АНДРЕЙ ИВАНОВ
Доезжачие Духа
Посвящается Михаилу Тарасову
Глава первая,
в которой появляется узник совести
Фрол Купейников по прозвищу “Переменная цефеида”, проснувшись и протерев очки, не одеваясь, не умываясь и даже не заходя в туалет, брал со стола книгу и читал до полудня. Потом он шел на кухню, опустошал холодильник и принимался писать художественную прозу.. Его полное красное лицо освещалось улыбкой, и он окончательно становился похож на отличника, какими их рисовали в старых советских мультфильмах. Так проходил день за днем, пока в одно прекрасное утро Фрол не увидел таракана, который с важным видом прохаживался по его прозе на кухонном столе, хитро щурил глаза и предерзко водил по строчкам длиннющими усами.
Фрол нашел стеклянную банку, накрыл ею таракана, потом эту банку перевернул, придерживая негодяя крышкой, захлопнул крышку, посмотрел, как арестант себя чувствует в прозрачной тюрьме. Таракан вел себя так, как вел бы на его месте сам Купейников: он бегал по камере и стучался в стенки.
— Имя, что ль, тебе придумать? — Фрол наморщил лоб. Взял бумагу, ручку, и через десять минут зачитал таракану:
ДЕЛО
На Григория Кукарекина, уроженца дома № 3 по улице № 2. Был задержан при попытке похитить важные документы. Во время следствия вел себя вызывающим образом, грубил, на вопросы не отвечал. Приговор: лишить свободы на неопределенный срок, содержание установить исходя из одной крошки хлеба и одной капли воды в день.
Григорий притих, сосредоточенно обдумывая всевозможные планы побега.
— Ну и зря! — сказал ему Фрол. — Ты ведь и сам знаешь, что никакие друзья тебе не помогут. Получите паек, Кукарекин.
Покормив таракана, Фрол решил, что об этом случае надо рассказать своему другу и единомышленнику, графу Кувецкому.
Глава вторая,
в которой читается таинственное письмо прекрасной незнакомки
Георгий Георгиевич Кувецкий, граф с загадочной родословной, с фигурой хоккеиста из Национальной Хоккейной Лиги, с лицом итальянца из “Коза Ностра”, разрешал своим друзьям называть себя просто Гешей. Для него это утро ознаменовалось получением письма:
“Георгий! Вот я произношу Ваше имя, и мир для меня окрашивается в благородный серо-зеленый цвет Ваших глаз. С Вами хочется говорить вполголоса, Вас хочется называть почтительно “Ваше Сиятельство” — знаете ли Вы это? Случалось ли Вам провожать взором легкую осеннюю паутинку в прозрачном небе, которую повеса-ветер, забавляясь, от избытка настроения, уносит с собой навсегда? Приходилось ли Вам разгадывать те таинственные письмена, которые вычерчивают солнечные лучи на полу Вашей комнаты, прорываясь сквозь зимнюю сказку тюля? Замечали ли Вы, что тяжелый, медлительный, торжественный снегопад звучит как “Фантастическая симфония” Гектора Берлиоза? А может быть, набухшие почки рябин заставляли Ваше сердце биться учащеннее, и Вы вдруг обострившимся зрением явственно различали, как распускается маленькая жизнь? Но... не слишком ли глубоко я проникаю в Ваш внутренний мир? Может статься, в вашей душе такая царственная гармония, что любое назойливое прикосновение ее нарушает? О! тогда умоляю Вас, не обращайте на меня внимания. Но позвольте мне быть Вашим невидимым Ангелом. Я больше не потревожу Вас, Вы не узнаете моего имени, и если Вы встретите меня на улице, Вы пройдете мимо...”
Кувецкий подошел к секретеру и положил письмо в ящичек, предназначенный для таких писем. Задумчиво осмотрел свой кабинет. На полу в обдуманном беспорядке были разбросаны куски горных пород: кварц, яшма, шпат полевой и т. д. На письменном столе лежало множество книг, заложенных закладками: Джойс — на английском, Кафка — на немецком, Пруст — на французском, Мураками — на японском. На прихотливо инкрустированном столике стояли цветы сливы в золотой вазе. Геша полил их, потом отдернул шторы, протер фланелевой тряпочкой череп, стоящий на широком подоконнике. Посмотрелся, как в зеркало, в собственный портрет, выполненный в стиле Василия Кандинского, принадлежащий кисти его друга и единомышленника Фрола Купейникова.
Глава третья,
в которой звуки кухонной латыни перемежаются воплями несчастного
А вот и сам Фрол, отряхивающий ушанку от снега, греющий руки об оловянную кружку с кофе, рассказывающий про Кукарекина. Граф смеется, а потом, в свою очередь, дает Фролу для ознакомления письмо незнакомки. “Кто бы мог быть автором сей ереси” — спрашивает Фрол. “Не знаю” — зевает Кувецкий. “По крайней мере, она не сторожит меня у подъезда, не звонит по ночам. Уже за это я ей благодарен”.
Фрол подбирает с пола кристалл и, направив его на электрическую лампочку, прищуривается. “Что-нибудь различаешь?” — спрашивает граф. “Пока нет”, — отвечает Фрол. Для прочистки мозгов Геша предлагает Фролу выпить портвейна. И тут-то у них завязывается разговор на тему оскудения традиций. Фрол говорит:
— Ты пойми одну простую мысль. Золотой век назывался Девятнадцатым. Тогда Российская империя была в зените могущества, и ее лучшие представители, в том числе и твои предки, Георгий, создали ту культуру, наследниками коей мы являемся.
— Но этот Золотой век был не для всех, — возражает Геша. — Мои предки жили за счет подневольного труда крепостных.
