ГЛАВА 5
ВОЛНА
– Я, когда пускаю волну, всегда знаю, куда она докатится, – сказал как-то Давид Самойлович сам себе, глядя в зеркало и выстригая волосы из ноздрей.
***
Начальник строительной фирмы Рахат Жорницкий далек был от всяких политических коллизий. Нет, патриотом, как все израильтяне, не мог не быть. Но так, в обычной жизни, любил футбол, баскетбол и красивых женщин. Ничего лишнего. Деньги не любил. А чего их любить, если вон они в сейфе ровными пачками лежат, как кирпичики в кладке.
А тут вместе со свежей прессой положила секретарша по имени Лара ему на стол незнакомую газетку на русском языке. Раньше эти газеты только по подписке распространялись или приобрести можно было, имея желание. Поэтому Рахат с русскоязычной прессой никак не пересекался.
Но Наум или Лева Ноткины газеты без разбора во все почтовые ящики Кайф-Аты засовывали. Так номер с фотографией Ривкина на первой полосе попал на стол Жорницкому.
Рахат долго сидел, соображая, где он видел это лицо и всю фигуру. Потом начал догадываться и вызвал секретаршу.
– Кто это? – начальник ткнул пальцем в фото.
– Ривкин?! – полувопросительно, полуутвердительно ответила Лара.
– Что здесь написано? – спросил Жорницкий.
– Может не надо? – занервничала секретарша, прочтя передовицу, и тут же, посмотрев в гневные глаза шефа, громко произнесла. – Ривкин – лидер партии «Наши люди в пустыне». Судя по статье, крупная эмигрантская партия.
– Вызови этого деятеля, будем увольнять, – решил Жорницкий.
– Не боишься? – с дрожью в голосе спросила секретарша, которая, несмотря на интимную близость, сама остерегалась задавать такой вопрос Рахату.
– Чего мне опасаться? – повысил голос Жорницкий. – Какого-то вечно перепуганного эмигранта?
– Ты что, не понимаешь? Это теперь не просто эмигрант. За ним стоят десятки тысяч людей. Его даже могут избрать в Кнессет. Почему бы и нет.
– Ерунда какая-то. Этого русского в наш парламент? Лара, ты думаешь, что говоришь.
– Рахат, оглянись кругом. В Кайф-Ате каждый третий из России. Пока они тихо сидят по домам и на лавочках в вечернее время. Но стоит им только объединиться, это будет огромная сила. И я тебе скажу – счастье, что в Израиль их Жмериновский не эмигрировал. А то бы через год стал нашим премьер-министром, и конец спокойной жизни.
– И что же мне делать? – тихо спросил Жорницкий у Лары.
– Не знаю. Может, на всякий случай, повысить его в должности. У него, вроде бы, образование строительное есть и опыт работы прорабом. Иврит он разговорный знает неплохо.
– Я подумаю, – буркнул Рахат. – А ты пригласи его ко мне. Задам пару вопросов этому деятелю. Или, погоди пока. Подождем развития событий. Сделаем вид, что мы ничего не знаем.
***
А Мендель, не выдержав постоянного напряжения и ожидания пакостей от Давида Самойловича, решил уйти с работы и переехать в другой город.
Хайкин приехал в Хайфу к непосредственному начальству, ребе Аврааму.
– Простите, ребе, – сказал Мендель, – но я должен покинуть свой пост. Здоровье подводит, но это не главное. Важнее, что я не верю в то, что делаю.
– В каком смысле? – поразился Авраам.
– Не знаю, как объяснить, но меня стали раздражать посетители синагоги. Постоянно хочется разогнать их, причем с использованием нецензурных выражений.
– Мендель, в этом нет ничего удивительного. У меня тоже регулярно возникают аналогичные мысли. Вам просто нужно отдохнуть. Поезжайте в отпуск, в Европу, недельки на две. Развеетесь, отвлечетесь. А когда вернетесь, поговорим еще раз.
***
В семье Ривкиных тоже конфликт с Жуком не проходил без последствий. Вы что думаете, вот так спокойно отказались кормить гостя, и с аппетитом принимали пищу три раза в день? Все кушали молча, без всякого видимого удовольствия. И вообще, блюда готовились самые простые, непритязательные. Какие уж там разносолы, когда такое творится.
Вот сидят они на следующий день за столом и едят гороховый суп с копченой грудинкой. Тьфу, гадость какая. Да еще на второе пельмени домашние Маней Арковной при помощи Федора Петровича налеплены. Глаза бы мои не смотрели. И салат какой-то с ветчиной и шампиньонами подан. Ну, никакой радости нет. И тут как раз Гриша с работы возвращается и газеты несет, из почтового ящика вынутые. Прессу на тумбочке в прихожей оставляет и за стол садится, где суп гороховый уже его дожидается.
– Посмотрим, посмотрим, что пишут, – произносит Петрунько, так как, поблагодарив хозяйку, уже вышел из-за стола. Садится, значит, Федор на диван и раскрывает первую попавшуюся газету.
– А! – кричит. – А! Вы только посмотрите.
– Что? – перепугалась Маня Арковна. – Опять кого-то взорвали?
Петрунько, значит, вскакивает с дивана и к столу, и всем фотографией Гришиной в лицо тычет.
– Додик, Додик! – кричит Федор.
– Какой же это Додик? – удивляется Маня Арковна. – Это же мой сын, Григорий Семенович. Вот же он, как две капли воды.
– Да нет, – досадует Федор Петрович, – в газете-то Гриша, а чьих рук дело, что он там помещен, да еще в таком виде.
– Тесть? – спросил Гриша, пережевывая кусочек грудинки.
– Он, – кивает Федор. – Это он тебе, Маня, мстит за бойкот.
– Папа, – восхищенно восклицает Миша Ривкин, – в газете.
Ребенку очень приятно, что его отец находится одновременно рядом с ним и еще там, где обычно публикуют фотографии членов правительства и арабских террористов. Про это ему в школе учителя рассказывали.
– Где этот возмутитель спокойствия! – крикнула Маня Арковна. – Извини, Юлечка, что я при тебе так отзываюсь о твоем отце.
Юля обреченно махнула рукой. Мол, чего уж там, раз сам нарвался.
