ГЛАВА 3
ЕДИНОМЫШЛЕННИКИ
«Как хорошо, – приятно размышляла на следующий день с утра баба Маня, с любовью рассматривая содержимое холодильника. – Столько еды осталось со вчерашнего застолья, что еще ни сегодня, ни завтра готовить не придется».
Она только что встала, первой среди всех. Впрочем, как обычно. Заварила крепкий чай на работу Грише, налила его в термос. Туда же насыпала шесть ложек сахарного песка, выдавила дольку лимона. Поставила на плиту кастрюльку с водой, сосисками и яйцами. Воду, естественно, впоследствии безжалостно слила, а яйца и сосиски положила в вакуумный контейнер. Туда же, подумав, опустила свежий огурчик. Ржаные хлебцы, любимые Гришей, в отдельный пакетик. Друг к другу и с маслом между ними. Три пряника с какой-то надписью на иврите. Веточку петрушки, яблоко и грушу. Все, обед готов. Жена не готовит ему завтраки, не повезло парню. Ну, на то у него мать есть. Ее покойный муж Семен никогда не уходил на работу без горячей еды. А как же. Сухомятка до добра не доведет. А питаться в этих арабских забегаловках, где антисанитария, но так вкусно пахнет, что не дай бог. Одно плохо, стал Гриша выпивать. Так пусть хоть закусывает хорошо, раз уж ему без водки пока никак не обойтись. Ну, не привыкнуть парню к новой жизни. Ничего, все говорят, что надо потерпеть пять лет. А потом все наладится.
Хлопнула входная дверь, испугав Маню Арковну и сбив с мысли. Запах табака ворвался в квартиру вместе с голосом:
– Это я, Давид.
Оказалось, что Маня встала не первой. Неугомонный гость уже сходил за свежей прессой. Сейчас он, улыбаясь, в неизменной шляпе и рубашке с брюками стоял в прихожей.
– Маня, ты в курсе, что у вас выходят газеты на русском языке?
– Кто у нас местный житель, я или ты? – оскорбилась Маня. – Будто я регулярно не читаю этих газет и не смотрю русское телевидение. Тоже мне, сделал открытие, Миклухо-Маклай.
– Маня, я тут прочел, что филиал редакции газеты «Новая родина» находится в вашей Кайф-Ате на улице Гершвина, девять. Ты не знаешь, где это?
– Зачем тебе, Давид?
– Хочу сходить, пообщаться. Может, им нужны грамотные люди или зарубежные корреспонденты.
– Неугомонный ты наш. Завтракать будешь?
– Пока не хочу. Подожду мужчин. О, вот и они.
На кухне появились Гриша и Федор.
– Товарищи, – торжественно произнес Давид Самойлович, – куда бы мне сходить сегодня.
– Я освобожусь только в шесть, – пожал плечами Гриша. – Как обещал, сходим кое-куда.
– А до вечера что мне делать?
– Если желаете, Давид, – предложил Федор, – мы можем посетить синагогу.
– Вы что? Я же коммунист!
– Так мы же не молиться будем, а чисто для ознакомления. Я там работаю.
– В синагоге? Раввином, что ли?
– Нет, его заместителем по хозяйственной части.
Позавтракав, они разошлись. Миша в школу, Гриша на работу, баба Маня на рынок, а Федор с Давидом – в синагогу. Православный с коммунистом, что особенно приятно. Все пути куда-нибудь ведут. И абсолютно разные люди могут оказаться в одном месте, несмотря на вероисповедание и членство в какой-нибудь партии.
***
Мендель Соломонович Хайкин, бывший главный бухгалтер винницкого ликероводочного завода, был известен жителям Кайф-Аты как ребе Мендель. Уважаемый такой человек практически без прошлого. Будто сразу родился святым, правоверным евреем без вредных привычек.
Да и кто мог знать, кем Мендель был в прошлой жизни? Вероятность того, что попадется земляк, знакомый с Хайкиным, причем настолько близко, что может кое-что рассказать посетителям синагоги, была близка к нулю. За пять лет, что Мендель служил еврейскому богу, так никто и не попался. А сейчас он вел (не бог, а Хайкин) такой правильный образ жизни и так в связи с этим изменился, что даже, если бы его и увидел кто-либо из Винницы, то решил бы, что это просто похожий на того Менделя человек. Или однофамилец.
Правда, в последнее время ребе начал проказничать. Выезжал в другие города в выходной день, снимал там номер в гостинице и вспоминал молодость с какой-нибудь свободной женщиной и бутылкой португальского портвейна.
Но делал он это очень аккуратно, гримировался, надевал парики и яркую одежду. Интимность требует осторожности. Все-таки работа такая. Не главный бухгалтер и не на Украине.
Как-то он приехал в один крупный город. Ну, как крупный. В Израиле, если больше пяти тысяч проживает, уже крупный город. Дело было в понедельник. Оставил Федора на хозяйстве. Мало ли, что. И поехал. Причем из дома вышел и сел в автобус привычный глазу ребе Мендель. И вышел из автобуса он же. И в гостиницу зашел, и номер снял. А вот вышел через полчаса совсем другой человек. Нет, если бы вы заглянули в его удостоверение личности, то убедились бы, что это был все тот же Хайкин. Но в этом рыжем, усатом, с кошачьими глазами, кобелирующем мужчине трудно было заподозрить скромного раввина. А что он вытворял в гостиничной кровати! Но мы этого не видели. Просто наблюдали сидя в холле случайно, как утром выходила взъерошенная, сильно шатающаяся от усталости дама. Или даже две, что тоже возможно. Удел святого человека – дарить людям, особенно женщинам, надежду и иногда радость.
***
Как раз во вторник, после очередного вояжа, ребе Мендель в черной одежде, весь такой скромный и даже, не побоюсь этого слова, целомудренный, прибирался в синагоге. Если кто не бывал в этом молитвенном доме иудеев, то не пытайтесь представить себе кругом позолоту, иконы, яркие образы святых. Ничего этого нет. Обычные стулья, на которых сидят и читают свои священные книги верующие люди. И такой монотонный жужжащий звук. Читают же. Не будем мешать.
