Четыре года Назаренко жили спокойно. Яков шил, Наталья вела хозяйство. Спокойно было и в Квитках –– к фокусам коммунистов привыкли и не обращали внимания: народ сам по себе, коммунизм сам по себе. Однако в последнее время в коммунизме стало что-то завариваться, и, как оказалось, нешуточное.
Думали, в Лету кануло, когда делились на белых и красных и в распаленной вражде уничтожали брат брата, сосед соседа; ан, нет, теперь делились на сознательных и несознательных. Те, кто отстаивал свое хозяйство, знали, за что дерутся; «беднейшие» тоже знали, зачем надо хвататься за обрезы и вилы; но совершенно не знал, за что и для чего сложит голову Митька Гвоздев. Кричал, призывал, как требовали от него власти, ездил по дворам, скандалил с «куркулями», среди которых истинно куркулей было четверо, остальные всего лишь с достатком, –– и поплатился: Прокофьев зарубил его топором!
Митька стал первой жертвой. А дальше: Маше Девятовой прострелили ладонь, когда схватилось за дуло ружья; Яя-Щегол утонул в полынье, спасаясь от кулака Ферлова, только припугнувшего Яю, чтобы не орал несусветицу, увязавшись за «беднотой»; старик Киргизов умер от разрыва сердца; семью Федора Борисова и еще пять семей «подкулачников» готовили к высылке. Поп сбежал, кулаки сидели в тюрьме.
Назаренко пронесло. В них не стреляли, не поджигали овинов, потому что отнимать у них, кроме швейной машинки, козы и двух поросят, было нечего: лошадь они так и не смогли купить. Приходили, правда, брательники Гущины, самые бандиты в Квитках, тыкали железным прутом между половиц, надеясь отыскать спрятанное серебро, но ни на что, кроме мусора и земли, их прут не наткнулся. Домна кинулась к ним с кочергой, не простившая смерти Яи-Щегла, посинев от страданий, кричала брательникам Гущиным оскорбительные слова, –– и, не слыви она дурой, те бы ее убили.
–– Ой, да отдали бы лучше! –– накануне прислушиваясь к ночной метели за окном, выстрелам и крикам, сокрушалась Наталья.
–– Да ведь жалко, –– вздыхала Еня. –– Сами все, своим хребтом, а у них отнимают.
При отъезде «подкулачников» на улицу высыпало все село. Выла Ульянушка, прижимая к себе маленького Петюньку. Лукерья, чуть не падая с телеги, пробовала что-то сказать, но только беззвучно шевелила губами, и ее пальцы то складывались в щепоть, то разжимались.
–– Да за что вот, за что? –– бормотал Яков, глядя на этот ужас.
Теперь стали квитковцы, как невольники: и те, кто вошел в колхоз, и те, кто не вошел в него, но не смел поступать так, как ему хочется. Словно опутали село колючей проволокой, наставили сторожевых вышек –– жили, и оглядывались. Мрачная туча нависла над селом, и не было надежды, что она когда-нибудь рассеется.
Яков иногда получал письма от Симы, писала она ему в основном о брате. Иван нисколько не изменил своего образа жизни: пил, если разживался деньгами, шабашил где-нибудь, если денег не было, врал, хоть ему давно уже никто не верил. Последнее письмо от Симы было непривычно длинным. Рассказывала, что Иван сторожит пионерский лагерь, от Усны это далеко, дети отдыхают там только летом, но сторожить имущество нужно круглый год. Иван иногда приходит к ней, говорит, что работа хорошая, начальства нет, картошкой и крупой его обеспечивают. Дальше сообщала, что в Усну привезли много семей из разных краев –– врагов пролетариата. Устроили их в бараках –– по две семьи в одной комнате. Работать отправляют на шахты и в тайгу. Среди них есть совсем еще дети, и одному парнишке уже сломало лесиной ключицу. В бараках у них тиф. Сбежать не могут, кругом патрули. «Девчатки работают на погрузке угля, дохлые, того и гляди, в бункер свалятся». –– Было видно, что Сима жалеет этих врагов, жалеет вопреки «клокочущей классовой ненависти», как пишут газеты.