– Где он, вообще-то, болтается? – поинтересовался Федор. – Дома второй день не ест, не пьет, гордый. Но чем-то же он питается. Я сегодня обязательно выясню.
– Подожди, Петрович, – вмешался Гриша, – сначала я выясню у Давида Самойловича, кто ему позволил публиковать эту фотографию. Я еще не прочел, что там написали обо мне. А то, возможно, вообще останусь без тестя.
– Почему это? – разволновалась Юля.
– А убью его к чертовой матери и останусь без тестя, – вздохнул Гриша.
– Тебя посадят, – со знанием дела заявила баба Маня. – А я буду передачи носить. Можешь хоть каждый день меню заказывать. Мы тебя, Гришенька, объявим национальным героем нашей семьи.
– На что ты меня толкаешь? – чуть не заорал сын, разбрызгивая гороховый суп.
– Так ты же сам сказал, – смутилась баба Маня. – А я так, в качестве поддержки.
– Ты что это, действительно считаешь, мама, что твой единственный сын способен на убийство?
– На это – да! – сказала Маня Арковна. – Ты еще не читал статью.
В этот горячий момент в квартиру вошел Давид Самойлович. Он ушел рано утром, тихо, никому ничего не говоря. А сейчас на часах было восемь вечера. Но Жук не производил впечатления голодного, неухоженного человека. Он улыбался и что-то напевал, постукивая пальцами по стенке.
– Дедушка Моня! – крикнул Миша и побежал к деду, широко раскинув руки.
– Вот, – отодвинул радостного внука Давид Самойлович, – и ребенка подучили. А я уже хотел поужинать с вами. Сколько в людях может быть злости и мстительности? А? Что молчите? Чем вы там ужинаете? Гороховым супом. Специально? Знаете, что мой любимый, и еще издеваетесь над гостем?
– Давид, садись с нами, – миролюбиво произнесла Маня Арковна. – Хватит уже кушать эти арабские гамбургеры. У них же сплошная антисанитария. Заболеешь кишечными палочками и с горшка неделю не будешь слезать.
– Ха! – сказал на это Жук. – Израиль не без добрых людей. Думаете, что, кроме вас, и покормить меня некому? Хотя от горохового супа отказаться не могу. Наливай, Маня.
– Осчастливил, дорогой тесть, – буркнул Гриша. – Расскажи лучше, откуда эта фотография в газете взялась. Я, вроде бы, никому не позировал. Разрешения снимать себя никому не давал. А?
– А, по-моему, – намазывая хлеб горчицей, удовлетворенно сказал Жук, – получился очень неплохой материал. В вашу недоразвитую партию идет запись добровольцев. У редакции газеты сегодня целый день очередь стоит. Федор, эти придурки Фишеры даже свою газетенку переименовать решили. Угадай, как она теперь называться будет?
– «Наши люди в пустыне», что ли? – предположил Петрунько.
– Именно. Так что, Григорий Семенович, имеешь головную боль в виде роли лидера эмигрантов в Кайф-Ате. Но это еще не все.
– Неужели? – нервно спросил Гриша. Он даже не доел пельмени.
– Да, сегодня должны напечатать дополнительный тираж. А завтра разошлем его по всей стране.
– Где ж вы деньги взяли? – поразилась Маня Арковна.
– Нашлись добрые люди. Один наш общий с Федором знакомый заплатил немного на хорошее дело. А я за это пообещал не ковырять его темное прошлое, чтобы не запачкать светлое будущее. Маня, суп ты пересолила. Федор, что ты с женщиной делаешь?
***
Да, действительно. Мы специально упустили этот эпизод для придания некоторой интриги.
Мендель приехал к ребе Аврааму уже после второй встречи с Жуком. Про эту вторую встречу расскажем подробно.
Когда голодный Додик сбежал из дома своей неблагодарной дочери, первым делом он направил свои стопы в синагогу. Так это ж и понятно. А куда еще идти было в чужой стране? В редакции наливали пустой чай, и смысла приходить туда за добавкой того чая никакого не было. Конечно, Фишеры вполне могли высушить и сохранить тот пакетик. Мало ли, Жук придет еще раз. А нам ничего не жалко, чайку не желаете ли, товарищ? Но внутренние органы Додика требовали пищи посущественней, желательно мясной.
Вот Давид Самойлович и пришел к Менделю. А Хайкин даже прятаться не стал. Посмотрел с вызовом на бывшего работника культуры. Типа, нам не страшен лысый Жук, толстый Жук, мелкий Жук. Мы марать не будем рук об этот мерзкий жук. Что-то в этом роде.
А Давид Самойлович вполне миролюбиво так спросил:
– Ладно, не бойся. У тебя пожрать ничего нет?
А Хайкин человек был одинокий, домашних обедов ему никто не готовил. Поэтому питался он, в основном, в разных кафешках и ресторанчиках. Иногда брал с собой бутерброды и термос с чаем по старой привычке.
– Пойдемте в мой кабинет. Перекусим там слегка. Вот, – говорит раввин, – если хотите, чай и булка с сыром и маслом.
– Хочу, – не отказался Додик. Не в его положении было отказываться. И взял протянутый стаканчик и бутерброд.
Перед тем, как выпить, Жук подозрительно понюхал чай и спросил:
– Ничего не подсыпал? А, Хайкин? Друг мой старинный.
– Вы с ума сошли, Давид? Я же этот чай для себя заваривал!
– Вот я и говорю, – хитро улыбнулся Жук, – может, тебе жить надоело. Может, раскаяния замучили. А я еще не все сделал на земле. Мне еще рано покидать. Ладно, шучу. Твое здоровье.
Чай и бутерброд, а за ним – другой, исчезли в недрах Додика. Но он явно остался неудовлетворен качеством и количеством пищи.
– Да, – сказал Жук, – смотрю я, деньги мои не пошли тебе на пользу, Мендель. Жрешь ты как попало. Ходишь в черном. Бакенбарды какие-то нестриженые висят. Просто кошмар.
– Это пейсы, – тихо ответил Мендель.
– Конечно, теперь можно все что угодно говорить. Ты хоть какую-нибудь пользу извлек из украденных у меня денег?
– Купил должность раввина.