Менделю было не очень хорошо после вчерашнего. Портвейном не ограничились, заказали в баре гостиницы шампанское. О, портвейн с шампанским – это что-то, если кто понимает.
И это монотонное жужжание очень действовало раввину на нервы. Как не кощунственно это прозвучало. Чтение молитв действует раввину на нервы! Как в голову-то пришло? Но Хайкин, конечно, не показывал этого никому. Годы работы главным бухгалтером научили его выдержке. Особенно когда в кассе не хватало денег, и вдруг неожиданно начиналась проверка. Хайкин-то знал, где недостающая сумма, но ни с кем своим знанием не делился. Он и деньгами-то ни с кем не делился. И правильно делал. А иначе на что бы он купил квартиру в Кайф-Ате.
Вот раввин и вышел на воздух. У синагоги садик небольшой раскинулся. Не сам, конечно, а стараниями верующих. А в садике скамеечки то тут, то там, в тени деревьев. Если тенью можно считать это хилое пятнышко на земле и температуру там же в сорок пять градусов. В то время, как на солнце все пятьдесят. Хоть какое-то спасение.
Короче. Сидел себе Хайкин на скамейке, прикрытый деревом, и вдруг ему плохо очень стало. Ему плохо и до этого было, а тут так сильно поплохело, что дальше некуда. И не сбежать, потому что на службе.
И отчего бы? А все оттого, что увидел Мендель тень. Нет, не ту, в которой сидел. А тень, как говорится, прошлого. То есть, Давида Самойловича Жука. Вот это встреча. Можно сказать, солнечный удар, нанесенный поддых.
Раввин бы пересидел за деревом, пока эта тень бродила в непосредственной от него близости, но тут Федор (вот гад такой!) вышел на крыльцо и крикнул: «Мендель, вы где?». Причем, раз пять крикнул.
И не услышав ответа, начал прочесывать окрестности. Естественно, через пару минут Мендель был замечен и обезврежен. Что это я? Просто замечен, конечно. И представлен гостю из Украины.
– Вот, знакомьтесь, – сказал Федор, – мой дорогой друг ребе Мендель. А это гость моей Мани Арковны из Харькова.
– Здравствуйте, Давид, – вдруг сказал Хайкин.
– Ну и ну, – опешил Петрунько. – Так вы знакомы?
– Сколько же лет прошло? – спросил Хайкин, потому что Давид Самойлович от неожиданности встречи молчал.
– Да, – продолжил Мендель, – давненько это было. А, Давид?
Но гость из Украины продолжал молчать.
– Неужели мы свиделись? – продолжал нести чушь раввин.
И тут произошло то, чего никто не мог ожидать от пожилого члена партии, отца двух детей, хоть и давно брошенных, и бывшего руководителя ансамбля «Красные струны».
– Сволочь! – глухо крикнул Жук. Он, видно, все эти несколько минут, прошедших с момента неожиданной встречи, вспоминал что-то, накручивал себя изнутри и в итоге накрутил.
– Сволочь! – повторил Жук гораздо громче. Он начал тянуть к горлу перепуганного раввина маленькие, дрожащие руки.
Менделю и так, как вы помните, было нехорошо. А тут он просто стал белым, как лист неиспользованной офисной бумаги.
Федор почувствовал, что синагога может остаться без раввина, и схватил Жука за место, с юмором называемое талией. И, соответственно, начал оттаскивать от Менделя.
– Убью, – шипел Давид Самойлович.
– Додик, – шептал Хайкин, – я тебя умоляю. Ведь прошло столько лет. Неужели ты до сих пор обижаешься на меня?
– Я не обижаюсь, – помотал головой обмякший в объятьях Федора Жук, – за что? Я тебя просто убью. Когда этот добрый человек не окажется поблизости от нас с тобой.
– Тебя посадят, Давид, – тихо сказал раввин. – В Израиле очень строгие законы.
– Зато я слышал, что в ваших тюрьмах самые лучшие условия для заключенных. Мне на украинскую пенсию все равно не прожить. Зато тебя, гада, уже будут поджаривать в аду.
– Ой, тоже мне, идеалист. Тебе, может, напомнить, чья была тогда идея?
– Да, я и не отрицаю. А ты, гад, ею воспользовался. Причем один. Где моя доля, сволочь?
– Перестаньте ругаться, товарищи и господа, – миролюбиво сказал Федор, – это ж дела давно минувших лет. Давайте-ка лучше после работы зайдем ко мне в столярку и выпьем немного винца. За встречу. А?
– Лучше за упокой, – мрачно ответил Жук.
***
Но предложение Федора не прошло бесследно. Они все же выпили бутылку любимого Менделем португальского портвейна. Жук поначалу кривил лицо и отказывался подставлять одноразовый стаканчик после призыва выпить за встречу. Но после ста пятидесяти граммов крепленого вина Додик раскраснелся, даже улыбнулся каким-то своим мыслям и произнес тост:
– Все-таки есть на свете бог! Раз он свел нас с этим, не побоюсь красного словца, главным бухгалтером и раввином в одном лице. Ни к чему тебе, Федор Петрович, знать подробностей нашего прошлого. А с Хайкиным, ты еще, надеюсь, не сменил фамилию, мы пообщаемся. И пока кое-какие моменты не выясню, из Израиля никуда не уеду. Вот за это и выпьем.
А Мендель уже пришел в себя. Поразмыслив, понял, что никаких доказательств у Жука нет. Поэтому бояться нечего. Хотя история, заставившая Додика так отреагировать на встречу с раввином, до сих пор заставляла Хайкина вздрагивать по ночам и покрываться холодным липким потом. Но, возможно, причина запотевания тела раввина была и в чем-то другом. Например, в жарком климате африканском. Судите сами.
***
Произошла сия грустная для Додика история в городе Виннице. Лет пятнадцать тому назад.