Но дальше в письме было следующее:
«А еще такие у нас появилися, что не приведи Христос. Живут у леса в землянках, шары бурят на наших, молятся, а ихний бог заставляет их пить человечью кровь! Надысь двоих душегубцев поймали, и, бают, расстрел им будет».
Читая письмо, Яков обмирал: вот куда попали Борисовы! Да что же делается-то? Зачем вдруг люди нелюди стали? И кто больше душегуб: тот, кто пьет живую человеческую кровь, или тот, кто посылает детей на лесоповал? Было страшно.
В такую вот пору к Ене посватался Михаил Киргизов. Не просто посватался, а предложил ехать в Сибирь. Он уже отслужил армию, там наслушался о сибирских просторах.
–– Поедем, Еня? А не понравится, возвратимся.
Наталья с Яковом отнеслись к его словам настороженно: лучше дома переждать смутное время. Но Михаил был уверен, что люди не врут.
–– Что ж, –– растирая больное колено, наконец сказал Яков, –– попытайте счастья.
–– Свадьбу тихо играйте, –– велела Домна. Она теперь перебралась к Ульянушке и навещала Назаренко. –– У нас в Каменке был случай: на свадьбе бухнули из ружья, невеста айкнула, –– и всё!
–– Домна, у тебя «случаи» на все случаи жизни! –– фыркнул Михаил.
Ваня засмеялся, но потом загрустил. Ему исполнилось четырнадцать лет, ростом он был выше Якова, но сердечко еще оставалось детским.
–– Чего это ты? –– пристыдила Еня.
–– Скучно будет без тебя.
–– Скучно! А кто это в карты играет?
–– Мы же просто так с ребятами. Это Мишка твой играет на деньги.
–– Как, на деньги? –– не поверил Яков. –– С кем?
Михаил усмехнулся:
–– Подумаешь, раза два собрались у Шерстобитова, перекинулись. Ванька к его Прошке приходил, увидел. Гляди ты, ябедник какой!
Расписались Михаил с Еней в сельсовете; свадебных нарядов не было, и вообще в Квитках уже ничего не было из недавнего прошлого. Когда-то Наталья мечтала, что Еня с Мишей будут стоять в церкви, освещенные десятками свеч. Теперь, похоже, и церковь скоро снесут: сельсоветчики то и дело задирают головы на кресты. Во многих селах церкви сломали, в Подольце оставили одну из шести.
«Да неужто порушенные стены пригожей? –– бывая в Подольце, сокрушалась Наталья. –– Какие были подзоры нарядные, столбики с «виноградом», звезды на куполах…» Не понимала, почему нужно уничтожать красоту? Что было в Подольце красивей церквей? Ну, и стояли бы, радовали глаз. Но даже свадебные платья теперь высмеивают, а фату называют саваном. А главное, всюду кричат, что народ доволен новым порядком. Наверно, только Наталья им недовольна, да еще Еня с Мишей, да Домна с Ульянушкой, да где-то Лукерья с Федором –– совсем уж без всякой радости.
Свадебную вечеринку делали скромно. Пригласили Мишиных родственников, выпили, поговорили о жизни.
–– Сельсоветчики требуют план, а с чего его взять? –– возмущался Панкрат, старший брат Михаила. –– Коровы в наскоро сколоченных хлевушках: передохнут, вот вам и план! Ульянушка-то сначала ходила к своим коровам, хлебца носила, старое сердце свое рвала: «Не поены вы, не кормлены, матушки…» А как увидела, что лежит ее Зорька, а Сафронов ее сапогом пинает, то и не ходит больше.
В марте молодожены стали собираться в дорогу. Наталья уложила в матрасовку одеяло, подушку, по две тарелки и по две ложки. Деньги подкапливали заранее; половину из них Еня спрятала в туесок, закатав его в подушку, остальные вшила в трусы, в специальный карман.