– Ты так это сказал, будто приобрел гектар в центре Иерусалима. Что хорошего в этой святой работе? Ничего лишнего себе позволить не можешь. Бутерброды какие-то беспонтовые жрешь. Это Муся так говорит, беспонтовые. Правда, по другому поводу. Беспонтовая, говорит, Давид, у тебя потенция. Я с тобой откровенничаю, ты это цени, Хайкин. Не знаешь, где супчику можно поесть недорогого?
– Рядом один еврей держит ресторанчик русской и украинской кухни. Недорого и вкусно. Пойдем? Я угощаю.
– Угощает он. Ты, наверное, еще и жрешь на мои деньги? А? Так что не особо разбрасывайся. Нет, меня, конечно, можно угостить. А борщ там подают? А свинину с картошкой? Что значит, не кошерное? По-моему, все, что вкусно, уже по определению кошерное. В жизни так мало радостей, что еще искусственно вводить какие-то ограничения в питании глупо. Слушай, ты мне мои две с половиной тысячи верни, и я забуду про ту историю, как про супружескую верность. Нет, ты, Мендель, ничего такого не подумай. Нет супруги, нет и верности. А Муся, это для души и иногда для тела. Хорошая женщина, но где она сейчас. Кстати, а у тебя никого на примете? А, извини, забыл, что ты – раввин. Вам же нельзя, вроде?
– Почему это? – оскорбился Мендель. – Нам все можно. И жениться, и детей иметь.
– Так чего ж ты один?
– Это грустная история, Давид. Подождите немного, я отойду ненадолго.
– Ты, Хайкин, только не вздумай сбежать. Страна у вас маленькая, найду.
Через десять минут раввин вернулся. В руках у него был сверток.
– Вот ваши деньги, Давид, – протянул Мендель сверток Жуку. – Только пообещайте, что оставите меня в покое.
– А покормить меня? Уже передумал?
– Идемте уже.
***
Вот так, тихо, без эксцессов, пообедав борщом на телячьем бульоне, говяжьей отбивной с рисом и компотом из сухофруктов, и расстались Давид Самойлович и Мендель Соломонович. Вроде бы, навсегда. Как встречные электрички. В качестве погашения морального ущерба за обед платил Хайкин.
Жук перед выходом из ресторана посетил туалет. Даже не в целях прямого назначения, а чтобы пересчитать содержимое свертка. Каково же было его удивление, когда он понял, что Мендель вернул ему долг не в рублях, а в долларах. И тоже две с половиной тысячи!
Додик вернулся в зал, где раввин еще аккуратно доедал компот, и поинтересовался, не перепутал ли тот ничего.
– Нет, – сказал Хайкин, – берите и забудем о прошлом.
– Так ты все же правильно использовал мои деньги! – обрадовался Жук. – Молодец! А я-то думал, что взять с нищего раввина. Кроме его висячих бакенбард.
– Пейсов, – уточнил Мендель.
– Какая разница. Хоть поросячьих хвостиков. Это ж метафора такая. Знаешь, Хайкин, что такое – метафора? Я тебе объясню.
– Не надо, я тоже в школе учился.
– Так когда это было. Ты уже забыл все.
– Вы, Давид, учились гораздо раньше.
– У меня память хорошая.
– Простите, Давид, у вас еще есть ко мне претензии? – сделал мученическое лицо раввин.
– Пока нет.
– Что значит – пока? – возмутился Хайкин. – Я отдал вам кучу денег, все свои накопления. Оставьте меня в покое, наконец!
– Хорошо, раз тебе так неприятно меня видеть. Обидно, слушай, мы же все-таки земляки. Не хочешь, не надо. Ешь свои яблоки и груши, а я пошел. До свиданья, Мендель.
– Прощайте!
– До свиданья. Прощайте, звучит как-то уж очень безнадежно.
***
В редакцию газеты вошли двое полицейских. Они были вежливы и тактичны. Но Яна побелела уже при их виде.
– Леня, – шепнула она в трубку, мило улыбаясь парализованными губами, – к тебе пришли.
– Мать всех посетителей на свете! – по привычке заорал Леня.
– Тихо, тихо, – шептала Яна.
– Мать всех приезжающих с Украины в гости к родственникам! – продолжал орать Леня.
– Полиция, – повысила голос Яна.
– Мать всей полиции! Что? – крикнул Леня.
– У нас в гостях двое полицейских, – продолжала улыбаться Яна. – Выйди сюда, идиот.
Белый Леня вылетел из кабинета.
– Какие гости! – сказал он на иврите. До этого главный редактор орал на русском языке. – Чем обязаны таким приятным посетителям?
Один из полицейских по имени Ариэль обратился к Фишеру:
– У вас все в порядке?
– Конечно, господа. А в связи с чем такие вопросы? – перепугался Леня.
– Вокруг вашего офиса ходят какие-то люди, проводят несанкционированный митинг. Не вы ли организовали все это?
– Что вы, господа! Мы – тихие, мирные люди. Наша газета никогда не касается политических вопросов, – поспешил заверить представителей власти Леня, но тут его взгляд уперся в их газету, которую держал в руках один из полицейских.
– Это случайность! – чуть не заплакал Леня. – Нас заставили. Больше никогда!
– Да не волнуйтесь вы так, – сказал Лене Ариэль. – Никто не запрещает вам печатать политические материалы. Главное, чтобы они не подстрекали к беспорядкам и экстремизму. Понимаете?
– Конечно, – заверил главный редактор, – мы все, все понимаем. Спасибо, господа. Может, чайку на дорожку?
– Спасибо вам. Мы пойдем. Вот, один экземпляр вашей газеты отнесем в русский отдел. Пусть специалисты прочтут, свое мнение выскажут.
– Может, не надо? – жалобно спросил Леня. – У нее тираж-то всего лишь тысяча экземпляров. Никто и прочитать не успел.
– Ничего, и нам нужно быть в курсе проблем, которые волнуют большую часть израильского общества, – козырнул Ариэль.
***
– Кто? – заорал Леня, как только полицейские вышли из редакции.
Абрам и Митя выскочили на крик.
– Кто привел сюда Жука? – уточнил Леня.
– Он сам пришел, – ответил Абрам.
– Почему мы не выгнали его сразу? Ты, старый кретин, самый мудрый среди нас. А?