Как раз начиналась по Советскому Союзу так называемая эмиграция первой волны. То есть первый массовый выезд евреев в разные страны мира. Нет, заявления они подавали на отъезд в Израиль, но оказывались почему-то кто в Германии, кто в Америке, а кто и в других, менее популярных странах. В том числе и в постоянно воюющем с кем попало Израиле.
Год был в ту пору семьдесят какой-то двадцатого столетия.
Ну, и наши герои служили тогда по своей основной специальности. Жук – руководителем «Красных струн», а Хайкин – главным бухгалтером винницкого ликероводочного завода.
Ансамбль «Красные струны» гремел по всей Украине. Хорошо поставленные танцы, длинноногие Муси и Клары, песни популярные, типа «Любовь, комсомол и весна». Нарасхват были.
А ликероводочный завод очень богатым был предприятием. И дом культуры свой, и санаторий для лечения от алкогольной зависимости. Ну, а как же. Специфика очень вредного, хотя и в какой-то мере приятного производства.
Поэтому, если в Винницу приезжал какой-нибудь известный артист для выступления с концертом на сцене городского театра, то его тут же перехватывали и просили выступить за хорошие деньги в доме культуры ликероводочного завода.
Никакой артист не откажется от дополнительного гонорара. Что ему, спеть жалко? Тем более, что эти левые концерты налогами не облагались. И конвертики с хорошим вознаграждением от благодарных специалистов по производству алкогольных напитков были очень увесистыми. Плюс ящик их фирменной продукции. И банкет после концерта, празднично оформленный. Как тут устоишь.
Давид Самойлович всегда сам договаривался об условиях гастролей и оплаты труда своих артистов. То есть, совмещал должности художественного руководителя и администратора. Способный товарищ, причем с молодых лет. Знал, кому и сколько в харьковском облконцерте заплатить. Это, чтобы гастрольный тур пролегал не по пьющим деревням и селам, а по относительно благополучным населенным пунктам. Где почти своевременно выплачивали зарплату. Платежеспособное население – это вам не нищеброды какие-нибудь. И на концертах залы провинциальных домов культуры были заполнены под завязку.
Нельзя сказать, что Давид Самойлович греб деньги лопатой. Это было бы несправедливо по отношению к нему. Коллектив-то был большой, и платить надо было всем. Нет, и себе, конечно. А как же без этого. Но без фанатизма. Самый человечный человек. По крайней мере, он сам так искренне считал. И не без оснований. Отец-командир прямо. Работой людей обеспечивал, питанием горячим трехразовым, сном спокойным, зарплатой бесперебойной. А кое-кого даже скупой мужской лаской. Ну? Вот именно.
***
Включение в гастрольный тур города Винницы для любого эстрадного коллектива было подобно десерту после пустых щей, постных диетических блюд. А выступление в доме культуры какого-нибудь коньячного, ликероводочного завода, кондитерской фабрики грезилось артистам в самых приятных сновидениях.
Дирекцией концертных залов этого города на юго-западе Украины руководил, что не удивительно, человек по фамилии Дреер. К этому замечательному и популярному благодаря должности апологету культуры и устремлял обычно свои стопы по прибытии в город Винницу Давид Жук.
Вот и в этот приезд, не успев разместиться в гостинице и бросив Мусе на ходу, что остаешься за старшую, Додик рванул к Дрееру. Он уже не слышал, как вслед ему полетел сапог и раздался истошный крик Муси, что ты, сволочь, Жук, постоянно напоминаешь мне о возрасте. Типа, да, уже не девочка, но Клара Апперкот на три года старше. Вот ее и, блин.
Но Додик уже вежливо стучал в оббитую кожей дверь кабинета Дреера:
– Арон Шмулевич, рад встрече!
И коньячный набор, купленный здесь же, в магазине привокзальном, и три книжки харьковского издательства из серии «Всемирная литература» легли на уголок стола директорского. Скромненько так легли, ни на что не намекая.
– Снова примчались дарить нам прекрасное, юное, волнующее, Давид Самойлович?
– Не без этого, Арон Шмулевич. Не буду отвлекать ваше драгоценное. Как насчет халтурки?
– Для вас всегда найдется что-нибудь. А как там ваша юная Наточка Пенная? Все так же хороша?
– Цветет и пахнет, дорогой мой. Велела передавать вам привет и воздушный поцелуй. Я думаю, что в моем воспроизведении этот поцелуй не так хорош, как непосредственно. Но сегодня после концерта вы имеете шанс у Наточки в гримерке получить его лично.
– На концерте непременно поприсутствую, но, к несчастью, не один. Моя Сара тоже будет. Так что, сами понимаете. А вот завтра в рабочее время пусть Наточка пропустит репетицию. Да?
– Не сомневайтесь, Арон Шмулевич. Так как насчет халтурки?
– Садитесь, Давид. Сейчас прямо при вас и позвоню одному человечку.
– Алло, это товарищ Хайкин? Здравствуйте, Мендель Соломонович. Вы просили хороших артистов на день рождения вашего директора? Так они уже здесь. Послезавтра? Очень хорошо. Завтра утром подъедет их руководитель. С ним все детали и обсудите. Зовут? Давид Самойлович Жук.
***
Так они и познакомились. Лед и пламень. Вода и камень. Правда, знакомство это не предвещало ничего такого вначале. Обычная деловая встреча, которых тысячи каждый день. Только с еврейским колоритом. Нет, никакого слюнтяйства, типа, ах, дорогой мой, для евреев я в лепешку расшибусь, мы все должны помогать друг другу, иначе нас эти сволочи вокруг скушают без сливочного масла. Ничего такого. Да и среди евреев нет таких вредных привычек – помогать бескорыстно друг другу, ущемляя свой интерес. А жаль.