(В это время кончается портвейн, и они пьют “Салют” — отвратительный суррогат Советского шампанского, заедая его слоеными пирожками. Фрол впоследствии будет утверждать, что во всем виноват “Салют”).
— Так и не может быть Золотого века для всех! Ты же не приговариваешь, глядя на остатки Парфенона или, допустим, Парфенова, который «Намедни» ведет: это все рабы, это все благодаря рабскому труду! Что до меня, то я был бы помещиком добрым, покровительствовал бы актрисам, ну там, вундеркиндам разным...
Аристократу Кувецкому не нравится элитарная идеология плебея Купейникова. Он хочет поставить его на место:
– Насколько я знаю, ты рожден вне брака и тайным образом?
– Клевета! – с жаром возражает Фрол.
– Это вызов? – удивляется граф, и, несмотря на то, что Купейников энергично мотает головой справа налево и слева направо, ради шутки бьет его по зубам. Фрол засовывает палец в рот и говорит: “У меня зуб теперь шатается. Скотина ты, я плевать хотел на такую дружбу”. Геша говорит, что сейчас он пойдет в магазин и принесет еще портвейна, напитка благородного, не в пример “Салюту”. Геша уходит, а Фрол сидит на диване и во рту ковыряется, так как его натура, как и всякая, впрочем, человеческая, слишком человеческая, стремится к определенности, то есть чтобы зуб или крепко сидел, намертво, или, наоборот, летел куда подальше. У него уже начинает что-то получаться, но в это время приходит Геша с портвейном, и они его пьют. Фрол говорит, что разброд и шатания — это хуже всего, а в это время зуб вываливается к черту, прямо в стакан. Друзей это веселит до изнеможения, Фрол держит зуб между указательным и большим пальцем как череп Йорика и, для смеха, начинает прикладывать его к разным частям тела, пока не засовывает зуб в ухо, и там он окончательно утверждается. Но друзья поначалу этого не понимают и допивают портвейн. Потом Фрол начинает доставать зуб из уха, но не тут-то было. Фрол берет спичку, чтобы сподручнее ему было зуб выковыривать, но только зубу это все равно. Фрол просит ему подсобить, и Геша берет Фрола за ноги и трясет его вниз головой, пока у Фрола не начинают отлетать от штанов пуговицы. Но и это не помогает, и становится ясно, что угнездился зуб прочно, один кончик торчит.
Остаток этого дня протекает по синусоиде со всеми ее взлетами абсцисс и падениями по ординатам. В моменты взлетов Фрол ведет себя активно, бьется головой об угол и производит телом поперечные движения, потом эти пароксизмы сменяются фазами полного душевного отупения, когда Фрол сидит, повесив буйну голову с надутыми щеками и выпяченной нижней губой. И чем ближе к полуночи, тем все короче пароксизмы и все длиннее моменты отупения.
В полночь радио играет гимн, а на стуле сидит уже не Фрол, а его жалкое подобие, так как человек с зубом в ухе не может быть конгруэнтен сам себе. Геша предлагает извлечь из ситуации плюс, а именно: немедленно зарегистрировать случай в книге рекордов Гиннесса. “Я бы, — говорит Геша, — на твоем месте вообще подумал, стоит ли тебе такой зуб удалять. Ты только представь: что в “ухо-горло-нос”, что к стоматологу — всюду вне очереди, уникум! По латыни твой случай будет называться знаешь как? “Мембра дайджеста”, что означает в переводе “разбросанные члены”. Ты во все медицинские справочники попадешь”. И Геша набирает 03...
Глава четвертая,
в которой высокое искусство соседствует с откатами
Серый трехэтажный особняк. Солидная дверь, обтянутая черным дермантином. На двери строгая латунная табличка: Б. Б. Курицын - главный психиатр.
В кабинете Курицына друзьям в глаза бросилась крыса — очень большая игрушка, чрезвычайно натуральная, при малейшем толчке она начинала качать вытянутой мордочкой и шевелить усами, под которыми скалились мелкие острые зубы.
— Это мне друзья из Гонконга привезли, — сказал Курицын, человек в золотых очках, и при этом улыбнулся. Улыбка у него была страшненькая. “Вообще-то я специалист по гештальт-терапии”, — объяснял он немного позже, когда уже познакомились, посмеялись, подобрели и оттаяли. Теперь они шли по слабо освещенному коридору, пропитанному запахом носков. Как по левую, так и по правую сторону от них находились кабинеты, обтянутые таким же дерматином, с такими же латунными табличками, только вот фамилии значились на них другие: Курбунов, Курвяков, и далее по алфавиту.
— Видите-ли, — проводил экскурсию Курицын, — мы лечим наших больных творчеством. Многие наши больные совсем неплохо владеют кистью и пером. У нас тут есть литературное объединение “Гусиные мысли”, то есть тьфу, “Гусиные перья”, есть и художественные мастерские, правда нетопленые который год, заплатить не можем теплоцентрали, так наши пациенты несмотря на мороз, вы представляете себе мастерские? ведь это ого-го, кубометры воздуха, так вот, наши художники, стоя в зипунах, создают шедевры... пишут масляными красками голубые акварели Дега. Вот у нас был древофил, обратите внимание: — (в это время они очутились в библиотеке, похожей одновременно и на архив, и на приемный покой) — тест “Дом - Дерево - Человек”, — и Курицын показал друзьям рисунок. — Вы видите, дерево какое, такое какое надо дерево! А человека совсем почти и не видно, за дом спрятался. А дом тоже не дом, а гауди какая-то, сыр такой, в Барселоне делают. Редкостная гадость, наверное… Так вот этот самый древофил учение создал, что надо быть деревом, а не человеком, так как деревья не поедают никого, воздух не загрязняют...
