Знакомство с монографиями Станиславского привело меня в студию художественного чтения, которой руководил Лев Лемке. Он в эти времена еще учился в Днепропетровском театральном училище и уже успел стать отцом. Был женат на Валентине Дроздовской, работавшей диктором на днепропетровском телевидении. Мастерство художественного чтения Льва Лемке, его трепетное отношение к слову и умение передать навыки членения и сценической обработки поэтического материала производили на меня неизгладимое впечатление. Я боготворил своего наставника. И даже сейчас, когда меня от тех событий отделяет более чем полстолетия, в моей памяти запечатлелись некоторые моменты той жизни, которые складываются в некую цельную картину. Участники студии выступали с концертами, и студия пользовалась, благодаря продуманному репертуару и мастерству исполнителей, широкой известностью. Случилось так, что Лев Лемке заболел. В беспокойстве своем я обратился к студентам театрального училища и узнал адрес. Лемке жил на Мандриковском спуске – самом неухоженном районе города. Постройки сельского типа располагались на склонах, полого спускающихся к Днепру. И вот я у входа в хату (развалюху в буквальном смысле), в которой жила семья Лемке. Позвонил.
– Кто? – послышался театрально поставленный голос Льва Исааковича.
– Кобринский, – ответил я в подражающей тональности.
Дверь распахнулась. Лев Исаакович словно наехал на эту дверь. Держась за ручку, навалился всем телом. Из-за его спины, со стороны правого плеча, выглядывала голова его жены. С левой стороны Льва Исааковича из-под руки выглядывала голова сына. Вся эта мизансцена ассоциировалась в моих глазах с трехглавым змием, рассматривающим меня шестью пожирающими глазами. Во взгляде Льва Исааковича и его жены я увидел вначале удивление, а потом полное разочарование.
– Я на больничном, на следующей неделе буду, – сказал Лев Исаакович, выслушав причину моего прихода, и, не скрывая своего раздражения, не то, чтобы закрыл дверь, но скорее захлопнул.
Я возвращался, раздумывая о причине негативного отношения к визиту. И неожиданно меня осенило. Лев Исаакович дополнительно к руководству студией работал актером в драматическом театре, где на те времена главным режиссером был мой однофамилец. Вероятно, отсутствие нормального жилья заставляло Льва Исааковича подавать заявления с просьбами. И в ответ на одно из своих заявлений он ожидал увидеть другого Кобринского.
Несомненно, что Лев Лемке был более чем одаренным актером – во всяком случае претендующим. И это проявилось в том, что в одной из постановок ему было позволено играть Владимира Ильича Ленина. На такие роли выбирались только идеологически проверенные и заслуженные. И Лев Лемке, несмотря на то, что являлся всего лишь студентом театрального училища, такое разрешение получил. Удачно сыгранная им роль вождя была замечена в столичных партийных органах и, в результате, Льву Лемке удалось, не изменяя своему призванию, покинуть стратегически закрытый оборонного значения город. Через три года Лев Лемке был принят в Московский Новый театр миниатюр, а в 1962 году в Ленинградский театр комедии. Но все это уже происходило вне поля моего зрения. И все же с Львом Исааковичем Лемке мне удалось встретиться еще один раз. Я работал инженером. Выдалась командировка в Ленинград. Метро, как известно, имеет два эскалатора. Один опускает, другой поднимает. Опускаюсь и вижу с противоположной стороны Лемке. «Лева» – кричу. Не слышит. И здесь что-то словно подстегнуло меня. Бросился я вверх по эскалатору. Людей расталкиваю – лечу. Успел таки. Догнал.
– Лева! – говорю и добавляю для убедительности, – Лемке!..
– Да, я Лемке, а в чем дело? – глаза у Левы округляются до изобразительной наивности.
– Кобринского не помнишь? – спрашиваю.
Глаза у Левы округляются до никелированного блеска и, вдруг, сощуриваются до хитровато ленинских морщинок.
– Кобринского? – переспрашивает он, глядя на меня внимательно, и нижняя губа у него оттопыривается в отчетливой незадачливости, – нет! – говорит он, слегка покачивая головой слева направо и поднимая при этом воротник кожаной куртки. – Нет! – повторяет он и, отступив от меня, ныряет в толпу-сороконожку и сливается с ней, но я продолжаю провожать опустошенным взглядом его поднятый воротник.