Наоборот, обычно общение двух евреев напоминает такой себе турнир, типа, кто кого хитрее, грамотнее и образованнее. «Брейн-ринг» и «Что, где, когда?» в одном флаконе. Правда, целью этого незатейливого поединка является отгадать не слово, а мысли. И опередить чужого скакуна на один ход. Ну, помните, мои мысли – мои скакуны. Тоже Алик Гузман сочинил, то бишь, в просторечье, Олег Газманов.
– Я от Арона Шмулевича, – произнес волшебные слова Давид Самойлович.
Как заклинание. Ну, не все же приходили от Ивана Ивановича. Кому-то и от Арона Шмулевича прийти нужно было.
– Очень приятно. А я – Мендель Соломонович, – со значением ответил Хайкин.
– Тем более, – улыбнулся Жук, вежливо придерживая бархатную лапку главного бухгалтера. Лапки у него обе были мягенькие, только большие и указательные пальцы в силу специфики профессии заканчивались шершавыми подушечками. Машинок для пересчета денег тогда еще не существовало.
– Тем более, – повторил Жук. – А вершиной нашего семитского треугольника станут мои инициалы – Давид Самойлович.
– Ха, – усмехнулся Хайкин, – счастлив приветствовать вас на гостеприимной винницкой земле. – И открыл сейф с напитками и бутербродами.
Водка, коньяк и настойка рябины не привлекли внимание гостя. Но аккуратно нарезанный батон, украшенный сверху бужениной с веточкой петрушки или красной икрой с розочкой сливочного масла, вызвал внутреннее желудочное сокотечение. У Жука в уголках рта повлажнело.
Рука Додика непроизвольно потянулась к бутербродам. Но хозяин вежливо опередил гостя.
– Угощайтесь, – тарелка из сейфа перекочевала на стол.
– Простите, не ел с вчерашнего вечера, – не очень тщательно пережевывая пищу, пробурчал Давид Самойлович.
Хайкин распорядился принести чаю и вышел из кабинета. Голодающие Поволжья вызвали бы меньшую жалость. Через десять минут он вернулся и сразу же забеспокоился, не обнаружив даже тарелки. Она же из буфета заводского была, с номером инвентарным. Не дай бог. Да и подавиться мог этот артист.
– Я тарелочку обратно в сейф поставил, – сыто улыбнулся Жук. – Может, перейдем к делу? У вас супчику в столовой нельзя покушать?
– Можно, – опешил Мендель, – но я вообще-то думал, что вы здесь по другому делу.
– Конечно, но без супа я не человек. Сами знаете, супец – мужик молодец, а без супца – нет молодца. Или, кто не ест супчик, того вечно пучит. Это я сам придумал. Или, щи, солянку и рассольник – ест и мент, и уголовник. Это тоже я придумал.
– Борщ, – сказал на это Мендель Соломонович, – я борщ люблю. – Мы, украинцы, на борще и варениках выращены. Моя Маня очень хорошо борщ готовит.
– Полностью согласен, – кивнул Жук. – А какая Маня? Не Ривкина, случайно?
– Нет, другая.
– Хорошая фамилия, – пошутил Додик.
– Какая? – не сообразил Мендель.
– Так она у вас – какая или другая?
– Кто?
– Маня ваша. Ну, ладно, не обращайте внимания. У меня постоянно внутри кто-то сидит, сволочь, и шутить заставляет.
– Пойдете в буфет?
– А давайте сначала о выступлении договоримся и пойдем. Вы же слышали про наш ансамбль «Красные струны»?
– Так, в общих чертах, – уклончиво ответил Хайкин.
– Ну, что вы. Получите огромное удовольствие. У меня такие танцовщицы, что дыхание захватывает. Вот и Арон Шмулевич очень, очень уважает. Особенно. Да, и репертуар у нас современный. Кому петь и танцевать будем?
– У нашего директора юбилей. Мы сюрприз ему готовим. Не подкачаете?
– Алла Пугачева после нас отказалась бы выходить. А как петь под непрекращающиеся аплодисменты предыдущим товарищам. Вот именно. Назначайте время и место, уважаемый Мендель.
– Завтра к вашей гостинице подъедет наш автобус. Часа в четыре. И отвезет на место. Гонорар обсудим?
– С нетерпением жду.
– Пять тысяч рублей коллективу, тысяча лично вам и банкет до утра. А? Но и петь, и танцевать до утра.
У Додика воздух скопился в легких и желудке и не мог найти выхода, потому что он замер, боясь поверить в только что услышанное счастье. Это же трехмесячный заработок всего ансамбля.
– Не может быть, – сказал он.
– Мы не мелочимся, – ответил Хайкин.
– Постойте, но так не бывает, – Додик забыл и про буфет, и про суп. – Дорогой мой Мендель, у меня к вам встречное предложение. Коллективу – тысяча рублей и банкет. А мы с вами делим пять тысяч. И все счастливы. А? – он с надеждой посмотрел на главного бухгалтера.
– Это очень неожиданно. Хотя деньги все равно выделены. И статья расходов предусмотрена. Якобы на всеобщую вакцинацию нашего коллектива от гриппа. По-моему, с вами можно иметь дело, Давид. Ну хорошо, договорились. Значит, до завтра?
– А суп?
***
Пропустим концерт ансамбля «Красные струны» в театре имени Франко. Это не диктатор в Испании, а писатель украинский такой когда-то был. Иван Франко, с ударением на «о». Ничего любопытного в том концерте не было. Только супруга Арона Шмулевича с простым русским именем Сара очень внимательно следила за мечтательным взглядом мужа. Взглядом, направленным в центр сцены, где отплясывали танцовщицы. И кто она, задавалась вопросом жена директора концертных залов. Кто эта нехорошая разлучница, которая нарушила сон и аппетит ее Арончика.
Что любопытно, любая из этих ногастых, фигуристых девиц подходила на роль разлучницы. Но надо было знать Арона, чтобы понимать – свою пышную, черноглазую Сарочку он не променяет ни на что на свете. Так, для контраста и острых ощущений. Да и то раз-другой в год. На большее ни сил не было, ни возможностей материальных. Не то, что денег не хватало. Жалко тратить. Да и зачем, если дома бесплатно центнер женского тела лежит с пирожным кремовым в пухлой ручке. И призывно тянет жирные после взбитых сливок губки. Каждому Арону по Саре, товарищи!
