, что видела она в своей жизни, Наталья падала духом: ничего-то не видела! И понимала теперь, почему так радуются люди, выезжая на сенокос. Тяжелая работа, порой все жилы вытянет, но есть хоть какое-то разнообразие перед глазами, есть кучные станы, смех, ругань, песни…
«Ты, Ваня должен увидеть широкий мир, –– мысленно обращалась она к сыну. –– Широкий ведь он, мир-то, а жизнь короткая. Надо успеть».
Ульянушка наотрез отказалась переходить к Наталье. За долгие годы она прикипела к своим стенам. Подумав, Наталья решила сделать фиктивную куплю, но для этого требовалось согласие председателя сельсовета Сычугина. Она теперь работала в колхозе и сейчас убирала сахарную свеклу. Сентябрь замучил дождями, на поле стояла непролазная грязь, увязали в ней и работники и телеги.
Когда обратилась к Сычугину, тот разрешил. Не для Натальи снизошел, для ее сына: Ванька после учебы останется в МТС, а дружба с МТС великое дело.
До обеда Наталья работала на колхоз, потом у себя в огороде, чтобы собрать урожай, стаскать Ульянушке в погреб. С садом Борисовых управилась Домна. Долгой-долгой показалась Наталье эта осень! Но все же закончилась. Колхоз сдал району зерно и корнеплоды, и наступил день, когда председатель объявил общеколхозное собрание. Приехали районные власти, привезли «концерт».
В клуб явились и колхозники, и просто любопытные. После подведения итогов, надежд на перспективное будущее начался прием в колхоз новых членов. Наталья волновалась. Ей предстояло сказать, почему она захотела в колхоз. И когда ей предоставили слово, сморозила страшную глупость:
–– Я еще в девках не могла дождаться.
Хохот потряс стены клуба! Хохотали, хватаясь за грудь, районщики; заливался, срываясь на визг, председатель колхоза Коноплев; хохотали сельчане, –– Наталья была совершенно убита!
–– Объясни, объясни, –– перекрыв громким голосом все еще продолжавшийся хохот, потребовал Коноплев. –– Как это ты в девках-то вдруг не могла дождаться? Ты, чай, до революции родилась?
–– Не ждала… А я так думаю. На сенокосе все вместе и в колхозе вместе… –– И дальше Наталья уже ничего не помнила.
14
В декабре получила письмо от Ени. Бегом побежала к Киргизовым! Панкрат только вернулся с работы, толком еще помыться не успел. Схватил письмо, распечатал: Еня сообщала, что у них с Мишей родился сын!
–– А мы-то думали, Мишка с концами пропал! –– оскалил зубы Панкрат. –– А они вона как!
–– Да ты читай, читай! –– торопила его мать.
–– «Миша работает, его уважают. Я тоже работаю, шью и вяжу…» –– Молодцы! Что скажешь? Уехали к черту на кулички и живут, не тужат! Не побоялся Мишка с места стронуться. А тут бы остался –– неизвестно бы что получилось. Как на пороховой бочке сидим, не знаем: чи завтра взорвется, чи послезавтра. Мечется председатель, кричит на людей, а кто ж ему бесплатно работать будет?
На трудодни в этом году выдали по 5 копеек и по 200 граммов зерна. Сено для своей скотины косили тайком в заброшенных балках, и не дай бог было не угодить активистам: тут же отнимали все без остатка!
Панкрат продолжал читать, а мать ловилась за листок, словно буквы, которых она не знала, могли сказать ей что-то дополнительное. Потом аккуратно сложила листок и спрятала за пазуху.
Сели за стол, выпили за молодых и за внука, которого Наталья признавала и своим внуком. Старушка раскраснелась:
–– Авось денежки скопят, навестят нас!
Панкрат тоже был возбужден:
–– Сейчас многие в Дол бегут, там новые фабрики, люди требуются. Гляди, и с Квиток побегут. Загинет село, и земля загинет! Но пусть бы отняли землю, забрали скотину, дак ты с умом подойди, душевность свою вложи! А у нас посмотри, что делается! Телочек двухнедельных загнали в сарай и бросили! Худые, как скелеты, задрогшие, по шею в навозе! Кормят их через день чем попало, а они жевать еще не умеют. Зашел вчера, –– две лежат, ноженьки отнялись.
Он зло повернулся к Наталье, словно она была председателем сельсовета:
–– И никогда ничего не изменится! Не свое потому что!
–– А врут-то, врут сколь, –– вздохнула его жена.
–– Потому и врут. А ты бы подумал: ну, ладно, нам врешь, но ты же ребенку своему врешь, матери своей врешь! Ведь ты своими руками копаешь для них могилу! Сват-брат растаскивает топливо, корма, молоко, мясо...
Он проводил параллель между Гвоздевым и этими, и выходило, что пусть бы оставалось всё, как при Гвоздеве, а так, как сейчас, –– это гибель крестьянства и гибель земли.
–– Жили мы, как природой положено, и начали вдруг кому-то мешать! Ты посмотри, посмотри, что творится! Сысоевы целое лето горбатились на своем поле, а им урожай спалили! Еще активисты злятся, что их ненавидят! Сами относятся к нам, как звери, а хотят, чтобы к ним по-людски относились!
