Старуха сидела в кресле на маленькой террасочке, щурила свои почти ничего не видящие глазки, грела косточки. Солнышко в эту весну было совсем не щедрое, такое же подслеповатое как и она. Но всё-таки это был свет. Свет помогал ей различать хотя бы контуры предметов, а при очень ярком – она могла разглядеть даже лица.
- Поесть бы чего...
- Ты же только что ела.
- Не помню.
- На-ко вот конфетку.
Память сыграла с ней злую шутку. Старухе с трудом удавалось вспомнить и понять, чего от нее хотят эти люди, постоянно мучающие её вопросами: какой день, как зовут, сколько лет? Да откуда ей было знать, сколько ей лет. Много. Шестьдесят пять? Восемьдесят? Кого же напоминает эта крикливая, тёмноволосая женщина, нервно расчесывающая ей волосы:
- Ты мама моя?
Иногда в ответ на мучительные попытки что-то вспомнить, память выхватывала из небытия очень яркие и разные куски её жизни - детство, бабушка – Арбаж, доченька, сынок – Фариш.
- Настасья, да как же ты с малыми-то управишься? Батька-то их, поди, женился? Можа, к себе заберёт?
- Забирал уж. Одного в детдом, другого в ФЗУ, а на девчонку краля евона озлилась. - Грех-то какой – сироты,ить.
- Ничё не сироты, и не причитай мне тут. Внучата мои, кровинки родные. Выдюжим.
Хорошо-то как! Тепло в избе. Пирогами пахнет. В школу сегодня не идти. Учительница сказала, чтобы не приходили, пока в школе печь не починят - задымила. Вот бы её подольше налаживали.
- Ты бы, девонька, вставала, солнышко вон как высоко.
- Ба, да рано ещё. А с чем пироги?
- Поднимайся, милая, возьми пирогов, да к Тайке снеси, ейным постояльцам, наголодались в своем Ленинграде-то.
- Бабуль, а как ладно поют слыхала? Вчера они в клубе все собрались и давай на разные голоса выводить – чудно! Наши-то совсем не так поют.
- Ну, эти-то по-ученому, капелла-ли как, а наши по-простому, по-деревенски. Давай-ка, неси. С пирогами-то веселей запоют, а!
Сунула ноги в валенки, закуталась в бабушкин пуховый платок – один нос торчит.
- Ба, я скоро... – чуть приоткрыла дверь, чтобы избу не выстудить, прошмыгнула сквозь щель, благо, махонькая, и бегом к соседям. Мороз щиплется, подгоняет. А солнце такое, что глаза зажмурь.
У Таисьи дом большой, народу полно: младших двое, да эвакуированных из Ленинграда двое - женщина с мальчишкой. Тае недавно пятнадцать исполнилось, она старшая в семье - и за мать, и за отца. Мать хворая, почти не встаёт, отец на фронте. Вот и управляется Таисья сама и с домочадцами, и по хозяйству. Пироги разлетелись вмиг. Тая малышей за книжки усадила, постояльцы на репетицию ушли, а сама к подружке с вопросами.
- Тебе пошто имя такое дали? Розочка - вроде ненашенское.
- Опять ты, Тайка! Говорила же тебе, не знаю. Мамке нравилось, видно. -
- А от батьки-то твоего писем не было?
- Нет. Ни от дядьки, ни от папаньки. Как ушли, так и не шлют весточки. Бабушка извелась вся, думает, я сплю, не слышу, как она молитвы бормочет всю ночь: Господипомилуй, Господипомилуй. А писем-то всё равно нет. А ваш пишет?
- Да, было в том месяце. Говорит, скоро приедет, только фрицев добьёт.
- Скорей бы... Ты писать будешь, так спроси, может, он там где наших встретит, так пусть передаст папке, что я во второй класс-то с одними пятёрками перешла, как он наказывал.
Таисья глядит заговорчески, вроде хочет спросить что-то страшное. Наконец, решается и шепчет, вплотную прижавшись к Розкиному уху:
- А то бают, что тёточка твоя – враг народный...