Но ревность жены к любой, кто подходит на расстояние вытянутой груди, или на кого этот кобель взглянет пристально, это такое дело, бесконтрольное, часто стихийное. Обращать внимание не стоит. Просто поцеловать нежно и сказать, что я же, кроме тебя и так далее, с вариациями.
***
Но вспомним о цели этого нашего незатейливого рассказа. Зачем, в конце концов, мы перенеслись с земли обетованной в город Винницу. А затем, чтобы выяснить гнусную сущность. Давайте продолжим выяснять.
В доме культуры ликероводочного завода был день закрытых дверей. В смысле, для посторонних. То есть, для работников этого самого завода. Потому что на день рождения директора никто из них приглашен не был. Так, прямо в цехах налили свежей продукции и жареных кур на закуску завезли. А что, пусть и у людей праздник будет. Не все же пить то же самое практически без всякого на то повода. Нет, на Первое мая, Седьмое ноября и в Новый год – это ж святое дело. А в остальные дни без интереса, чисто, чтобы зря товар не пропадал. Все равно выливать.
А в день рождения директора сделали укороченный на час рабочий день. И, когда народ умылся и переоделся, посреди цеха уже стоял накрытый стол. Водку и коньяк, чтобы не терять напрасно время, прямо в трехлитровых банках выставили. И кур поломали безжалостно, выложив на упаковочную бумагу. Ну, и во здравие товарища Иванюка Степана Гавриловича троекратно выпили и ура прокричали.
А в дом культуры от завода были приглашены начальники цехов, главный бухгалтер и главный технолог с сизым носом. Специфика. Начальники цехов, правда, молодые еще были, без следов пьянства на лицах. Работа у них сложная, больше трех лет никто не выдерживал. И диагнозы повторялись – белая горячка, цирроз печени, импотенция. Правда, последнее заболевание на стаж рабочий не влияло, но заставляло трудиться с еще большей отдачей. Потому что ни на что другое время им уже не требовалось.
Помимо этих достойных товарищей были приглашены десяток директоров смежных производств. Кондитерская фабрика, коньячных вин и пивной заводики, овощебаза, автопарк. Подшефная школа и техникум советской торговли. И главное – второй секретарь горкома партии с супругой.
Вот перед этим жующим контингентом и должен был выступить ансамбль «Красные струны». Потому что пить и есть под песни и пляски гораздо приятнее.
А коллективу Давида Самойловича не привыкать было трудиться в таких условиях. Кого-то, более щепетильного, возможно и коробило. Ах, мы – служители Терпсихоры. Ах, нам тошно в таких антисанитарных условиях нести всякому быдлу свое искусство. Это, простите, не про Клару Апперкот и Мусю Райскую. И уж тем более не про Додика.
Для артистов был накрыт отдельный стол. Чтобы они в перерывах, пока народ танцевал под фонограмму, могли поесть и выпить водички. Ну, это все обычное дело, можно подробно не останавливаться.
А вот под утро, когда гости начали разъезжаться. А точнее, когда их начали разносить по машинам и развозить по домам, Давид Самойлович подошел к одиноко сидящему за столом бухгалтеру.
– Наша миссия закончена? – спросил Жук.
– Причем успешно, – кивнул Хайкин. – Наш очень доволен. Вон, на диванчике лежит, с улыбкой блаженной. Это хороший показатель.
– Тогда давайте рассчитаемся, – сказал Додик. – Я тоже хочу диванчик и блаженную улыбку. Надеюсь, заслужил.
– Безусловно, – Мендель достал из кармана пиджака два конверта. – Здесь все, как договаривались.
– Спасибо и до новых встреч, – Додик сунул конверты в карман своего пиджака. Он очень хотел спать. Да и автобус уже стоял у дома культуры. А вечером отходил поезд на Харьков, с пересадкой в Киеве. Надо было отдохнуть и освежиться. Вскрыл Жук конверты только в номере, оставшись с Мусей вдвоем. Тогда он впервые произнес в адрес Хайкина те слова, которые повторил потом в Израиле. Сволочь, гадский папа, морда сионистская и ворюга бессовестный.
Как вы понимаете, содержимое конвертов несколько отличалось от заранее оговоренной суммы. В одном из них лежала тысяча рублей и записка, что это вашему замечательному коллективу. А в другом находилась сумма в сто рублей и другая записка, что поражен тем, как вы хотели кинуть своих питомцев, скорблю вместе с ними и вынужден лишить вас гонорара, а эти деньги вам на то, чтобы могли понять свое место в этой жизни. И общий привет из Винницы.
Ну? Не сволочь ли? И вскоре после этих событий Хайкин покинул родину и стал раввином. Он, оказывается, давно посещал винницкую синагогу, ходил на какие-то курсы, изучал иврит. И копил доллары, гад. Чтобы в маленьком городке на берегу Средиземного моря на слезы Додика купить себе квартиру. Нет, слез Додика на квартиру бы, конечно, не хватило. Но они стали весомым вкладом в этот райский уголок.
Хотя у Додика тоже был свой райский уголок. Сами понимаете, что он связан был непосредственно с Мусей Райской. Какой уголок Муси был для Додика райским, об этом история умалчивает. Догадайся, мол, сама.
***
«У моря, у синего моря сидел на песке дядя Боря», – поется в одной песенке.
В Израиле на берегу моря сидели в большом количестве дяди Бори, тети Сони и маленькие Ромики. Почему бы им там не сидеть в приятный сентябрьский вечерок, когда солнце в закате и уже не так жарко в носу, когда вдыхаешь этот африканский воздух.