– Леня, давай еще сейчас поругаемся из-за него, и будет совсем хорошо, – обиженно ответил Абрам.
– На порог больше не пускать! – крикнул Леня. – Слышишь, Яна?
– Как скажешь, ты же у нас главный, – ответила Лене супруга. – А я ведь.
– Только не говори мне, что ты предупреждала! – заорал Леня. – Все, по рабочим местам.
***
Удовлетворенный Жук после встречи с Менделем тоже направился в редакцию. Яна Фишер увидела его в окно и громко застонала. Этот стон услышали все сотрудники и внутренне напряглись. Газету выпустили, что ему еще нужно, мол.
– Э-ге-гей! – с порога крикнул Давид Самойлович. – Я – ваш Дедушка Мороз. Я подарки вам принес. Чего такие постные, прямо-таки кошерные лица?
– Я надеялся, – вышел вперед Леонид Фишер, – что мы не скоро увидим вас в следующий раз.
– Спешу вас разочаровать, – снял белую кепку Жук. – Мы будем печатать дополнительный тираж вашего последнего номера. Упреждая ваши вопросы, докладываю, что деньги у меня есть. Ну? Где радость встречи? Хорошо, я выйду и зайду снова.
– Не надо, – крикнул Абрам. – Мы не будем печатать больше ничего, связанного с политикой.
– Так, – мрачно ответил Жук, тряся над головой пачкой долларов, – значит, деньги нам не нужны? Ну что ж, пойду в другую газету. Там работают нормальные евреи. Пусть они издают свои издания на иврите. Ничего страшного. В конце концов, поддержка среди коренного населения нам тоже нужна. Ну? Я пошел?
– Стойте! – крикнул Митя.
– Идите! – крикнул Леня.
– И побыстрее! – добавила Яна.
– И забудьте дорогу сюда! – крикнул Абрам.
– Мама, папа, дедушка! – крикнул Митя снова. – Нам еще никогда не предлагали столько денег. И больше никогда не предложат!
Додик остановился и прислушался. А вдруг голос юноши заставит родственников сменить, так сказать, гнев на жадность. А что? Нормальное еврейское свойство характера.
– Митя, – услышал Жук громкий шепот Леонида Фишера, – эти деньги отольются нашей семье горькими слезами. Как только вышел этот проклятый номер, я до сих пор вздрагиваю от каждого телефонного звонка и стука в дверь. Пусть идет, куда хочет.
– До свиданья, Митя! – крикнул Додик. – Куда девать эту прорву долларов, ума не приложу. Пойду, найду ближайший газетный киоск. Поищу других, менее трусливых журналистов.
Митя бился, как раненая птица, в руках родителей. А дедушка Абрам гладил его по головке, приговаривая:
– Когда-нибудь, Митенька, ты поймешь, что мы сейчас правы. Хотя, черт его знает, может быть, и нечего бояться. Все-таки в демократическом государстве живем.
– Папа! – крикнул Леня, крепче сжимая шею сына. – Ты забыл?
– Все, молчу, молчу, – испугался Абрам. – И не вздумай, внук, общаться с этим Жуком. Он может оказаться провокатором. Что ты сипишь? Господи, Леня, ослабь хватку. Это Митя, а не Давид Самойлович.
***
Итак. Мендель уехал в отпуск в Хайфу. Снял там номер в знакомой гостинице, позвонил одной-двум приятельницам и начал культурно отдыхать. Оставим Хайкина в кондиционированной среде, с португальским портвейном и так далее.
***
Фишеры же купили по секретному совету одной знакомой специалистки по черной магии Розы Львовны литр куриной крови, немного хлористого кальция и двадцать один воздушный шарик.
Подробно описывать рецепт зелья отворотного не имею права. Но всю эту фигню надули, разбрызгали и полили на белую сатиновую тряпочку. Потом протерли этой тряпочкой все места, по которым ходил и которые трогал Жук. Чашку, из которой он пил, на всякий случай вообще выбросили на помойку.
***
По поводу дополнительного тиража Додик пошутил.
Ну, не то, чтобы пошутил. Так просто ляпнул, чтобы разозлить упрямое семейство. В последний момент он пожалел денег. И от Фишеров направился прямо к Ривкиным домой, радостно ощущая пачку долларов в нагрудном кармане. Да что, в конце концов, ему больше всех надо, что ли? Нет, закралась, конечно, поначалу к нему в голову мыслишка о том, что вот, станет Гриша известным человеком, выберут его куда-нибудь наверх. И он, Давид Самойлович Жук, тут как здесь. Правая рука, помощник и референт по всем вопросам. Особенно по распределению бюджетных средств. А на это дело и двух с половиной тысяч не жалко. Хотя, нет. Все-таки жалко. А вдруг ни фига не выйдет? А денежки тю-тю. А с этой кучей долларов он и сам в Харькове серьезное дело замутит.
***
Вернемся в дом Ривкиных, к тому моменту, когда веселый Додик по поводу пересоленного супа спросил у Федора:
– Что же ты с женщиной делаешь?
А что, симпатичный такой намек. Бывают, граждане, и исключения, подтверждающие правила. Имею в виду, что в череде злых и некорректных шуток, оценить которые по достоинству в состоянии только тот, кто их произносит, бывают и такие, вполне безобидные.
– Ах, так! – вспылила Маня Арковна. – Мало того, что ты, Додик, да, да, именно Додик, и никто иначе, извел всю семью. Мало того, что ты выставил посмешищем Гришу на весь город! Мало того, что измучил раввина! Так ты еще хочешь ославить нас на весь Израиль! И это не главное. Главное, что ты корчишь рожи, кушая мой фирменный суп! А этого я простить тебе, Додик, никогда не смогу. Извини, Юля.
– Ничего, – вздохнула Юля, – продолжай.
– Так вот, – подвела итог баба Маня, – я больше никогда не налью тебе первого блюда, Додик. Второе, пожалуйста, а супы – извини.
– Маня! – в ужасе вскричал Жук. – Ты меня без ножа режешь! Без первого я не человек. Давай лучше наоборот, корми меня только супом. Даже чаю не попрошу. Если только стакан холодной воды из-под крана.