Прощались тяжело. Еня плакала так, словно уже сейчас знала, что не вернется сюда, не увидит больше родные лица. Михаил оплатил в колхозной конторе лошадь, и ранним апрельским утром они выехали в Подолец.
Еня смотрела вокруг, мысленно прощаясь с полем и липами, под которыми, словно кувшинки на воде, плавают лютики, с озером, где купалась с подружками, с лесом, дарившим ей ягоды и грибы. Кучер Прокл беспечно зубоскалил с Михаилом, и Еня не понимала, как это муж смеется, если, может быть, в последний раз видит родные проселки? «Да замолчи же ты, замолчи!» –– хотелось ей крикнуть Проклу. А тот не унимался:
–– Жена председателя говорит ему: «Хоть бы ты раз принес пшаничной муки!» А он ей: «Если я принесу да ты испекешь хлеб, люди-то сразу увидят». –– «А я так испеку, что не отличишь от аржаного». –– «Ну зачем тогда нести, рисковать?»
–– Не шибко ты их долюбливаешь, –– заметил Михаил.
–– А за что их любить? Гвоздев не хватал для себя, а эти на три поколенья нахапают.
–– Найдется и на них какая-нибудь реформа.
–– Если их еще до того не прихлопнут. –– Прокл не боялся говорить с Михаилом: он все равно уедет, а душу отвести хочется.
В Подольце они попрощались. Михаил пошел искать ямщика, Еня осталась на постоялом дворе. Сидела на втором этаже в маленькой комнате с грязными обоями, смотрела в окно. Виден был двор, размытый снег, высокие кусты у забора. Из дома вышла неуклюжая женщина в кацавейке, в серой клетчатой юбке, держа в руках пятилитровый бидон. Навстречу ей из ворот появились два милиционера, один высокий, другой пониже. Тот, что пониже, ей что-то сказал. У Ени пойманной птичкой затрепыхалось сердце: мать! Здесь! Значит, уехала из Березино!
Вскочив, она спряталась под кровать: матери боялась до ужаса! Такие сны порой снились, что просыпалась в холодном поту: черной мохнатой змеей появлялась мать, и Еня задерживала дыхание –– сейчас доползет до нее, задушит!
Вылезла она, лишь заслышав шаги мужа на лестнице.
–– Мать тут моя, Мишенька, мать! –– ее трепала сильная дрожь.
–– Ну и что? Давай одевайся, кучер ждет.
Спускаясь за ним, Еня шалью закрывала лицо. А когда влезла в телегу и лошадь тронулась, истово перекрестилась.
10
Оттого что молодость била ключом и, с не меньшей силой, –– любовь, Киргизовы добрались до Барнаула без особых тягот; а может быть, время изменилось, кое-какой порядок установился на железной дороге. Пока ехали, зима уже совершенно уступила место весне. Барнаул встретил лужами.
«Вот, значит, какая она Сибирь», –– молодожены ощутили радость от того, что здесь, как сейчас и на родной стороне, кругом вода, а деревья в набухших почках. Переглянулись. Народ проходил мимо точно такой, как в Подольце, так же скромно одетый, и лица были такими же русскими.
Из Барнаула предполагали ехать в Змеиногорск, где, по слухам, в достатке пахотной земли. На землю у них была вся надежда: есть земля –– крепок человек, нету –– он перекати-поле. Михаил часто повторял слова деда: «Земля –– это становая жила для человека». Дед и умер-то оттого, что порвалась становая жила. Только бы получить землю, и тогда ничего не страшно, потому что есть еще ремесло в руках.
Прошли в здание вокзала. Здесь было то же, что на других вокзалах, и только цыганок слишком уж много. Они шныряли между пассажирами, расталкивая их локтями, и навязывались с гаданием. Сразу трое обступили Еню, не давая шагнуть ни вперед, ни назад.
–– Эй, красавица, не пожалей денег, всю правду о себе узнаешь.
–– Мишка, отгони, я боюсь! –– вскрикнула она.