Федор Петрович и Давид Самойлович возвращались из синагоги вдоль моря. Жук с отвращением смотрел на поджаривающиеся тела. Это зрелище напоминало ему процесс, часто виденный им на своей кухне. Когда он сидел с вилкой в одной руке и куском хлеба в другой. В ожидании того момента, когда на сковороде дожарятся любимые им колбаски. Пять штук, уложенных в один рядок.
Колбаски, лежащие на берегу, переворачивались, в отличие от тех, на сковороде, сами. Но Додик не стал бы кушать их даже в самый голодный год.
– Нет! – кричал он, пытаясь вырвать руку у Федора. – Нет в жизни правды! Хайкин скрылся в Израиле от моего правосудия. Я потом ведь прибежал к нему в кабинет, стучал руками и ногами в дверь, но никого не застал. Спрятался, гад. Даже хотел попасть к их директору, но тот после своего юбилея приболел. Ах, ты не в курсе, Федор. Ладно, что это я так разоряюсь. Действительно, столько воды утекло. Отпусти, я уже спокоен. В конце концов, мы будем сегодня обедать или нет? Морите гостя голодом. Меня уже подташнивает. Особенно от вида этих покрасневших тел в бюстгальтерах. И ни одного привлекательного. Кроме того, в одних трусиках. Но это, простите, мужчина. Где моя Муся? Нет ответа. Веди меня, Федор, туда, где Маня колдует у плиты.
А баба Маня подменяла сегодня Юлю. Ей оставили самое драгоценное – Риммочку, потому что Юля с Мишей пошли к врачу. Ничего серьезного, обычные детские анализы и проверки. Могла бы и баба Маня пойти, но она совершенно не знала иврита, поэтому осталась с Риммочкой.
А тут и Федор с Давидом пожаловали. А их никто не ждет. Нет, не то, чтобы совсем не ждут, а как-то не разогрето ничего и на стол не накрыто. И Маня Арковна с Риммочкой на руках сюсюкает:
– Вот к нам и гости дорогие пожаловали. Скажи, милая, дяденькам здрастьте. Где вы, дяденьки, ходили, что видели.
– Видели, – проворчал Давид Самойлович, – как под личиной священника умело скрывается одна сволочь. Я его чуть не придушил. Пусть Петровичу спасибо скажет. Но я его еще достану. Он на меня еще свою квартиру перепишет.
– Все, успокойтесь, – Федор похлопал Жука по плечу.
– Что произошло? – заволновалась баба Маня. – Кого это вы встретили?
– Ребе Менделя, – вздохнул Петрунько. – Они с Додиком когда-то были знакомы.
– Это кто – Додик? – вскрикнул Жук. – Это она тебя научила собачьей кличкой меня называть?
– Ша! – крикнула баба Маня. – Федор, подержи ребенка. Я накрою вам обед. А ты, Давид, иди и вымой руки. Если ты душил раввина, у тебя на пальцах точно остались микробы.
На столе один за другим появились вчерашние деликатесы. Заливная и фаршированная рыба, пара салатиков, жаркое из телятины с молодой картошкой, черносливом и чесноком. По квартире завитали сногсшибательные запахи. Поэтому, чтобы не упасть, Жук уже сидел за столом. Он одобрительно провожал взглядом тарелки и вазочки, пока не увидел, что патроны у Мани закончились, заскучал и наложил себе жаркого. Ел его быстро, но будто на поминках, всем своим видом показывая, что не испытывает никакого удовольствия от еды. Также с отвращением скушал тарелку заливного, всего половинку фаршированного карпа. Брезгливо морщась, навернул весь столичный салат прямо из вазочки. Запил сладким чаем со штруделем и, не сказав «спасибо», улегся к телевизору. Попросил включить спортивный канал, сделать погромче и тут же заснул.
Федор, все это время безуспешно пытавшийся выпить с гостем, махнул рукой и налил себе сразу сто пятьдесят грамм. Закусил долькой соленого огурца и ушел в синагогу, успокоить ребе Менделя.
А дочь Юля несколько раз пыталась сделать звук в телевизоре потише или, что еще страшнее, выключить его совсем. Додик в этот момент просыпался, кричал «Так задумано, не трожь!» и тут же засыпал снова. Его храп под крики израильского спортивного комментатора стал привычным делом в семье Ривкиных вплоть до отъезда дорогого гостя.
***
Вечером с работы пришел Гриша. Как только он переступил порог квартиры, его тесть бодро проснулся и спросил:
– Ну, что, перекусим перед партийным собранием слегка?
На стол подали все те же рыбные и мясные блюда. Плюс баба Маня быстренько сварганила курочку табака. Так, для обновления ассортимента.
Жук метал искры в хозяев. Он ел за троих, но демонстративно не благодарил за качественную и калорийную пищу. Шутки его приобрели особо мрачный оттенок. Но семья Ривкиных не воспринимала настроение гостя на свой счет. Это ж надо, так на Додика подействовала встреча с этим раввином, решили все.
Вернулся Федор. Он молча сел за стол. Жук вопросительно взглянул на него. Даже перестал жевать на минуту.
– Раскаивается Мендель, – вздохнул Петрунько, – переживает очень.
– Это хорошо, – кивнул Додик и продолжил доедать куриную ногу. – Но не снимает с этого бухгалтера ответственности. Приговор все равно будет приведен в исполнение. Завтра же.
– Может, не надо? – спросила баба Маня.
– Если бы ты знала, что он со мной сделал в Виннице пятнадцать лет назад, ты бы так не говорила.
– Неужели? – спросил Гриша. – Какой позор!
– Что? – крикнул Жук. – Ты с ума сошел. Речь идет абсолютно о других вещах, но не менее страшных.
– Неужели? – опять спросил Гриша. – Да за это кастрировать надо, а не просто обрезать.
– Вот это правильно, – подтвердил Додик. – Все, я готов к походу. Там будет, где перекусить?
– Федор, ты с нами? – поинтересовался Гриша.
– Спасибо, мне одного собрания в местной психбольнице хватило.