– Все, Додик! Я сказала, и повторять второй раз не собираюсь, – Маня Арковна отобрала тарелку с недоеденным супом у гостя и, немного поколебавшись, вылила ее в унитаз.
Когда она сливала воду, Давид Самойлович вжал голову в плечи. Такого оскорбления он не испытывал давно. Давид сидел под взглядами семьи Ривкиных, как на электрическом стуле. Отобрать тарелку с едой? Да это то же самое, что вырвать сердце из груди! Отрезать руку! Выколоть глаз! Лишить потенции!
Давид Самойлович решительно встал, отряхнул с рубашки хлебные крошки и гневно сказал:
– Так давай, Маня, в таком случае, неси скорей твое второе! И чай не забудь, в конце концов!
***
Вечером Давид куда-то ушел. В ответ на предложение Федора проводить он гордо ответил:
– Я в вашей деревне ориентируюсь, как в своем левом ухе.
А Ривкины собрались в столовой, чтобы обсудить создавшееся положение.
– Простите меня за папу, – чуть не плакала Юля.
Гриша, насупившись, молчал. Он сегодня почти не пил, и чувствовал себя до тошноты трезвым.
Миша, понимая, что в семье что-то происходит, жался к бабушке.
Риммочка капризничала.
Федор думал.
– Надо позвонить Зине, – вдруг сказала Маня Арковна. – Она еще не знает, что Додик приехал.
– Знает, – ответила Юля, – я ей вчера сообщила.
– И что? – спросила Маня Арковна.
– Волнуется, – сказала Юля. – И хочет встретиться, и боится этой встречи одновременно. Она же его много лет не видела.
– Зачем ей это надо? – пожала плечами баба Маня. – Только нервировать бабушку Руфь и Мулю. Да и себя. Это уже не тот Давид, что был когда-то, в молодости. Хотя, он не тот только внешне, а характер у людей не меняется. Да, не позавидуешь Зиночке. Вот с этим, который только что вывел меня из себя, жить вместе. Это же какую нервную систему надо иметь. Я бы его уже через месяц или вышвырнула вон, или совершила бы преступление на почве психического срыва. А позвоню-ка я сама Зине, пообщаюсь.
– Зина, дорогая, привет. Маня беспокоит. Ты меня, извини, конечно, но твой бывший…
– Можешь не продолжать. Я как раз думала вчера, на сколько вас хватит. Смотрю, что ненадолго. Он все такой же?
– Откуда я знаю, Зина. Сейчас он напоминает мне кастрюлю, стоящую на раскаленной плите. Ну, знаешь, к примеру, хозяйка ушла и оставила эту кастрюлю. А она уже вся почернела, потому что вода давно выкипела. И нагрелась невероятно, стреляет кусочками отваливающейся эмали и вот-вот взлетит. А? Ну как, похоже на того, молодого Давида?
– Да, Маня. Видно, Жук достал вас серьезно. Это он может. Как Юля ко всему этому относится? Бедная девочка. Мне-то он бывший, слава богу, а ей – до конца жизни иметь такого отца и соответствующее отчество. Может, мне с Давидом поговорить, попробовать урезонить его. Как думаешь?
– Ой, Зиночка, я боялась и просить тебя. Мы уже не знаем, что и делать. Он совершенно неуправляемый, этот Додик.
– Не знаю, смогу ли чем-то помочь, но пообщаться можно. Только давай сделаем это у тебя. А то моя мать и Муля не переживут.
– Приезжай прямо завтра, Зиночка. Я тут в кибуце отличных кур достала. Вот тебе и повод для семьи.
– Приеду к обеду.
***
В тот же вечер Ривкины в полном составе вышли на прогулку.
На скамейке у подъезда сидело семейство соседей, приехавшее примерно год тому назад из города Санкт-Петербурга.
Взаимоотношения между соседями – отдельная тема для повествования. Но про это семейство необходимо немного рассказать.
Фамилия их была Евстигнеевы. Вообще, евреи с фамилиями, похожими на русские, это особые евреи. А как же. Не какие-то там Ривкины или Розенблюмы, в пятую графу которых даже заглядывать не нужно. Только назовись, мол, Ривкин я или Розенблюм, и все ясно сразу и всем. А Евстигнеевы или Козаковы – совсем другое дело. Они и на Ривкиных с Розенблюмами свысока смотрят. Ну, повезло людям с фамилиями. Только порадоваться за них можно. Не зря говорят, фамилия обязывает. Вот и Евстигнеевы, когда жили еще в славном городе на Неве, в полном составе перешли в православную веру. Этот вопрос щепетильный, поэтому коснемся его лишь слегка, для понимания ситуации в целом. Ну почему бы, живя в православном государстве, не перейти в профильную веру? И не сменить звезду Давида на крестик? Вот с обрезанием сложнее, наращивать еще не научились. А в остальном, вполне соответствует. Благо, и фамилия скорее эта, чем та.
А тут, значит, начался в России период разгула демократии. А в эти периоды всегда в первую очередь страдают разные меньшинства. Сексуальные, национальные, партийные. В основном почему-то евреи. И фамилия с крестиком на груди не спасают. Наоборот, вызывают еще большее раздражение участников погрома.
Решились Евстигнеевы эмигрировать. Как раз тогда разные люди знаменитые стали признаваться, что они евреи. Максим Леонидов, Михаил Козаков, Валентин Никулин, Гена Хазанов, Леонид Каневский и другие поехали испытать счастья в Израиле. Ну, и Виктор Евстигнеев с семьей. Они спешно перешли обратно в свою веру, благо, что обрезание у мужской части семьи уже было сделано. И переехали на ПМЖ в государство Израиль.
Семья у них большая была, разветвленная. Но по соседству с Ривкиными жила только некоторая ее часть. Муж Виктор, жена Алла, дочка Инночка восьми лет и дедушка Моисей. В просторечье Мойша. Глава семьи, живя в Санкт-Петербурге, называл себя и требовал, чтобы так же называли его и другие, Виктором Михайловичем. Чем очень обижал своего папу Моисея.