Тут Курицын остановился, но хитро так поблескивал очками, так улыбался, что Фрол догадался: надо спросить, и спросил:
— Ну и как он кончил?
— А плохо, — отозвался Курицын, — я его выпустил, а он и взял и кончил... с собой: упал с дуба, разбился насмерть. Нет, нельзя выпускать в свет тех, кто что-нибудь рисует... или пишет. Н-да... так пойдемте далее, я вам покажу свою больницу. Нашим пациентам не приходится жаловаться: где они еще найдут уютные такие кабинеты, оборудованные печатными машинками конца и начала прошлого века, бильярд, бассейн; библиотеку вы уже видели...
А, вот пойдите-ка сюда, здесь у нас выставочный зал, в котором вы можете увидеть великолепные копии Эль-Греко, Ван Гога, Ван Клиберна….
Психиатр отворил дверь в одно из помещений: “Полюбуйтесь”. По стенам висели картины с названиями “Полярная ночь № 1”, “Полярная ночь № 2”, “Полярная ночь № 3” и так вплоть до № 32. Все картины были абсолютны одинаковы и представляли из себя черные квадраты в рамах. Около распахнутого окна стоял невысокого роста человек в тельняшке, со шкиперской бородкой, курил трубку. Перед ним был укреплен холст с черным квадратом. Художник просовывал руку сквозь решетку на окне, набирал в кисть снега и аккуратно ссыпал его на картину.
— Извините, конечно, — заговорил Фрол, — мы интересуемся искусством, хотим понять ваше творчество. Поможете нам?
— Охотно, — сказал художник. — Итак, какой бывает снег? Вы думаете, белый? Это вас константность восприятия подводит. На самом деле снег бывает не только белый, но и розовый, и красный, сухой, полусухой, сладкий, полусладкий, крепленый, плодово-ягодный... Сейчас вот идет грибной снег, — он поднес кисть со снегом к носу Купейникова. — Чуете запах? Парадокс в том, что такого рода шедевры порождаются депрессняками. Зато где еще вы найдете такое чистое искусство? Вот вы думаете, наверно, что вы находитесь в башне из слоновой кости? Отнюдь, из моржовых клыков! Тельняшка на мне — из шкуры зебры, носки — из лучших хвойных пород Никитского Ботанического сада... Вы то сами кто будете? Ворюги, небось? Если да, то вы мне милей, чем кровопийцы.
— Да нет. Я вообще-то поэт, — скромно отрекомендовался Фрол, — а это мой друг граф Кувецкий, аристократ духа и меценат.
– Значит, вампиры, – сказал художник.
– Да нет…
– Ни-ни-ни, не спорьте! Кто сюда приходит, все ворюги или вампиры.
– Все?
– Все. Мэр – вампир, хотя он и дает деньги на краски. Его зять ворюга.
– Пойдемте отсюда, – заторопил друзей Курицын – сейчас я вам все объясню.
Выйдя из мастерской, Курицын зашептал жарким шепотом:
– Понимаете, мы ведь за всю эту прелесть должны платить, система откатов, слышали? нам, допустим, полагается от городской администрации сто тысяч. Мы их получим только в том случае, если отдадим десять – пятнадцать процентов чиновнику, который будет нам оформлять эти деньги. Хотя деньги и так нам положены.
Они как раз завернули в тесный коридорчик, заваленный рухлядью, там какой-то толстый человек в синем тренировочном костюме со вздувшимися на коленях пузырями и вываливающимся из штанов животом откатывал чугунные чушки, освобождая проход главврачу. Со страхом и трепетом признали Фрол и Георгий в этом запарившемся человеке бывшего мэра Мореманска.
– Как дела, Семга Елисеевич? – весело обратился к нему Курицын.
– Безобразие, чушки не того диаметра прислали, – пыхтел Семга Елисеевич.
– Да куда же вы их катите, голубчик? Сюда, давайте, посторонитесь, пожалуйста, а то по ноге попадет. Вот это потайная дверца в литературный салон, сюда давай, давай.
Глава пятая,
из которой мы можем почерпнуть немало любопытных известий
о прошлом и настоящем Кока Кольского Края
Друзья осторожно просунули головы в дверной проем...
Четыре кровати и решетка на окне. Двое сидят, у одного из них голова повернута куда-то вбок и качается само по себе, как у плюшевого медведя, у которого надорвали шею. Другой ничем не замечателен, впрочем, он ест слоеный пирожок. Еще один бегает по комнате, машет руками и тихонько жужжит. На него никто не обращает внимания. А четвертый стоит у окна с карандашом и блокнотом. Высокий рост и странное белое лицо с длинным заостренным носом делают его похожим на шахматного короля в “цугцванге”. Он мучительно напрягает лоб и бормочет:
— Погибли лошади и люди... Под лед уходит войско все... Уходит армия под лед...
— Подлёт! — внезапно оживляется тот, что с головой плюшевого медведя. — В Тамбове принято подлетать к пижону и глушить его кирпичом, если он человеческого языка не понимает. Это называется “подлёт”.
— Не мешай, — обрывает его Король и бормочет дальше:
— Как конькобежцев на Медео... Амедео... Меня секундомер распнул...
— Одного пинка для пижона мало, — замечает Плюшевый.
— Ты замолчишь или нет?! — раздражается Король.
В это время больной, который бегал и жужжал, обращает вдруг внимание на Фрола с Гешей, оживляется, поет “Я Овод, Овод, Овод, я вовсе не пчела...”, подбегает к Фролу и просит: “Дай меда”.
Тут в палату входит, наконец, Курицын, что-то соображает, кого-то вызывает, и санитары уводят Овода.
— Он не опасен, но будет нам мешать, — объясняет Курицын, — беднягу заставляли это делать в армии, “дедушки” то все здоровыми остались, а вот он не выдержал. Ну ладно, Ким Иванович, — обращается врач к Королю, — Вы нам что-нибудь почитаете?