– Ну, зачем же ты так? – оскорбился Ривкин. – Конечно, есть что-то странное в моих однопартийцах, но они – милые, искренние люди. Я чувствую себя среди них, как дома, на Украине.
– Идем уже, – прервал беседу Давид Самойлович, – мне не терпится с ними познакомиться.
***
Остановимся на внешнем виде гостя. Если помните, он приехал в пальто, костюме, шляпе и утепленных ботинках. Из всего этого многообразия в такую жару можно было носить только брюки и майку. В таком виде Жук и расхаживал по квартире в день приезда. Но видавшую виды майку серого цвета баба Маня тут же бросила в стирку, выдав свату какие-то вещи сына. Но Гриша носил вещи из «детского мира», а Додик – из магазина «три толстяка». Поэтому, увы. Федор Петрович тоже был ненамного толще Гриши. А идти в магазин за обновками Жук отказался наотрез. Типа, мой бюджет позволяет приобрести в Израиле только газету. Если, конечно, оплатите, то я с благодарностью приму презент от любимых родственников. Но баба Маня на это сказала «ша!». Мы не так богато живем, чтобы одевать и обувать всю Украину. И что делать? Но выход на следующий день был найден. Когда Давид с Федором собрались идти в синагогу, баба Маня торжественно внесла целый мешок с одеждой и обувью. Размер соответствовал, будто для него шили.
– Откуда это богатство? – восторгался Жук. – Почем брала?
– Надевайте и владейте! – радовалась вместе с Додиком Маня. – Какая тебе разница. Банкет оплачен. Все, что нравится, уже твое.
Давид надел шорты, рубашку с коротким рукавом и сандалии. И закончил композицию своей неизменной шляпой.
– Ну как? – гордо поинтересовался он, разглядывая свое изображение в зеркале.
– Умереть, не встать, – выразила общее мнение баба Маня.
– Шляпу сними, – предложил Федор. – Она в ансамбль не вписывается.
– А чем я буду прикрывать свои драгоценные мозги от солнца?
– На, от сердца отрываю, – Федор преподнес Жуку белую кепку.
– Так это ж совсем другое дело, – оценила баба Маня. – Давид, ты похож в этом на местных богачей. Только ноги после теплых ботинок помой.
***
Гриша из принципа не носил шорты. А принцип его заключался в том, что оголять перед незнакомыми людьми свои кривые, худые и волосатые ноги неприлично. Поэтому он и сильно поморщился, когда увидел, что тесть собрался на собрание в коротких штанах.
– Давид Самойлович, – сказал он, – наденьте брюки. Вы похожи на педофила.
– Ша! – крикнула баба Маня. – Как ты можешь так говорить нашему любимому До…, то есть Давиду. Мог бы вежливо сказать, что уже вечер, не так жарко, люди прикрывают все то, что оголяли днем. Вот как раз миленькие беленькие брючки. Они из хлопка. Давид, ты даже не почувствуешь, что на тебе что-то одето.
– Выбирай выражения, Гриша, – спокойно сказал Жук, переодеваясь при всех. – Хорошо, что у меня сильно развито чувство юмора. А если бы ты сказал такое кому-нибудь, кто очень нервничает от таких шуток? Не дай бог. Я мог бы остаться без зятя, а Юля без мужа, а Риммочка и Мишенька – без отца. А Маня Арковна.
– Ша! – крикнула Юля. – Не начинай!
– Все, – тут же успокоился Додик. – Мы идем или продолжаем шутить?
***
Когда они входили в кабинет Боркиса, оттуда неслась очень знакомая мелодия. Оказывается, Боря принес на собрание магнитофон и старую кассету со сборником советских песен. И сейчас члены партии Лева и Наум Ноткины со слезами на глазах слушали «Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает. Врагу не сдается наш гордый «Варяг», и так далее.
Лева и Наум держались за руки и мечтательно смотрели куда-то на северо-восток. То есть туда, где, по идее, должна была находиться их Жмеринка.
Жук и Ривкин вошли и, боясь нарушить торжественность момента, остановились в дверях. Давид даже снял белую кепку.
«Действительно, шорты были бы здесь неуместны», – подумал он. Додик вообще-то здравомыслящий был человек, но очень эксцентричный для своего возраста. Такое впечатление создавалось, что перед вами хулиганистый пацан с желчным мозгом, мстительный и очень самовлюбленный. А так добрый был человек, приятной наружности когда-то, не без способностей. Услышал бы он вот это «не без способностей», взвыл бы. Гений чистой красоты – ни больше, ни меньше. Это он про себя. Плюс субъективное мнение Муси в те редкие минуты, когда ей что-нибудь было от Додика нужно.
– Вот он, оазис коммунизма в этой капиталистической стране, – громко сказал Жук.
Боркис встал и выключил песню.
– В чем дело, Ривкин? – возмущенно произнес он.
– Товарищи, прошу прощения, – смутился Гриша. – Разрешите представить вам моего тестя, члена партии с черт знает какого года, Жука Давида Самойловича. Он приехал к нам из Харькова.
– Нелегально? – шепотом спросил Наум Ноткин.
– Почему нелегально? – опешил Гриша.
– Его партия послала создать у нас подпольную ячейку? – опять спросил Наум.
– Нет, товарищи, и не надейтесь, – подошел к Науму Давид. – Я сам, по собственной инициативе. По велению сердца, так сказать. Познакомь меня, Григорий.
– Это наш председатель, Боркис, – махнул головой в сторону Бориса Ривкин. – Рискуя своим положением собирает нас у себя в кабинете. Если руководство узнает, его вышвырнут с работы в тот же день.
– Похвально, – сказал Жук и пожал руку Боркису. – Не думал, что еще остались истинные коммунисты. Вас где принимали в партию?
– Нигде! – с вызовом крикнул Борис. – Я десять лет пытался вступить, и безрезультатно.
– Какая трагическая ошибка, – возмутился Додик. – Ее необходимо исправить, причем немедленно. Дайте мне ваши данные и напишите заявление. Как только буду в Харькове, тут же пойду в наш горком и добьюсь положительного решения.