Сами подумайте, еврей по имени Виктор Евстигнеев, всеми силами скрывает от окружающих свою национальность. Член партии, ответственный работник, православный, к тому же, и вдруг – Моисеевич. Все труды по конспирации коту под это самое место. Вы можете насторожиться, сопоставив факты, что все евреи мужского рода в нашем рассказе были членами коммунистической партии. Мол, не может быть. Уверяю вас, может. И так оно и было. За малым исключением. Когда такие редкие экземпляры, как Боря Боркис, попадались.
Ну, что делать. Таковы были реалии социалистического реализма. Великодержавный шовинизм и бытовой антисемитизм в одном флаконе. Там же и ополаскиватель под названием «любовь к родине». Компенсировали неудачную пятую графу партийным билетом. Вызывая иронические усмешки у понимающих людей, но делая вид, что искренне верят в идеалы коммунизма. А на самом деле, даже не задумываясь об этом. Чисто для поднятия на должную высоту уровня самосознания. Особенно голосуя на собраниях. А если еще и поручение партийное получали, ответственное. К примеру, доверяли им вести политинформацию среди беспартийных граждан. Коммунист-еврей – среди беспартийных русских. Вот он, момент истины!
Вот и Виктор Евстигнеев, который работал главным инженером на каком-то большом заводе. История для тех лет банальная. Завод приказал долго жить. Нет, корпуса и цеха остались, а люди разбежались, кто куда. Потому что работы не было, и денег, соответственно, тоже. Как говорили в то время, еврей – это не национальность, а способ передвижения. В смысле, через границу.
Евстигнеевы считали себя очень интеллигентной, культурной и образованной семьей. Не чета этим колхозникам Ривкиным, как брезгливо говаривала супруга Виктора – Алла.
Они и держались особняком. На прогулку выходили в вечерних костюмах, начищенных туфлях. Даже дедушку Моисея заставляли надеть рубашку и пиджак.
В общем, раньше всех выбегала дочка Инночка и занимала самую лучшую скамейку во дворе. С видом на море. Она выносила специальное покрывало, стелила на лавку и садилась поверх него с книжкой в руках. И делала вид, что читает. А на самом деле внимательно следила за тем, чтобы никто не подсел на их семейное покрывало. Даже как-то шуганула по ошибке дедушку Мойшу, крикнув «Занято!». Не разглядела. А дедушка так перепугался, что долго держался за правую сторону груди. Перепутал, где у него сердце находится.
Потом, закончив ужинать, во двор со свежей газетой выходил глава семейства. Он был в отглаженном сером костюме с галстуком и шляпе. Виктор Моисеевич, а теперь уже ни к чему было скрывать истинное отчество, благодарил дочь за помощь и раскрывал газету, предвкушая час интересного досуга на свежем вечернем воздухе. Последней появлялась Алла. В вечернем платье, которое она надевала в Санкт-Петербурге в театр или в гости к таким же интеллигентным друзьям. Супруга тоже была с книгой. Один дедушка Мойша просто сидел, дышал и смотрел по сторонам.
Так продолжалось изо дня в день.
Друзей у них не было. Их уровня и степени интеллигентности. Ну, вы меня понимаете. Чем с кем попало, так лучше ни с кем.
Нет, если с семейством Евстигнеевых кто-нибудь здоровался, проходя мимо, то они в ответ кивали. Дедушка Моисей даже пытался вскакивать и жать руки мужчинам, но под суровым взглядом сына садился обратно и лишь махал незаметно дальней от Виктора ладошкой. Негоже, в смысле, метать чего-то там перед всякими колхозниками.
Да, колхозников среди эмигрантов было много, а таких приличных людей, как Евстигнеевы, увы. Но люди они были самодостаточные. Им и в кругу семьи хорошо и весело жить и проводить свободное время.
***
В тот вечер, когда Давида Самойловича лишили первого, он выскочил из дома в расстроенных чувствах. Его пульс выбивал в висок одну и ту же фразу:
«Всех перережу, всех убью!»
Жук весь окружающий мир воспринимал в эту минуту, как сплошное кольцо врагов. А тут как раз семейство Евстигнеевых чопорно сидит себе и культурно отдыхает.
Нет, вы подумайте! В то время, когда его лишают первого, эти могут сидеть и наслаждаться прохладой с видом на море.
Евстигнеевы даже не удосужились поднять глаза на странную фигуру. Лишь дедушка Моисей радостно приподнялся и снял шляпу в знак приветствия.
– Сидеть, – зашипела невестка Алла.
Дедушка Моисей тут же сник.
– Что за страна такая? – спросил Жук, обращаясь к Мойше. Потому что дедушка был единственный, кто смотрел на него.
– Вы что-нибудь конкретно имеете в виду? – поинтересовался Моисей. Это сейчас он был затюканный родственниками старичок на пенсии. А раньше долгие годы служил в консерватории администратором.
– Если вся эта страна состоит из таких, как Ривкины, то горе ей! – уточнил свой вопрос Давид Самойлович.
Все Евстигнеевы отложили книги и газеты.
– Присаживайтесь с нами, – сказал Виктор. – На этой скамейке полно места.
Жук тяжело опустился на лавку, параллельно горестно вздыхая.
– Вас кто-то обидел? – участливо спросила Алла, надеясь на подробности.
– Это семейная тайна, – сказал Жук, – но вам, я вижу, можно доверять.
– Конечно, – воскликнула Алла, честно и с нетерпением глядя в глаза Додику.
– Разрешите представиться, – Жук приподнялся, – заслуженный деятель искусств Украины, художественный руководитель ансамбля «Красные струны» Давид Самойлович Жук.
– Боже, какими судьбами вас занесло сюда! – всплеснула ручками Алла Евстигнеева, в девичестве Алла Абрамовна Шпильман. – Люди искусства здесь такая редкость. Мы, эмигрировав из Санкт-Петербурга, чувствуем себя очень одиноко в этой стране с арабскими традициями. Кругом одни колхозники! Не с кем не только поговорить, а даже поздороваться.
– Вот! – обрадовался Жук. – И эти колхозники лишили меня первого! Ну, я им устрою. Они у меня забудут, как их мама называла. И дочь моя с ними заодно. Нет, чтобы вступиться за отца. Так она с Маней спелась, негодница.
– Так вы Юлин папа? – догадалась Алла.
– Да, приходится признать, что я – отец этой неблагодарной дочери. Ради чего я ее воспитывал, ночей недосыпал, недоедал, отдавая ей лучшие кусочки? А? Я вас спрашиваю.