- Дураки, не верь, баушка сказала, что ошиблись, скоро разберутся и выпустят. Враги – это фрицы, а тёточка-то что, она же добрая, какой же она враг тебе!
- Вот и я говорю, что добрая, братика твоего из детдома забрала. И весёлая какая, частушек сколько знает, а анекдот как расскажет – ухохочешься. Она ведь в сельсовете лучшей машинисткой была.
- Баушка сказала, враки всё, скоро вернётся.
- Только тётка Августа тоже говорила, что ошибка, когда её Матрену забрали, столько годов прошло и где она?.. Ты, Настасье-то не говори, что я спрашивала, ей и так тяжко.
- Угу, не скажу. Тай, а ты как думаешь, скоро война кончится? Вот баушка моя обрадуется, она так ждёт, так ждёт, говорит, вот победим и все домой придут и весело будет и счастливо заживем.
- Мама, давай-ка лекарство выпьем...
Верка пытается поддержать чашку в непослушных старухиных руках, но вода все-таки расплескивается и, переодевая мать в сухое, она думает:
- Господи, за что? Бедная ты моя.
- Верочка, это ты что ли?
- Узнала!
- Ты меня не бросишь?
- А ты меня?
Холодно. Ох, как холодно. В избе. На улице.
- Ба, ба, не бросай меня-а-а-а-а...
Таисья оттащила от мертвой Настасьи ревущую Розку, завернула в теплый платок малого и увела к себе, наказав домашним никуда их не отпускать. Сама вернулась и захлопотала о похоронах. Пришла старая Августа - двоюродная сестра Настасьи, да ближайшие соседи. Не густо. Что ни говори, а дочка-то - враг народа. Мало ли чего. От греха подальше. Люди... Настасью собрали быстро, положили в наскоро сколоченный гроб. Старухи побормотали молитвы, крышку решили забить сразу, чтобы на кладбище не задерживаться - в январе морозы злые. Засыпали мерзлой землёй, вывели не кресте чернильным карандашом дату и имя, потоптались около, кто-то украдкой перекрестился, кто-то из баб подвыл чуть и потянулись назад. Заглянули в избу - не топлено, зеркало полотенцем прикрыто. Таисья подала по стопке за упокой Настасьиной души. Помянули молча. Вспомнили, что старшая дочь Настасьи где-то в Средней Азии. Да разве её найдешь. А дети-то как? У всех своих ртов полно, да эвакуированные. Таисья, окинув взглядом осиротевшую избу, отрезала:
- У меня пока поживут, а там видно будет.
Все облегченно вздохнули. Разошлись по домам. Холодным был январь 45 -го года. Отец и дядя Володя пропали без вести, тётка была в ГУЛАГе. Розочка у Таисьи до конца войны жила. В 49-м нашлась старшая дочь Настасьи и забрала девочку в Среднюю Азию. Чуть позже, освободившись, туда же приехала и тёточка. Роза закончила вечернюю школу и поступила в землеустроительный техникум в Самарканде. Жили на квартире. Весёлое было время. Учёба давалась легко.
- Тебе бы, Новосёлова, картины писать, а не схемы чертить, - говорил преподаватель картографии, рассматривая на обратной стороне ватманов её карандашные наброски портретов почти фотографически узнаваемых студентов и учителей, забавные шаржи.
- Ну что Вы, Керосин Бензинович (очень трудно выговорить эти азиатские имена), кто же Голодную степь поднимать будет!
Вера бережно разгладила слегка пожелтевшие тетрадные листочки – рисунки матери: смешные человечки, красивая алая роза, домик с кошкой на окне.
- Верочка, иди домой, жарко. Смотри, что я тебе нарисовала.
Это была единственная возможность заманить дочку домой отдохнуть от полуденного зноя. “Стрекоза моя кареглазая. Как же похожа на него,”- думала Розочка нежно поглаживая спящую Веру по головке, ручкам, ножкам. Никогда не произнесёт она вслух имени своего первого мужа – боль.