–– Зачем так, красавица? –– одна из цыганок отвернулась и вдруг ––брызнула ей в лицо водой изо рта! –– Муж тебя бросит, красавица!
С перепуга и совершенно не ожидая от себя, Еня рявкнула диким зверем:
–– Пр-ррочь!
Даже привыкшие ко всему цыганки оторопели, а кое-кто из пассажиров изумленно посмотрел на нее. Еня догнала Михаила и в гневе, омерзении, утираясь концом полушалка, накинулась на него:
–– Оглох или что?! Кричу, кричу! Ты подумай, в лицо прямо брызнула!
–– Ладно, не шуми, вон угол свободный, сядешь, я про билеты узнаю.
Но Еня еще долго не могла успокоиться.
Рядом с ней на чемоданах примостились парень с девушкой: она светлокожая, сероглазая, он смуглый, но глаза ярко синие; разговаривали о чем-то. Еня не слушала, ей вспоминались рассказы Домны о сглазах и порчах. Соседи между тем говорили о строительстве железной дороги, которая пройдет через их поселок.
–– Народищу понаедет! Хорошо ли? –– сомневалась девушка. –– Никитич-то обещает нам городскую жизнь, а народ съедется разный. Кто-то работать будет, а кто-то высматривать, чем у населения разжиться. Вот и думаю: хуже бы не получилось?
Парень вынул из кармана колоду карт:
–– Что гадать-то. Давай в дурачки сыграем?
Подошел Михаил, сказал, что занял очередь в кассу, спросил у Ени, не хочет ли она поесть, он за кипятком сходит. Она грустно покачала головой. Тогда он присел рядом. Соседи без интереса играли в карты, продолжая говорить о своих делах. Из их разговора Михаил понял, что живут они в сельской местности, где есть зерновой совхоз.
–– А нельзя к вам в поселок? –– обратился он к парню. –– Я плотничаю, столярю, режу по дереву, умею делать балалайки. Жена у меня портниха.
–– Отчего же, нельзя, –– не отрываясь от карт, хмыкнул тот. –– Сейчас новую школу строят, туда возьмут. А вы откуда? –– накрыв валетом девятку, повернулся к Михаилу.
Михаил рассказал, как попали в Сибирь.
–– Нет, у нас так страшно не бились, –– выслушав историю квитковского колхоза, сказала девушка. –– Ругани-то, конечно, много было, даже зуботычины были, но никто никого не убивал и никого не выслали.
–– А у нас даже в городе ужас что стало твориться! –– пожаловалась Еня. –– Раньше приеду, всего полно, народ сытый, а сейчас голодно, люди озлобились, спросишь о чем-нибудь, только гавкнут в ответ.
–– Ну, так и давайте к нам. Тебя как зовут?
–– Ефимья.
–– Фима, значит. А я Аксинья. А это мой муж –– Вася.
Михаил обеспокоился насчет билетов.
–– Ой, да и не купите, так не беда, –– засмеялась Аксинья. –– Проводнику дадите немного, он довезет. Только на лошади долго придется от станции.
–– К лошадям мы привычные, –– заверил Михаил.
А Еня уже прикидывала: «На швейную машинку у нас денег нет. Ну, ничего, будем работать, скопим. А уж как скопим, тогда напишу домой, и пусть знают, что у нас все в порядке. А то, может, и дядю Якова с тетей Наташей вызовем, чтобы не мучились там».
Михаил же думал, что если в поселке совхоз, значит, земли хватает, и раз за нее не бились, как в Квитках, дадут надел. И было обидно, что в родном селе даже букашки теперь стали иметь больше права на жизнь, чем крестьяне!