– Не стоит беспокоиться, – гордо ответил Боркис. – Теперь у меня своя партия, с гораздо большими перспективами.
– Рад за вас. Можно поприсутствовать, послушать, чем вы дышите?
– Садитесь, слушайте. Давайте, Наум, вам слово.
Наум Ноткин встал, откашлялся и, немного смущаясь, начал читать по бумажке:
– Товарищи, мною за прошедшую неделю проделана следующая работа.
– Нами, – поправил его Лева.
– Хорошо, нами, – кивнул Наум. – В результате длительных переговоров появился еще один голос в поддержку Бориса на предстоящих выборах. Обязуюсь проконтролировать, чтобы этот голос в последний момент не переметнулся во вражеский лагерь.
– Ха, – сказал Лева. – Этот голос, если бы не я, уже давно был бы потерян для нас. Это я объяснил ему, какую губительную политику проводит правящая партия Израиля.
– Не смеши меня, Лев, – рассердился Наум. – В конце концов, я лучше знаю свою жену.
– Думай, что говоришь! Я знаю Сусанночку тридцать восемь лет, а ты всего лишь двадцать.
– Зато ты последние два десятка лет видишь ее только на кухне и иногда у телевизора.
– Мерзавец! Завтра же уеду в Жмеринку!
– Кто тебя выпустит? На тебя оформлен кредит на квартиру. Пока не выплатишь, из страны ни шагу.
– Ах, так это моя квартира? Тогда будь добр поискать себе другое жилье.
– Но мы же за нее вместе платим. У тебя через месяц ее отберут.
– Ничего, я найду, с кем платить на паях. В конце концов, и Сусанночка может остаться. Ее уже тошнит от тебя, Наум. Я сам слышал, как она говорила сегодня утром, что ее мутит, и ничего кушать не может. Такое может быть при нормальном мужчине? Со мной Сусанночку никогда не тошнило. У нее была прекрасная перистальтика и, в связи с этим, замечательный аппетит. Ты испортил ей жизнь и пищеварительный процесс.
– У вас все, Ноткины? – раздраженно крикнул Боркис, почесывая ухо.
– Так точно! Доклад закончил! – крикнул в ответ Наум.
– А у тебя что, Ривкин?
– Вся семья будет голосовать за вас, – подскочил Гриша. – И не по принуждению, а чисто по идейным соображениям. А как же, единственный соотечественник, избирающийся в Кнессет. Федор Петрович, к тому же, сагитировал свою семью, его зять и дочка – всех друзей. Моя мать, Маня Арковна, взяла на себя соседей по подъезду. Юля, супруга, охватила матерей, имеющих грудных детей.
– Вот это, я понимаю, работа! – обрадовался Боркис. – Ноткины, берите пример с человека.
– Так у него такая семья, – обиделся Лева. – А у нас никого, кроме Сусанночки, нет.
– Вы что, на необитаемом острове живете? – повысил голос Боркис, почесывая другое ухо. – Ни соседей, ни знакомых по прошлой жизни? Надо активизироваться, враг не дремлет.
– Да, везде одно и то же, – разочарованно протянул Давид Самойлович. – Политика, борьба за власть, кто на свете всех умнее, всех румяней и милее. Пойдем отсюда, Григорий. Мне стало скучно. Я же не за этим летел сюда, чтобы выслушивать этот бред.
– Идите, идите, – показал Боркис рукой на дверь. – Вам никогда не понять нас. Зажрались у себя на Украине, привыкли к тишине за окном и колбасе домашней. А у нас, между прочим, стреляют. И солдаты с автоматами по городам бродят.
– То-то, я смотрю, ты такой истощенный, – грозно ответил Додик. – Что, на кусок колбасы не зарабатываешь? И на мыло, видно, не хватает. Чешешься постоянно. Куда тебе в Кнессет с такой чесоткой. Сиди уж тут на попе ровно. Лучше бы Гришу избрали. Он – парень правильный. И чистоплотный, к тому же. А, как вас там? Рожкины, что ли? Ладно, Ноткины. Будете за Гришу голосовать?
– Не знаю, – пожал плечами Лева. – Как-то неожиданно это. Борис – начальник, а Гриша – рабочий на стройке.
– И хорошо, что рабочий. Что нам партия говорит? Любая кухарка может управлять государством. А Гриша – не кухарка. Он техникум с отличием закончил. К тому же, не чешется.
В этот момент, как бы подтверждая слова Додика, Боркис опять потер спину. Он, видно, долго терпел, терпел, но не вытерпел.
– Кто ты такой? – заорал Боркис Додику. – Чтобы здесь командовать? А? Вон – из страны! Я сейчас полицию вызову, и тебя за антиобщественное поведение в двадцать четыре часа.
– Он еще и нервный паралитик, – сказал в ответ Жук. – Теперь ясно, откуда у него чесотка. Простите, Боркис, а вы диареей не страдаете?
– Как вы смеете! – опять заорал хозяин кабинета. – Где телефон?
– Точно, – захлопал в ладоши Жук. – Видишь, Гриша, кто вами руководит. Итак, ставлю вопрос на голосование. Кто за то, чтобы выдвинуть кандидатуру Ривкина на выборах в Кнессет?
Боркис грозно посмотрел на Ноткиных. Те переглянулись между собой.
– Смелее, Лева с Наумом. Жмеринка будет вами гордиться, – крикнул Додик.
Сиамские близнецы подняли руки. Гриша от неожиданности – тоже.
– Пиши, Боркис, протокол. А чего тебе волноваться. Если Гришу изберут, он тебя в премьер-министры протащит. Я к этому моменту подъеду, если билет оплатите. В обе стороны.
Боркис, подумав, согласился с таким развитием событий. Все же должность премьера гораздо престижнее, чем кресло рядового депутата Кнессета от партии «Наши люди в пустыне».
– А я что говорю? – улыбнулся Жук.
(продолжение http://www.proza.ru/2010/09/02/295)