Алла погладила Жука по спине.
– Вам когда-нибудь пришло бы в голову отобрать у вашего папы наполовину недоеденный суп и вылить его в унитаз?
– Это Юля так поступила? – возмущенно воскликнула Евстигнеева. Виктор Моисеевич злорадно ухмылялся. Он так и знал, чего стоят эти Ривкины.
– Аллочка, у нас остался тот грибной супчик? – спросил Виктор.
– Конечно, – улыбнулась супруга. – Давид Самойлович, не желаете ли отведать?
– Вы – богиня! – чуть не всплакнул Додик. – Я преклоняюсь перед вашей добротой. Идемте скорее.
Алла с Додиком поднялись в квартиру Евстигнеевых, а остальное семейство осталось на скамейке.
В этот момент и спустились на вечернюю прогулку Ривкины.
Виктор Моисеевич презрительно посмотрел на эту беспринципную семейку. Так издеваться над гостем. Антисемиты какие-то, честное слово. Надо позвонить в полицию нравов.
Дедушка Мойша же не понимал, как такое могло произойти. Он тайком, когда дети были на работе, общался и с Маней Арковной, и с Федором. Чудные люди. И никакие не колхозники. Со специальным образованием и классическим воспитанием. Но как-то его во время беседы с бабой Маней заметила внучка и сдала своему отцу, мол, папочка, а дедушка с этой Маней Ривкиной разговаривал и даже улыбался. После этого дедушка Мойша начал избегать общения с Ривкиной-старшей.
Маня Арковна приветливо улыбнулась ему и даже с пониманием подмигнула заговорщицки.
Миша Ривкин тайно мечтал о дружбе с Инночкой Евстигнеевой, но при встрече боялся поднять на нее глаза. Она тоже не отрывала взгляда от книжки, но по другой причине. Родители запрещали общаться с дворовыми мальчишками, детьми колхозников. Ей, дочери питерских интеллигентов, не к лицу. Да и не о чем. А тут к тому же дедушку своего обидели, суп отобрали. Изверги какие-то. Она представила, как ее мама Алла отбирает тарелку с борщом у деда Мойши. А тот плачет, кричит, что он голодный, что у него спазм желудочный и колики. А мама смеется и дразнится, помахивая тарелкой перед его носом. Ужас какой-то. А она еще думала, что Мишка – симпатичный мальчик, похож на Гарри Поттера, только без очков.
Инночка подняла взгляд от книжки и строго посмотрела на Мишку. Тот мгновенно покраснел и отвернул глаза. И чего он так смущается при виде этой Евстигнеевой?
Ривкины исчезли за поворотом, а в это время Давид, сытый и довольный, спустился во двор. Его поджелудочная железа дуэтом с двенадцатиперстной кишкой пели оду сытости. Много ли надо человеку для счастья? Тарелку супа и доброе слово. Алла сказала ему, ах, какой интеллигентный, культурный человек, и такие родственники, как я вам сочувствую, заходите на обед. А он спросил, что у вас завтра на первое. А она ответила, что они еще с мужем не обсуждали, может быть, вы что-нибудь хотите. А он сказал, что ему неудобно, но не отказался бы от рассольника. Очень хорошо, ответила Алла, Виктор тоже любит рассольник, и она что-то давно его не готовила, заходите завтра к пяти.
Так чего ж внутренним органам Давида Самойловича не петь оду сытости, спрашивается?
***
– Они ушли, – сказал Виктор Моисеевич, – на прогулку.
– И как их выпускают гулять без намордников и поводков? – пошутил Давид Самойлович.
Все дружно посмеялись.
– Жаль, что у меня нет ключей от квартиры, – вздохнул Жук. – Хотя, почему – жаль. Могу, с вашего разрешения, пообщаться с культурными людьми.
– Не возражаю, – кивнул Виктор Моисеевич, – присаживайтесь. Расскажите, как там, на родине.
– Лучше вам этого не знать, – Жук мутными от сытости глазами посмотрел на Евстигнеевых.
– Ах, – разволновался дедушка Моисей, – говорите, не скрывайте правду.
– Ну, что ж, тогда слушайте и не кричите потом, что я вас не предупреждал. Страна на грани кризиса. Культура никому не нужна. Все думают только о деньгах. Продуктов нет. Работы нет. Одни возят из Польши фальшивые товары, а другие делают вид, что верят во все эти адидасы и самсунги. Одна половина мужчин умерла от фальшивой водки, а вторая – умирает от кариеса. Одна половина женщин запуталась в прокладках, а вторая – в стиральных порошках. Дети уже не знают, какие памперсы безопасней для их нежных попок. Собаки и кошки питаются лучше людей.
– Хватит, – взмолился дедушка Моисей.
– Нет уж, слушайте до конца. Девушки до восемнадцати мечтают стать проститутками, а потом – валютными проститутками. Инженеры торгуют средством от ожирения (здесь Виктор Моисеевич вздрогнул, видно, что-то навеяло). Артисты зарабатывают тем, что выступают в ресторанах на днях рождения богачей и юбилеях оптово-закупочных фирм. Те, кто брезгует, умирают с голода.
– Хватит, Давид Самойлович, – опять взмолился дедушка Моисей, – я больше не могу.
Инночка убежала домой, как только Жук начал свой рассказ. Папа велел. Чисто мужской разговор.
Виктор Моисеевич же ответил:
– Я так и знал. А ты, папа, не хотел ехать. Вот видишь?
– Давид, – спросил дедушка Мойша, – почему же вы не эмигрируете? Вся семья здесь.
– Во-первых, не вся. Старшая дочь рядом со мной. Во-вторых, там у меня Муся. И, в-третьих, вы видели эту семью? Они же голодом заморят.
– Возьмите Мусю и приезжайте. Не бойтесь. Мы вам поможем, – горячо предложил дедушка Моисей. – Правда, Виктор?
– Конечно. Будете получать приличное пособие. И вообще, с вашими способностями вы можете выступать по городкам Израиля и рассказывать о жизни в бывшем Советском Союзе. Успех обеспечен. А на Ривкиных, этих эгоистов, нечего и надеяться. Они даже не колхозники. Они – единоличники.