11
К Октомино подъехали на рассвете. Лошадь трудно гребла ногами по расквашенному чернозему, колеса тоже крутились с трудом, но выходить, вытаскивать телегу все-таки не пришлось. Еня с Аксиньей дремали, привалившись к узлам, Михаил и Василий тихо переговаривались. Со стороны востока небо уже светлело, на облака ложились алые полосы, и хотя на остальной части небосвода по-прежнему плотно лежала тьма, стало повеселей. Василий, засунув ладони в рукава, сказал Михаилу:
–– Тятя сейчас даст мне разгону! Сало-то мы с Аксютой продали, да деньги не все везем: боты ей купили, мне охотничий нож с наборной ручкой, каких-то тряпок набрали –– Аксюте захотелось.
–– Строгий отец?
–– Куда! И Варьку гоняет, и старших парней. Никифор у нас пимокатом в артели, а Иван лесничим, живут на кордоне.
Михаил слушал и поглядывал по сторонам. Широко и привольно раскинулись пахотные поля. За ними виднелся лес, дальше –– вершины гор, пока еще слабо различимые.
Когда въехали в поселок, небо уже стало голубым, ярким, с алыми росчерками; четко выступали деревья и дома, а горная гряда прямо на глазах делилась на отдельные холмы, по которым бодрой, насыщенной краснотой проступили верхушки лиственных деревьев среди темной вечнозеленой массы.
–– Сворачивай вправо, –– велел ямщику Василий, и тот поехал по широкой улице, поднимавшейся вверх. С обеих ее сторон стояли крепкие дома в полтора и два этажа, нижняя часть домов была каменной с железными скобами на дверях, и это походило на купеческие ряды в Подольце.
«Торговое село, –– решил Михаил, потому что не мог представить, чтобы в домищах с таким размахом никто не помышлял о торговле. –– Смотри ты, заборы доска к доске, щелки не отыскать, а у нас в Квитках плетни. Только и слышал дома: «Куда ты в Сибирь, там одни ссыльные!» Вот тебе и ссыльные!
Подкатили к двухэтажному рубленому дому. Василий стал вытаскивать из телеги свои чемоданы. Сказал Михаилу:
–– Погоди, следом твои пожитки снесем.
За воротами был просторный двор, в глубине виднелись хозяйственные постройки. Два цепных пса, увидев чужих, яростно залаяли, бегая по длинной проволоке.
–– Цыть, черти! –– прикрикнула Аксинья.
Вышел из дома кряжистый старик с окладистой бородой, в длинной рубахе и душегрейке. Пристально посмотрел на приезжих, поздоровался, пригласил в дом. Поднимаясь за ним по лестнице, Еня заметила, что вниз от первой площадки ведет еще одна лестница. Запах оттуда выдавал подвальное помещение, склад или мастерскую: пахло сыромятной кожей и дегтем. Через кухню они прошли в большую и чистую комнату, оттуда на второй этаж, в светелку.
Резной толстоногий стол у окна, накрытый вязаной скатертью, зеркало в темной и большой раме, гитара над кроватью, застеленной пуховым одеялом…
–– Отдыхайте, –– сказал старик.
«По-купечески живут!» –– поразились Киргизовы. Но отдыхать отказались: на то и дается крестьянину утро, чтобы сделать всю основную работу. Михаил пошел за Василием на конюшню, Еня, получив ведро и тряпку, взялась за полы.
«Как мыть-то легко! Крашеные! А у нас дома, пока продерешь…»
Аксинья подоила коров, приготовила завтрак, и в девять все сели за стол. Жареная на свином сале картошка, молоко, хлеб. Еня помолилась перед едой, и Василий спросил:
–– Не староверка, случаем? У нас только бабушка молилась, она староверка.
–– Н-нет… –– растерялась она.
Ели обстоятельно, без разговоров, но когда Аксинья внесла самовар, старик всем корпусом развернулся к сыну:
–– Ну как? Наторговали?
Василий забормотал что-то.
–– Говори, не елозь.
–– Наторговали. А после к Варьке поехали, а та, паразитка, Аксютку в магазин потащила.
–– Та-аак…
–– Тятя, да для чего же жить, если себе во всем отказывать? –– взвизгнула сноха. –– Пока молодые –– охота, а постареем, как вы, –– копить будем!
–– Дай выручку! –– потребовал отец.