Ким Иванович, пожевав бескровными губами, смотрит на единомышленников:
— Интересуетесь поэзией? — и, не дожидаясь ответа, продолжает. — Вот факир заклинает змею, и змея что-то чувствует кожей. Это медитация. Важна медитация. А мы почему не чувствуем? — Король строго смотрит на друзей. — Надо медитировать, чтобы все почувствовать. Это — главное. Остальное — суета. Все пройдет как сон на морозе. Искусство там, где есть медитация.
— Но позвольте, — вмешивается больной со слоеным пирожком, — в искусстве главное — мысль. Ты дай мне кусок мыслящего дерьма, и я его облобызаю.
— Ну, нет, — говорит Ким Иванович, — мысль так же далека от искусства, как от нас — пароходный гудок в Рио-де-Жанейро. Мы все-таки гипербореи. И живем в гиперссылке. Вот вы, например, — при этом он обращается к Фролу, — вы способны теперь, после всего, после Чернобыля, после 11 сентября, после 4 ноября, после 7 ноября, после 23 февраля, после 8 марта, после 1 мая (в этот момент Курицын его ущипнул) способны взять книжку и читать: “Наступила весна...”? Способны?
Фрол покачал головой.
— С другой стороны, есть авангард... Возьмем, например, строчку, приносящую мозговое удовлетворение: “Не высидел дома. Анненский. Тютчев. Фет”.
— Все трое не высидели, — влезает Плюшевый.
Ким Иванович вздрагивает как от ожога.
— Опять за свое, — шепчет он, с ненавистью глядя на Плюшевого. — Сколько волка ни корми, у медведя член все равно толще.
Мерными шагами подходит он к Плюшевому и начинает его душить, но санитары оказываются начеку.
— Я извиняюсь за инцидент, — разводит руками Курицын и насмешливо кричит, заглядывая под кровать:
— Захар, вылезай, на худой конец тебя послушаем.
Захар вылезает из-под кровати.
— Я прочитаю вам поэму, — говорит он, вытаскивая из-под подушки толстый рулон туалетной бумаги, исписанной карандашом сверху донизу. Курицын ахает:
— Я же просил тебя не переводить добро.
— Люблю на папирусе, — потягивается томно Захар, приступая к чтению своего манускрипта:
«Когда хитроумные и коварные иностранные люди придумали извлекать энергию из обычной кока-колы, всем моментально подумалося, а что же будет теперь с Самой Славной Суперской Родиной, сокращенно – СССР. В СССР были три полезные вещи – нефть, газ и стихи моего закадычного друга Коли Глазкова. «Все говорят, что нефть и газ моих стихов полезнее – полезен также унитаз, но это не поэзия». Захар подмигнул в пространство, вероятно, увидев въяве своего закадычного друга. Сначала умер Коля Глазков, а потом почили в бозе нефть и газ. Нуте-с, СССР и приказала долго жить – натурально! – Самая Славная Суперская Родина развалилася. Заместо неё образовалися другие державы и краи: Масковия и Тотария, Корелия и Берёстия, так далее, много чего образовалося. Но более всего повезло Кольскому Краю, который, переименовавшись в Кока Кольский Край – ККК, не путать с Ку-Клукс-Кланом, получил дивиденды. На всех географических картах мира теперь была бесплатная реклама живительной и до чрезвычайности прохладительной влаги. Столицей сделали весьма старинную Колу, а Мореманск совсем уже было переименовали в Коку, но воспротивилися храбрые Моремчане, и, соорудив памятник достославному и ясновельможному пану Бжезинскому, удостоилися права сохранения исконного, оно же посконного и сыромятного имени – Мореманск. Все моремчане получили пожизненную ренту, при условии, что они не станут пользоваться правом передвижения. Хитроумным и коварным иностранным людям не хотелося, чтобы, значится, моремчане ринулися в их теплые и любезные страны, потрясая своими дармовыми ассигнациями. И как только какой-нибудь моремчанин решался покинуть ККК, тут же лишался он своей жизненной основы. Путь, однако, оказался отрезан не только в западное направление, но и в южное такоже. Особенно опасно было показываться ККК-ашникам в Масковии, ибо их там умело изобличали, а, изобличив, предавали хуле и поруганию, с сопутствующим отрыванием конечностей. Ибо в Масковии, друзья мои, воцарилися нравы не вегетарианские, когда там победила хунтейшая из всех возможных хунт.
Захар отвлекся и попросил Курицына включить телевизор: «Нажми кнопку «М» - там масковитский канал передают нон-стоп-он-лайн». Курицын телевизор включил. Шла прямая трансляция публичной казни Авдотьи Смирновой и Татьяны Толстой.
Захар продолжил чтение: «В Масковии давно уже нарывало, вызревало и бередило народное самосознание. Простые люди доброй воли давно и страстно желали изничтожить всяких там олигархов, бандюков и либералов. Однако-же, покамест пользовалися спросом и уважением нефть, газ и стихи Николая Глазкова, все ж таки жива была надежда, что даст Бог и свинья не съест. Надежда теплилася, теплилася да и потухла, не разгораяся. Иностранные люди научилися разливать кока-колу в бензобаки заместо бензина и ездить на ней. И вот, когда все стало Кока-Кола, и самолеты летать навострилися на кока-коле, и даже подводные лодки на ней – родимой, плавати, тогда вот и началося. Ой, что тут началося! Выкидывание из окон бандюков и олигархов, однако же, не помогло делу, а только усугубило голод и отчаяние. Ибо хитроумные и коварные иностранные люди, испугавшися, перестали поставляти в Масковию Кока-Колу. К тому времени от нее уже отделилися разные державы и краи, которые масковитами были тут же, натурально, прокляты, но более всего проклятий досталося нашему Кока Кольскому Краю. Потом в Масковии появилася Хунтейшая Хунта, и с той поры оттудова передают по кнопке «М» вот только эти ужасы нашего городка.