Наталью утомили его злые речи. Всё, о чем говорил Панкрат, ей было известно, однако что-то подсказывало, что долго такое не может длиться, надо только потерпеть, потерпеть…
А Панкрат говорил и говорил, ярясь, напиваясь. У Натальи стало путаться в голове. И когда возвращалась домой, думала о Ене с Михаилом: «Хорошо, что уехали, а то бы тоже запутались тут. Ну, и живите, милые деточки, пусть ваша жизнь будет хорошей, пусть она будет лучше, чем наша жизнь».
15
Однако Еня написала родным не всю правду. Михаила действительно ценили за его мастерство, только он полюбил в карты играть. Собирались с плотниками в недостроенной школе и дулись до утренних зорь. Михаил приносил домой или много денег, или проигрывался так, что гарантией на выплату долга выставлял беременную жену. Она не пускала его, а он доказывал, что деньги лишними не бывают.
«Жадный стал! –– обижалась Еня. –– В Квитках он таким не был. Или я не замечала?»
Время было самое страдное: заготовка ягод, сена. Михаил не рвался помогать Субботиным, и Ене было совестно за него: живут бесплатно, никто их не ущемляет, не подсчитывает за ними убытков –– как не помочь-то? Старалась одна за двоих. Однажды уснула возле копны, и снился легкий сон: желтые, голубые, зеленые птички порхали вокруг нее, и зеленая птичка уселась ей на ладонь. «Ой, к добру ли? –– всполошилась она, проснувшись. –– Ой, не с Ваней ли что?»
В свободные вечера Аксинья насыпала полное сито жареных семечек, садились за стол, щелкали и играли в карты –– в «лепилки». Но редко выпадало безделье: лето сибирское жаркое, земля трескается; если не полить огород, всё сгорит. Василий привозил воду, переливал в кадки, вечером начинали полив и уставали так, что было не до «лепилок».
Михаил говорил жене:
–– У меня примета, Енька. Если ты денег мне пожалеешь, я проиграюсь, а если нет –– выиграю.
–– Куда тебе их, Миша?
–– Жить хочу по-человечески!
–– А если под суд пойдешь? Да еще я с тобой.
–– Не каркай, ворона!
Аксинья наставляла Еню:
–– Ты забирай у него деньги-то! Я буду узнавать, когда им зарплату дают. Ты приходи и забирай!
И Еня решилась на то, от чего воротило с души. Лучше бы она десять платьев бесплатно сшила, чем унижать мужа при посторонних. Пришла в школу. Зарплату почему-то выдали одной мелочью, и у Михаила был полный карман.
–– Мишенька… –– принялась она уговаривать.
Михаил покраснел, как вареный рак, загреб тяжелую горсть и швырнул Ене в лицо:
–– На, подавись!
Деньги раскатились по земле, и Еня, собирая их, уливалась слезами.
Дед Иван, приглядываясь к Киргизовым, скоро понял, что девка на редкость хорошая, а парень плохо кончит.
Так прошло лето. Субботины не вмешивались в отношения Киргизовых, но Еню жалели. Она пришлась им по сердцу: с хозяйством справлялась легко, шила на швейной машинке, верно служившей еще бабушке Аграфене, была приветливой и спокойной.
–– Расходись с Мишкой, я тебя замуж возьму? –– предлагал ей сын деда Ивана Никифор, заглядывая с кордона.
–– У меня же ребеночек будет.
–– Пусть. На себя запишу.
–– Да ведь ты женатый, Никиша!
–– Ну и что. Разведусь. Не люблю я свою жену.
Тем временем плотники за игрой и бессонницами, плохо укрепили стропила, и крыша рухнула. Перепугавшись, они разбежались.
Это случилось в обед. Еня, узнав, весь день металась из угла в угол. Но прошел этот день и следующий, прошла неделя, –– о плотниках не было ни слуху ни духу. Еня осунулась, глаза заплыли от слез. Лежала и ждала неизвестно чего.
–– Ты умереть, что ли, хочешь? –– подходила к ней Аксинья. –– С ребеночком в животе хочешь умереть? У нас тут пионервожатая в позапрошлом году умерла. Так и хоронили ее вместе с ребеночком. Я потом полгода боялась темноты. И зачем я только ходила прощаться? Крику-то что было там!
–– Пусть… Зачем нам жить теперь?
–– Да опомнись ты, дурочка! На-ко вот горячий оладушек, на, я в сметану макнула. Ешь, ради Христа, Фима, ешь!
Василий и Дед Иван тоже уговаривали Еню не убиваться так сильно: мало ли что бывает? Найдется Михаил, никуда он не денется. Ну, понятно, одна на чужой стороне осталась, но они-то разве чужие ей?
Как-то вечером, когда сидели за ужином, пришлепал китаец Куян, маленький, тщедушный, с черными жесткими волосами.
–– О! Поедим! –– потер желтые ручки, увидев пельмени на столе.
–– Поедим, да только не все, –– буркнул старик.
–– А ты разве не будешь? –– не смутился китаец. Насадил на вилку сразу два пельменя и сунул в рот.
–– Чего ты по два-то хватаешь? –– ругнул его дед Иван.
–– А мне тремя подавиться, что ли? В общем, так: ваш Мишка в Рубцовске. С какой-то девкой живет. Он делает балалайки, она продает.
Еня зажала ладонью рот: «Миша!.. Да за что же ты со мной так?.. Миша!..»
За столом стало тихо, как при покойнике.
–– Ма-амочка!!! –– вскрикнула Еня. Начались схватки.
Василий поспешил запрячь Орлика, уложили Еню в плетенку. Доехали до больницы, и там она родила сына.