Василий сходил в комнату и принес. Старик пересчитал.
–– Помяни мое слово, Васька, –– трахнул кулаком по столу, –– дом продам, уйду жить к Никишке!
–– Тятя! –– вскочила Аксинья. –– Поесть-попить мы имеем, а ходить раздетыми грех! Варька поди ты какая фря! Бусы красные, кашемир, ботиночки на крючках! На фа-а-абрике она работает! А мы с Васей не работаем, что ли? Кто за скотиной ходит, дом, огород содержит?
–– Тебя не спрашивают! Не позволю транжирить! Не приучен жить одним днем! Ваньку с Никишкой буду в Барнаул посылать!
–– А тогда пущай они и живут с тобой! –– рявкнул сын. –– Иди, вытащи их с кордона. А?..
–– Да растудыт-твою в три господа архангелов мать, ты на кого хайло разеваешь, сукино щеня? –– взвился старик. Но, посмотрев на Еню, увидел испуганные глаза и опустил плечи. –– Ничего, у нас так бывает. Семья, видишь.
От прежней большой семьи Ивана Субботина в доме остались он да младший сын. Двое других сыновей, женившись, уехали в лесхоз, дочь Варя захотела городской жизни, старший сын погиб на войне. «Водой смыло», –– рассказал односельчанин, воевавший вместе с ним.
Больше всех дед Иван любил старшего Гришу и младшего Ваську, хоть с Васькой всю жизнь ругался и, было время, бил его как сидорову козу: надо же поперечным таким уродиться! И, однако же, чуял, что век свой будет доживать с ним. Даже Аксинья словно бы получала от старика часть того, что принадлежало Ваське. Ругал ее, злился, но тут же откуда-то бралась жалость: неплохая, в сущности, бабенка, только дикошарая чересчур. Другие же сыновья как-то отдалились от него, и, навещая их, он чувствовал себя гостем. Было обидно. А коль уж к родным детям с обидой, то про снох и говорить нечего.
–– Тятя, вы доведете нас! –– Аксинья в сердцах швырнула на стул полотенце. –– И то не так, и друго не так! У матери моей хватит места, примет нас с Васей, а вы живите бирюк бирюком!
–– Будя, Ксюта, –– осадил ее муж. И рассказал отцу про Михаила с Еней.
Старик покачал головой: ну и ну…
–– Пусть у нас живут, –– распорядился. –– За постой брать не буду, а помогать по хозяйству заставлю.
Еня вопросительно посмотрела на Михаила. Он понял. Встали и до земли поклонились сначала деду Ивану, потом Василию с Аксиньей.
После завтрака Василий запряг в небольшую плетенку Орлика, буланого, норовистого мерина, покатили в село.
–– Магазины вам покажем, –– подскакивала Аксинья. –– Продовольственный и промтоварный. Никитич говорит, что как начнут строить железку, еще универмаг будет. Слышь, Фима, –– ущипнула Еню за палец, –– у меня два отреза дома лежат. Вот бы платья по моде сшить? Материи много, ты и себе кофты сошьешь.
–– Руками не выйдет, а машинки нет.
–– Е-есть! У свекра в подвале. На ней уж сто лет никто не шьет, она еще его матери. А колесо вертится, я вертела!
Еня улыбнулась: если бы дело было только в колесе! Но машинку она посмотрит. Челнок, шпульки можно где-нибудь раздобыть, болты, шестеренки смазать… Кто знает, может, что и получится?