Но нам, жителям Мореманска и всего Кока Колького Края, от этих событий в Масковии произошла одна только польза. Какая?, - отнесся Захар к своим слушателям, лукаво улыбаяся.
- Гастарбайтеры? – легко догадался Фрол.
Захар посмотрел на него несколько обиженно.
- Способный молодой человек, сразу видно. Но только могли бы, из уважения к моим седым волосам, и не спешить с отгадкою, сделали бы вид, что мучаетесь в поисках ответа. Так бы оно вежливее вышло.
- Простите, - пролепетал Фрол, не осмелившись спросить, о каких волосах шла речь, ввиду полного отсутствия оных на голове Захара.
- Бог простит! – отрезал Захар, но, впрочем, продолжил.
«Моремчане, получая по четвергам свое жалованье, но не будучи обязаны или принуждены к чему бы то ни было, вскорости обленилися до чрезвычайности и сделалися негодными к работе, даже пустяковой. И совсем бы они потонули в куче мусора и, извините, граф, собственного дерьма, если бы не беженцы-гастарбайтеры. Да-с, никто-то у нас давно ничего дельного не делает, кроме гастарбайтеров. Грузины водят машины, киргизы убирают дворы и лестничные площадки, армяне чинят обувь, а таджики готовят пищу. И всем хорошо, кроме разве-что галахов, ибо их просят, а фактически заставляют за плошку плова танцевать народные галашские танцы, а более ни к чему не считают способными.
Самые умные моремчане прикинули и порешили: быть, значится, в нашем достославном краю монархии. Ибо либералишки да демократишки вона до чего довели… Ну и учредили царство-государство. Избранный посредством кидания жребия царь Куприян Перший стал издавать законы всяки-разны. Постановил для начала, чтобы все жители царства-государства носили фамилии, начинающиеся на «ку», чтобы почтение свое демонстрировать к имени государственному. Тем, кто и так был на «ку» - тех произвели в сиятельные княжеские и графские звания.
Граф Кувецкий загадочно улыбнулся при последних словах Захара, а тот как раз отвлекся и улыбку ту улицезрел. Приняв мимическое движение графа на свой адрес, Захар надулся и объявил, что ежели над его летописью изволят насмехаться, он, Захар Кухаркин, продолжать не намерен.
Наши друзья-единомышленники, впрочем, не настаивали на продолжении чтения и пожелав Захару спокойной ночи, вернулись в кабинет Курицына в чрезвычайно утомленном состоянии.
Глава шестая,
в которой происходит распад личности
– Мы бы с удовольствием, но нам пора в дорогу. Засиделись мы тут у вас… - говорили дружно, хотя и вразнобой, единомышленники.
– Куда же вы пойдете? – уговаривал их Курицын.. – Ночь на дворе. Оставайтесь уж, я вам новые простыни выделю…
– Нет, нет, разрешите откланяться, – восклицал Геша, пятясь назад и делая вид, что подметает пол воображаемой мушкетерской шляпой…
— Это глубокая философская проза, рассчитанная на образованного интеллигентного читателя! — говорил Купейников.
— Это фельетон, написанный, к тому же, тем ерническим, галантерейным языком, от которого морщились современники Щедрина! — возражал Кувецкий.
Они шли по дороге в аэропорт (до него было ближе, чем до города). Падал густой, грибной снег. Дискуссия становилась все более острой, спорщики постепенно приходили в аффективное состояние.
— Ты ничего не понимаешь в колбасных обрезках! — визжал Фрол.
— Зато уж в апельсиновых корках... — и Геша, не договорив, съездил по уху Фрола что было сил. Упала шапка-ушанка, и, весь окровавленный, зуб вывалился из уха.
– Вот спасибо, – воскликнул обрадованный Фрол.
В это время проходящая машина остановилась, и из нее высунулось приветливое бородатое лицо кавказской национальности.
— Хлопчики, — сказал бородач с сильным и характерным акцентом, — зачем пешком ходить? садитесь, с ветерком подвезу. Вам куда?
— Туда, где кончается ирония и начинается небо, — отвечала Переменная Цефеида.
— А, понимаю, в Мурмаши... Так я сам туда люблю кататься.
— Зачем?
— В поисках вдохновения... Мне там хорошо пишется.
Они ехали мимо унылых деревень, бывших когда-то местами ссылок (гиперссылок, как сказал бы Ким Иванович), обнесенных ныне колючей проволокой, за которой велась бескомпромиссная борьба с бедностью всерьез и надолго: догорали почерневшие избы, выли собаки, голосили бабы; мимо замерзших озер, на которых энтузиасты в лайковых перчатках играли в гольф, загоняя в лунки шариковые выводы и сферические литероносители; мимо ристалищ хоббитов, и мимо кладбищ гоблинов, и мимо замков хранителей, и мимо ключей спасителей.
– Почитайте нам что-нибудь из вашего раннего, – попросил водителя Фрол.
– Из голубого периода или из розового?
– Из обеих…
– Охотно:
Сулико, ты моя Сулико,
Потому что я с севера, что ли,
Я цветы продаю далеко
От родимых грузинских застолий.
Помогает мне Маня одна,
Не ревнуй ты меня, не брани.
Ты – фиалка моя, не она,
Мне не Мани нужны, а мани…
Друзья сидели в буфете аэропорта и пили чай со слоеными пирожками.
— Чудесный грузин, — сказал Купейников. — Я иногда с гордостью, может быть, наивной, думаю, вот на какие чудеса способны люди.