- Вера у меня фартовая, - это уже позже с гордостью говорила старенькая Розочка своей няньке, когда та, добрая женщина, переодевала, кормила её, давала лекарства и вела долгие разговоры, коротая день и ожидая прихода с работы Веры.
– Давай-ка, Роза Ивановна, красоту наведём, – Вера умыла мать, причесала волосы. Брат ну руках перенёс и посадил в кресло.
– А вы скоро придёте? Принесите мне конфетку.
Долго тянется день до вечера – поели, поспали, опять поели – дремота.
Куда только не заносила судьба Розу с мужем-механизатором: совхозы, кишлаки, поселки. Съёмные углы, комнаты в общаге, коттеджи, квартиры. Пьяный муж – ссоры, разводы, примирения. Что вспомнить? Единственная радость - доченька. Верочка росла хорошенькой, резвой, толковой. В школу на собрания ходить – одно удовольствие – круглая отличница, умница. Вся жизнь в ней, её заботах и тревогах.
- Мам, ты почему не красишься, платья себе не шьёшь?
- А ты что, стыдишься старой матери?
Как же объяснить, что вся её жизнь - это она, Вера, и сынишка. После развода с мужем Роза разрывалась между работой и детьми: накормить, одеть не хуже других. Шила по ночам Верке обновы. Когда о себе-то думать? Вера поступила в университет – жизнь превратилась в ожидание дочери и её писем. Приезжала Вера регулярно, а писала коротко и сухо. Она заранее знала, что в очередном длинном письме матери бесконечные жалобы на тоску и одиночество. Верка злилась и не дочитывала их до конца. Она не понимала, почему мать так скучает по ней, ведь дома был братишка и тётка жила с ними.
Брат, мать, бабка и она с сынишкой - так они и жили, радуясь и горюя, ругаясь и мирясь. Своя жизнь у Верки не сложилась, сына её растили все вместе.
“Радость наша - внучок”, - говорили бабки. А Вера работала, работала, работала...
Сын вырос, мать состарилась, часто болела, её тетка держалась молодцом, даже по дому помогала. Брат отделился. Заглядывал с утра и вечером проведать парализованную Розочку. И она засыпала с одним и тем же вопросом:
- А завтра придёшь?
Теперь всю свою любовь она перенесла на сына, все остальные существовали в её суженном сознании как тени, какие-то люди, заставляющие ее пить лекарство, умываться, отвечать на дурацкие вопросы, прерывая бесконечные мысли и воспоминания о чем-то и ни о чем. Тётка умерла вдруг. Не болела, не жаловалась. Просто изжила себя, 93 года - это долго. Розе сказали, что она уехала.
И тут Верку позвали замуж. Когда ей было не до этого. Когда она уже и не ждала.
- Мам, я замуж выхожу.
- Да ты ведь старая уже...
- Ты благословишь меня?
- Ну да, конечно. Благословляю...
Старуха лежала уже несколько дней без сознания. Ненадолго приходя в себя, она то говорила, что доченька где-то бегает, жарко, надо бы сходить поискать ее, то вдруг ей казалось, что это она сама, девчушка с облупившимся носиком, и мать или бабушка ищут её, разомлевшую и уснувшую под солнцем у реки.
- Доченька, Верочка. Мам, баушка...
- Вуууу ... - воет ветер, хлещет ветками по стеклу.
- Мааа... - воет Верка.
Дни стоят тёплые, небушко голубое, безоблачное, паутинки летают - бабье лето, здесь его называют индийским почему-то. Лепота! Вёдро!
Старуха сидит в кресле, вспоминает материны рассказы о бабушке Настасье. Это она называла красоту как-то интересно. Баско? Да, точно. Какая девка баская! “Порато баско” - очень красиво. Погода хорошая – вёдро!
Книжка лежит у Веры на коленях, не читается. Глазами пробежала по странице, ещё раз и ещё. Нет, никак не получается. Мысли далеко, там, где живёт сын. Как он, мальчик мой? Давно нет писем, занят наверное. Надо написать ему.