–– Чугунная, стол огромный, –– продолжала Аксинья. –– Я бабушку-то Аграфену помню, я малая была, а она старая, но никогда ее без дела не видела, всё что-то шьет, штопает или книжки свои читает. Ее книжки всё еще на этажерке, я раз полистала, да что-то скучно: все про святых, про святых… Бабушка Аграфена сильно верующая была, замуж сюда не хотела, хотела со своими кержаками остаться, Вася мне говорил. А дед все равно уломал. Как привез ее сюда, ох, она плакала! Кержаки народ богомольный, а тут все матершинники. А потом-то как прижилась… Стала про своих-то рассказывать… Богачи там и бедные –– вот какие святые! Она там детей нянчила, пеленки стирала, заставляли молоко в масло взбивать, овец гонять на воду, за птицей следить, кормить… А одевалась-то пло-охонько, в рваное. И так рассказывала: «Налью молоко в бутыль и сижу, перетряхиваю с руки на руку, и работы полно, и масло долго не сбивается. Однажды взяла да вылила все поросятам, а в бочке с маслом комки переворошила. Хозяйка не заметила, а вот если бы я другую работу не успела сделать, она бы меня наказала».
–– Ну, сорока! –– одернул жену Василий.
–– Да тебе-то что? Я тебе, что ли, говорю? Давай сверни, вон магазин: может, что новенькое завезли?
–– Некогда. К школе поедем.
–– А в школу ты мог через овраг сходить, не гонять Орлика!
–– Замолчи, Аксюта, не выводи меня из себя!
Аксинья примолкла.
Но через минуту опять ущипнула Еню за палец:
–– Смотри, смотри, это Дора!
По узкому тротуарчику шла высокая, гибкая, очень красивая девушка. Сережки поблескивали в ушах –– платок был повязан так, что уши не спрятаны. Походка мелкая; казалось, девушка не идет, а плывет. Еня очень сильно чувствовала красоту и долго оглядывалась на Дору.
–– Сноха директора совхоза, –– пояснила Аксинья. –– Тут такая исто-ория! Дора из бедной семьи, а Фрол-то, сын директора, Никитича то есть, влюбился в нее. Никитич раньше лавки держал, да вдруг –– бац! –– в коммуну вступил! А как стали-то выбирать начальство промеж своих, он один грамотный, его и выбрали. Пошел, пошел так… В совхоз своими руками загонял! Кулаки, как кувалды: в зубы даст –– жевать будет нечем. Зверина! И Фрол не лучше его. Женился на Доре, наряжает, а бьет –– ужас! С ружьем гоняет по селу: «Я тебя на помойке нашел, туда и отправлю!» Двое детей у них; бедные, чего только не натерпелись! А Никитич за Васей охотится. Не хватает в совхозе работников, вот он и приходит к нам, то грозит, то умасливает. Уж давно бы Васю без зубов оставил, да боится Никиши: тот сразу убьет за брата.
–– Ты замолчишь или нет? –– вконец разозлился Василий. –– Про себя болтай!
–– Что про себя-то? Вон на горе поссовет, а вон Кешка идет –– директорский наушник, самый главный у нас комсомолец, щекоти его черти, всё про всех знает! А Никитич народ стравливает. Одному даст, у другого отнимет. Или, например, пообещает тебе то-то и то-то, ты ждешь, а он говорит: соседи твои не хотят. Не дружный теперь стал народ, а ему то и надо: по одному-то легче рога обломать. Васька, повороти, к мамке моей заедем.
Василий направил коня в переулок, оттуда спустились к реке. Дом Марии, тещи Василия, не имел ни дверей с железными скобами, ни полутора этажей, забор светился щелями, но Ене с Михаилом он напомнил Квитки, и душа отозвалась теплом.
Их встретила невысокая женщина в суконной душегрейке, похожая лицом на Аксинью. Подала желтые от яиц крендели и поставила греться чайник. Не настойчиво, но расспросила Киргизовых, кто они и откуда. Слушала, тихо покачивая головой, потом сказала Василию:
–– Навози-ка воды для бани. Вечером придете, у меня уж будет все готово.
–– Привезу. Но мы дома будет топить, отец тоже помоется, а то, как лесовик, по месяцу не меняет рубах.
–– Зато коров доит, когда вы с Аксюткой гуляете!
И Ене понравилось, что Мария заступилась за старика.