— Каждый х.. хочет фиалкой пахнуть... – усомнился Кувецкий. – Ого, смотри, кто это там?
Друзья увидели, как им призывно улыбается девушка с русой косой и темными глазами.
— Так это же Инесса, моя старая знакомая, — обрадовался Фрол. — Пойдем, я вас познакомлю.
Инесса Куленова сидела за крайним столиком и пила черный кофе со сладкой трубочкой. Когда она откусывала от трубочки, ее выпуклые глаза как бы уходили назад, в глубину, в себя. Во время коротких пауз между глотками она взглядывала на мужчин, бледнолицых, небритых, спящих на газетах на полу и подоконниках или пивших кофейные напитки за блестящими стойками буфета, в глубине которого, надсадно закашливаясь и хрипя, мигая рыжими лампочками, работал полуавтомат, выплевывавший на никелированный поднос мятые пончики, и тогда ее глаза возвращались на место. Здесь, может быть, следует пояснить, что в зале аэропорта не было пассажиров. Сюда уже давно никто ни прилетал, тем более не улетал, самолеты были частью распроданы, частью подарены музеям авиации, частью сданы в металлолом, а из тех, что остались, сделали времянки для лиц без определенного места жительства. Персонал аэропорта, однако, никто не смел увольнять из-за опасений демаршей со стороны зарубежных профсоюзов. Мало-помалу аэропорт превратился в любимейшее место времяпрепровождений, и здесь всегда можно было рассчитывать на интересное знакомство или встречу со старым, но забытым другом.
Инесса Куленова, бывшая стюардесса, была страстная любительница мужчин и астрономии. Она так сильно интересовалась миром звезд, что даже создала свою теорию, по которой выходило, что любому гражданину на земле соответствовал определенный астрономический объект. Более того, рабочая гипотеза утверждала, что каждый человек в каком-то смысле является звездой либо другим космическим телом. Среди знакомых кленовских мужчин, например, были и красные гиганты, и белые карлики, и пульсары, и астероиды, а вот Фрола Купейникова отнесли к классу переменных цефеид. Фрол не знал, что это такое, но к прозвищу своему привык и отзывался на него с удовольствием.
Недавно Инесса отправила статью в “Астрономические письма”. В ожидании гонорара она жила в основном на конфетах с ликером, изредка позволяя себе пирожные.
— Мальчик мой, — сказала Инесса, когда, Кувецкий, наконец, раскланялся. — Я сходу вижу твою космическую сущность. Ты — черная дыра, в которую безвозвратно проваливаются надежды и упования твоих многочисленных пассий... Ночуем здесь, прямо на газетах, а завтра займемся эскапизмом!
— Чем это? —спросил тихонько Фрол своего друга.
— Бегством от действительности...
Сразу после пробуждения Фрол понял, что такое “распад личности”. Все его органы и члены совершенно распоясались и вышли из повиновения. Желудок играл марш Черномора. Оглушительно свистела печенка. Во рту ощущался штурм кавалерийского эскадрона на Перекоп. Один небольшой участник абордажа, имя которого не рекомендуется называть вслух, задумчиво спросил у языка, где это он вчера шлялся и почему от него так нехорошо пахнет. Мизинчик с правой ноги, отличавшийся особым цинизмом, семена которого он взращивал в себе с младых ногтей, как всегда, сверкнул остроумием: “Сам знаешь, вы ведь вместе туда ходили”. Язык побагровел и распух от негодования.
Зеркало вело себя непристойно, и для того, чтобы помочь Фролу снять поскорее стресс, Инесса и Геша повезли его с утра пораньше в город. Для начала отправились по секс-шопам, везде задавая один и тот же вопрос:
— У вас, случайно, Лев Абрамович Зубариков не функционирует?
Вахтеры лезли в толстые служебные книги в картонных переплетах, листали прокуренными пальцами желтые страницы.
— Да, кажется, служил у нас такой, но перевелся, — сказал последний вахтер. – А это кто такой вообще?
– Наш бывший учитель литературы.
– А ну, так, оно, конечно… Кажись, он перевелся в ресторан, стриптизером.
— Тогда вперед, на мины! – командовала Куленова.
Они уже давно нарушили не только целостность, но даже и единство места и времени, так что им все равно было куда идти, но все таки ресторан “Минный тральщик” был достаточно известным местом в городе, которым просто так пренебрегать не следовало. Начать с того, что он был невероятно фешенебелен. Здесь собиралась вся барахольная элита, вся золотая молодежь, съевшая зубы на молочных коктейлях, вся дюралюминиевая юность, хлебнувшая кофе с мякиной на своем веку. Стоит ли говорить о розовых сапожках, расписных кокошниках и клетчатых паневах, обладательницы которых радостно хлопали чудными ресничками при каждом новом туре мазурки.
Троица сидела за угловым столиком, но тут к ним ни с того ни с сего присоединился какой-то гусар, и Куленовой пришлось ему растолковывать азы, начала и пролегомены:
— Есть тела эфирные, есть тела астральные. Если ты хочешь ощутить себя значимой автономной единицей, ты должен выйти в астрал, где космическая всепричастность и оргазм бытия.
— А в танце его можно почувствовать? — застенчиво спросил гусар.
Инесса задумалась. Но тут как раз кончилась мазурка, появился конферансье в костюмчике с покушениями на моду, сделал приторное лицо, отчего посетители ресторана прекратили помешивать сахар в чашках, и объявил начало аттракциона. Оркестр начал наяривать нечто заводное и разухабистое, в угол вынесли квашню, которую разрешили месить всем желающим. Все кто хотел заламывали руки за голову и, выкидывая разные коленца, время от времени вскрикивали пронзительно и резко: “Йех-хо-хо!”
— Эх, прощай, квашня, я гулять пошла! — запела Инесса, подала руку гусару, и они отправились по направлению к кадушке. Фрол переглянулся с Гешей, они вздохнули, спустились в гардероб, дали швейцару Поликарпычу червонец, чтобы он их выпустил, и вышли в город.
Глава седьмая,
в которой телесная оргия переходит в пиршество духа
Ах, что за город их встретил! Это была темнота, в которую просто провалился котел светляков! Какой художник выжег на фанере, какой эскимос вырезал рыбьим зубом эту дивную панораму, это сверкающее панно! Нет, это — не город, это — айсберг! Взгляни, он плывет, он надвигается на тебя, сейчас задавит, ты уйдешь под поверхность маслянистой черной воды, и вдруг — о чудо! Внутри айсберга есть жизнь! Он не раздавил тебя, нет, он заплыл в твои очарованные очи, и ты в нем, и он в тебе! В морозной пустыне высятся здания-маяки, корабли, пилигримы: грохот, гул, белые медведи, ледяной зов вечности...
Но единомышленники не замечали красоты полярной ночи. Они видели только, как какие-то дураки ремонтируют дороги, да еще марево, скучную поземку, костры, горящие на автобусных остановках; они слышали, как хлопают друг о друга валенки и варежки, как визжат тормоза... А это еще что?
Друзья вдруг налетели на веревку, на которой висели красные предупредительные флажки: с крыши сбрасывали снежные глыбы, с грохотом рассыпавшиеся в серебряную пыль. Повернули назад, но и там уже успели протянуть веревку.
— Облава! — проскрежетал Геша. — Охота на волков.
Тут и Фрол занервничал, принялся кидаться в переулки, шарахаться в подворотни, юркать в подъезды.
— Ты скоро гайки начнешь бросать, — предупредил Геша.
— У меня бинтиков нет, чтобы гайки привязывать, — отвечал Фрол.
Поземка приободрилась, но в настоящую вьюгу превращаться не хотела. Около фонарных столбов толпа бичевала новых русских. Они стояли в малиновых пиджаках, в масках зайцев, лисичек, волков (приближался Новый год), зеваки подходили к ним и, глумясь, срывали с них маски. До единомышленников донеслись звуки бичевания:
“Все гуляем, Скуратовы Урки?
Все скупаем песцов, чернобурки...
Продаем и скупаем все снова?
Но крепка у народа основа...”
Разгоряченный оратор в буденовке подходил все ближе и ближе к новому русскому, прижавшемуся к фонарному столбу. Мясистый красный затылок жертвы заметно дрожал. Бичеватели еще немного покуражились, потом стали расходиться по одному. Новый русский позорно подобрал со снега выроненную пачку “Беломорканала”, жадно затянулся и скрылся в переулке.
И тут из-за углов стали появляться какие-то шинели, какие-то сапоги, какие-то штыки... Одна фигура в черном бушлате, перепоясанная пулеметными лентами, с алым бантом на груди, с винтовкой за плечом, внезапно налетела на Фрола и стала его тискать и бить по шапке.
— Ба! Фролик! Дорогой! Сколько зим!
Совершенно обалдевший Фрол поднял глаза. Очи Бушлата искрились весельем и синевой.
— Ваня?! Да это же Ваня Босота, Геша, знакомься скорей!
Босота протянул графу свою пятерню.
— Что за парад такой? — осведомился Геша.
— Кино снимали месяц назад, — гремел Ваня, — ну, выдали шинели, сапоги, винтовки для массовки; паспорта, конечно, отобрали под залог, ну да они нам и ни к чему, пускай полежат у них...
— И много вас таких, беспачпортных?
— Человек триста, да все свои, мы уж организовались, по одному не ходим. Фролик, надо отметить встречу, я вас так не отпущу. Тут собирается одна славная компания, кого там только нет... Пошли к нам… у нас особняк … выделенка от горисполкома.
Фрол уткнулся лицом в рукав.
— Ну, что это такое, — кричал Босота. — Ну давайте все так сделаем: один упадет мордой в селедку, другой упадет ж..й под стол, зачем тогда собираться, давайте тогда каждый у себя дома нарежется, а потом будем друг другу по телефону звонить: “ Ну, как у тебя? — Здорово! — Да? а у меня, ты знаешь, что-то не то.”
В это время в компанию влился новенький, по фамилии Куснораснобабцев, который поразил всех. Только секунду он находился в гардеробе; не имея терпения раздеться, он ворвался в комнату, разбрасывая одежду по углам, устремился к столу, схватил рюмку с воплем: “Штраф!”, сунул в зубы рыбий хвост, метнулся в кухню; все это время он размахивал руками, хлопал всех по плечам и бедрам, приглашая в свою деревню:
— Там у тебя все будет: жорево, порево, серево.
Наконец, к Куснораснобабцеву подошли трое парней и, глядя на него в упор, спросили:
— У тебя есть духовные интересы?
Куснораснобабцев покраснел и куда-то убрался.
Парни, у которых всех, как у одного, были хорошие чистые лица, попросили внимания:
— Мы хотим показать вам выступление нашей агитбригады.
Все захлопали, и на импровизированную сцену вышла вся агитбригада: парни и девушки в синих комбинезонах. Для начала они спели на довольно сносном английском песню Дина Рида “Мы преодолеем”, а затем ведущая, девушка с пепельными волосами, сказала:
— Однажды мы решили узнать, а все-таки: что же такое “вера”? Мы взяли словарь русского языка Ожегова, и вот что у нас получилось...