Чай пили не спеша. После чая Михаил с Василием уехали за водой, а женщины сели на лавочке у забора. По грязной улице шлепали утки, два лопоухих козленка, потеряв мать, кричали: «Ма-ма! Ма-ма!» Были видны старые ветлы на берегу, остров на реке. И опять Ене вспомнились Квитки. Над озером, где она любила купаться, всегда низко висели облака: казалось, подпрыгни и достанешь рукой. Облака прижимали к воде стрекоз, и стрекозы чиркали перед Ениным носом.
–– Глянь вон туда, –– дернула ее Аксинья. –– Видишь женщину? У нее туберкулез. Она в Барнауле жила, врачи сказали: езжай в село, пей парное молоко и каждое утро купайся в речке. Щас разденется.
Женщина сняла верхнюю одежду, сняла рубаху и вошла в воду. Несколько минут неумело гребла руками, потом вернулась на берег и оделась без суеты.
–– Помогает? –– спросила Еня.
–– Наверно. Третий год вот так вот.
–– А зимой?
–– У проруби. Зачерпнет ведром и окатится.
Мужчины привезли бочку, оттащив ее к бане.
–– Едем, –– позвали жен.
Аксинья запрыгнула в плетенку, подала руку Ене.
Выехали на косогор к широкой площадке, где штабелями лежали доски и бревна. Громко стучали молотки: рабочие сколачивали леса. Школа строилась среди царства берез. Могучие, старые, они уходили кронами высоко в небо, и на них тучами сидели грачи. Внезапно стая взмывала, сделав пару кругов над школой, исчезала из поля зрения, но затем возвращалась назад, и хриплое карканье сотен птиц сотрясало воздух.
Василий отыскал бригадира плотников, сказал ему, что привез мастера.
–– Знакомься вот –– Миша Киргизов.
Семен потряс Киргизову руку и, узнав, что у него большой плотницкий стаж, сразу вцепился в Михаила:
–– Ты когда к работе приступишь?
–– Да хоть сейчас.
–– Ишь ты! Утром приходи. Только чур, на конный двор не перебегать! Заманивать будут, золотые горы сулить –– а ты уже дал мне слово. Ясно? Ну, а ты, Васька? Долго еще будешь задницей яйца парить?
Ребятишки, качаясь на веревках, примотанных к березовым сучьям, захихикали.
–– Отцепись, –– огрызнулся Василий.
–– Э! Ни черта из тебя не выйдет.
–– Чего ты к нему пристал? –– вступилась за мужа Аксинья. –– Молоко государству сдаем, мясо, яйца сдаем…
–– Дак век же будет со скребком и лопатой! Жизнь-то все равно дальше и дальше идет! Девки вон и те сеялку-веялку понимать рвутся, а он… дурак дураком.
–– Не лай! Начнут строить железку, туда устроюсь, уже решили с Аксютой.
–– С Аксютой… –– передразнил Семен.
А у Михаила уже чесались ладони: взять ножовку, топор, рубанок, заняться тем, что привык делать и любил!
Время было возвращаться домой, но Василий решил показать Михаилу короткий путь к школе. Свернули на параллельную улицу, поднялись к переулку и остановились возле глубокого оврага с перекинутым через него висячим мостом.
–– По мостку пройдешь, под гору спустишься –– вот и все. –– Василий бегом пробежал по трухлявым доскам.
Видя, насколько всё хлипко, Михаил не спешил за ним: ступал осторожно, за цепь держался крепко.
–– Раз пройдешь, больше не забоишься, –– подбадривала Аксинья.
Сделав ходку вперед и назад, Михаил успокоился: «Ходят же другие, а этому мостику лет сорок, не меньше». Но впечатлений дня оказалось слишком много, и, когда вернулись домой, Киргизовы почувствовали, что устали.
–– Без работы заездился! –– отдувался Михаил.
Вечером топили баню, мылись, сидели за самоваром. С петухами легли спать. Еня уже дремала, когда ее легонько толкнуло в живот. Она вздрогнула, напряглась. Удар повторился.
–– Миша! –– шепотом позвала она. –– Миша! Ребеночек наш пихается!..