Тут с разных сторон вышли парень, на груди у которого был прикреплен лист ватмана с надписью “Вера”, и девушка, на которой висел ватман “Убеждение”. Парень был высокий, а девушка маленькая. Ведущая продолжала:
— По словарю Ожегова вера означает убеждение в чем-либо. Здесь “Вера” присела так, чтобы быть одного роста с “Убеждением”, и все убедились, что они равны. Ведущая на этом не успокоилась;
— А что же такое “убеждение” — спросили мы тогда?
“Вера” на корточках уползла в сторону, и на ее место вышли парень с ватманом “Взгляд” и девушка с ватманом “Идея”.
— Убеждение, как говорит Ожегов, есть твердый взгляд на что-либо, основанный на какой-то идее.
При этом “Взгляд” слегка подсел на “Идее”. Оказалось, это было только начало околонаучных изысков. Вот краткое содержание оперы:
“Талантом” был долговязый юноша с впалой грудью, анемичный, с бесцветными глазами. Он сделал шаг вперед, вытянул руки, сложил их на груди, сделал шаг назад. Потом подумал и прочитал стих:
Как жалкий наркоман с надменностью вождя
Косится на людей, познав блаженство дозы,
Как тронутый шаман, дождавшийся дождя,
Взирает, чародей, исполненный угрозы;
Как дщерь земли, слаба, смывает алый стыд,
Умыкнув простыней былую белоснежность,
Как беглого раба и льстив и злобен вид,
Как загнанных коней тосклива безнадежность
В очах, — так у меня безгласного певца
В душе и боль, и гнев, и скука, и презренье;
Священного огня не крал я у творца,
За что же это мне бесплодное горенье?
Внимая в темноте полет высоких труб,
Избегну ли тщеты достоинством молчанья,
Иль смерть по доброте сотрет с лиловых губ
Постылой немоты печати заклинанья...
Ведущая патетически вскрикнула:
— Итак, вера — это особого рода талант, а религиозные деятели — люди, обладающие талантом верить и заражать верой. Но ведь мы знаем, и мировая литература это подтверждает, что талант бывает только от Бога. С другой стороны, научная литература утверждает, что Бога нет. Делайте выводы сами.
И агитбригада покинула сцену с песней: “Думайте сами, решайте сами...”
— Я тоже хочу выступить, — сказал Фрол. Он вышел на сцену, чувствуя необыкновенный прилив сил. Это будет его звездный час. Чем он хуже Гришковца? Ведущая выскочила и выправила ленточку на бескозырке Фрола. Он начал:
— Я вот что хочу сказать, братцы... Нам нужно объединиться... в Союз. Ведь мы — последние Доезжачие Духа, как выражался наш любимый поэт... Мы — факельщики идей, жупелы мудрости, телепени добра, одним словом, раклы и галахи... Адмирал Нахимов говорил, что у русских моряков не бывает легкого или трудного пути, а бывает только один путь: славный. А Достоевский говорил, что Пушкин выше сапогов... А Пушкин говорил: “Суди, дружок, не выше сапога”. Так вот и я говорю, что у русского народа не может быть либерал-демократического или национал-патриотического пути, а может быть только наш путь: в сапогах, но по чистому снегу... Михаил Юрьевич Лермонтов писал, что создавая образ Печорина, он хотел воплотить в нем все пороки своего времени. А вы, вы способны представить человека — воплощение пороков нашего времени? Где тот новый Михаил Юрьевич, кто был бы способен создать такого героя? Нет такого Михаила Юрьевича... Один только есть, да и тот уже давно в Филадельфии. Что же осталось, кто остался?
Я спрошу вас по секрету:
Есть ли Русь еще? – Так нету!
Как же так, ведь есть Мордва,
Пермь есть, Чудь есть, Татарва…
Марий Эл, Башкортостан,
Кунашир и Шикотан…
По мере того, как Купейников декламировал, нарастал недовольный гул, а под конец чтения он уже перерос в возмущенный рев: “Долой Иванов, родства непомнящих”, “Родина его вскормила, а он” и т. д.
— Друзья! — растерялся Фрол , – Вы что, уже совсем допились?
Он едва унес ноги со сцены. Ему таки досталось от Куснораснобабцева, и Фролу пришлось уединиться с Гешей в ванной. Пока Кувецкий ставил другу примочки, Купейников расплакался: “Не поняли... За что? Это же были мои попытки имитации Алексея Константиновича Толстого, я ведь так вживаюсь в чужие тексты, что уже не отличаю, где мои, а где чужие… Я тебе, Георгий, скажу по секрету, я ведь тебе письма все эти писал... это были мои упражнения в стилизации... ведь ни одно на другое не похоже, правда? Я люблю тебя, Геша...»
Кувецкий подумал, нанес Фролу молниеносный удар в солнечное сплетение и вышел из ванной комнаты навсегда.
Зато влетел Курицын с бригадой, и Фрола арестовали… Обвинение звучало тяжело: похищение гражданина Кока Кольского Края. У него дома произвели обыск, и среди бумаг нашли “Дело”, заведенное на Г. Кукарекина…
Эпилог
Григория Кукарекина выпустили на свободу.
Купейников продолжает писать, но исключительно на геополитические темы: “Кризис Соляристики” и т. д.
Курицын баллотировался в депутаты и был провален собственными пациентами. До сих пор водят экскурсии на Курицыно озеро, показывают Провал.
Инесса Куленова ведет телепередачу “Тела и звезды”.
Граф Кувецкий эмигрировал, получил новое гражданство, изредка появляется на приемах, где демонстрирует свои блистательные манеры. Иногда его спрашивают: “Правда ли, что Вы долгое время жили в Кока Кольском Крае?”
— Вы не поверите, — отвечает граф, — но нигде в мире я не встречал таких по-настоящему тонких, остроумных и воспитанных людей.
Никто не решается спросить, кого имеет в виду граф, и светский разговор продолжается как ни в чем не бывало.