Вышли Алла и Инночка.
– Пойдем к морю, – попросила дочь.
– Вы с нами? – спросил Виктор у Давида.
– Не буду мешать вашему семейному счастью, – вздохнул Додик и томно посмотрел на Аллу. – Пройдусь самостоятельно.
***
Давид Самойлович вернулся домой поздно. Юля, Гриша и дети уже спали. Только Маня Арковна с Федором пили чай на кухне.
– Чаю хочешь? – спросила хозяйка.
– Взяток не беру, – ответил Жук, – если только с бутербродом.
– Тебе с чем? – обрадовался Федор и направился к холодильнику.
– С чем не жалко, – сказал Жук и подошел к холодильнику тоже. – Вот эту колбасу, сыр с дырками, холодную курицу, помидоры, зеленый лук, целоваться все равно не с кем, и масло. Да, где тот батон с зернышками? Без меня сожрали? Ах, есть еще. Тоже тащи. Не надо нарезать, я так поем.
Давид Самойлович сосредоточенно, выказывая крайнюю степень презрения к окружающим, поужинал, запив все чаем с четырьмя ложками сахару. По обыкновению, не помыв руки и не вытерев лицо и, что естественно, не сказав ни слова благодарности, а только пробурчав, что в этом доме никогда ничего нет, демонстративно три раза сходил в туалет, шумно сливая воду, и лег спать. Но сразу не заснул, а включил по привычке телевизор. И уже под кричащий ящик спокойно захрапел.
Федор Петрович три раза пытался выключить трансляцию обзора с чемпионата Израиля по баскетболу, но нарывался на грубое «в чем дело, уже и телевизор в этом доме не дают посмотреть».
И только Маня Арковна сумела отобрать пульт у гостя, мотивируя тем, что Риммочка проснулась и капризничает.
– Внуками спекулируешь, – пробурчал Додик и захрапел снова.
Но в пять утра он вновь посетил туалет, лег и включил телевизор. В тишине Давиду не спалось. Зато теперь вся семья слушала, как разворачиваются теледебаты на Украине. В Израиле, слава богу, транслируются все основные российские и украинские каналы.
Народ призывали голосовать за очередных кандидатов в президенты. Маня с Федором, Гриша с Юлей с волнением, тщетно пытаясь еще поспать, следили за ходом борьбы, а Жук спокойно спал. Ему вся эта политика до лампочки. Лишь бы не было войны в том конкретном месте, где в это время находился он.
***
Утром Давид Самойлович был весел и загадочен. Он никуда не уходил из дома, переключая каналы и каждые пять минут поглядывая на часы.
Маня Арковна сходила на рынок. Вернувшись, приступила к приготовлению обеда.
Жук иронически улыбался, глядя на эту суету. Пусть едят себе. У него сегодня тоже полноценное питание по соседству. Какая женщина – эта Аллочка. Скучно ей, наверное, со своим интеллигентом. Пойти, что ли, помочь, пока он на работе.
– Я прогуляюсь, – сказал сам себе Додик. Да его никто и не слушал.
Выйдя из подъезда, Жук, осторожно оглянувшись по сторонам, вошел в соседний. Квартира на третьем этаже манила запахом кипящих в говяжьем бульоне соленых огурцов.
В руке, спрятанной за спину, Давид Самойлович держал какой-то цветок без запаха, сорванный с дерева во дворе. Дверь открылась на его короткий звонок. За дверью стоял улыбающийся дедушка Моисей.
– Здравствуйте, Давид, – обрадовался он. – Приятно видеть интеллигентного человека. Вы к кому?
Лишь недавно наступил полдень. До назначенного времени еще было долго. Но Давид не растерялся, он тут же спросил:
– У вас почитать нечего, Моисей?
– Ах, Давид, вы затронули самый больной для меня вопрос. Мы же раздали все книги друзьям в Петербурге. Невозможно было тащить их через границу. Но скажу по секрету, две самые любимые я все же тайком захватил с собой. Выкинул зимние ботинки, а на их место сунул книги аналогичного веса. Вот, если желаете, я принесу.
– Конечно, Моисей. У Ривкиных только три детских книжки в доме. И те я привез четыре дня назад.
Дедушка Моисей куда-то ушел и через минуту вернулся в прихожую, где томился Жук.
– Выбирайте, – гордо сказал Мойша, – «Киноэнцеклопедический словарь» или «Евреи – лауреаты Нобелевской премии». Я могу их перечитывать по сто раз.
– Да, – разочарованно протянул Додик, – а художественной литературы никакой нет?
– Это к Аллочке, – так же разочарованно ответил дедушка Моисей.
– А где она? – оживился Жук.
– На кухне. Сейчас позову.
Раскрасневшаяся Евстигнеева выскочила в прихожую:
– У нас гости. Что же вы, папа, Давида Самойловича у двери держите? Проходите, пожалуйста.
– Извините, – покраснел Додик, – я пришел немного раньше (вместо пяти в начале первого). Подумал, может, моя помощь нужна.
– Ах, ну что вы, – смутилась Алла, – я сама справлюсь. Вот, поиграйте лучше в шахматы. Или в шашки.
– С кем? – разволновался Додик.
– С папой. Он у нас любитель.
– А я – профессионал, – намекнул Жук, подмигивая Аллочке. – Как, Моисей, сразимся?
– На что? – загорелся дедушка.
– На интерес. Что же мне, деньги с вас брать, что ли?
– Вы очень самоуверенны, Давид. Прошу в гостиную.
За четыре часа, оставшиеся до обеда, дедушка Моисей выиграл три партии в шахматы и одну, чтобы улучшить аппетит гостю, в конце проиграл, специально оголив короля.
Додик, и правда, развеселился.
– Эх, жалко, что больше не успеем. Я только вошел во вкус.
Со школы пришла Инночка, с работы – хмурый Виктор. Алла подала рассольник. После первого Давид вдруг извинился, поблагодарил и ушел, сославшись на срочные дела.
– Какой приятный мужчина, – вздохнула Алла. – Если бы он жил в Израиле, мог бы быть нам хорошим другом.
– Нам? – насторожился Виктор.
– Конечно, – покраснела супруга.
– Что-то я не верю в этих друзей семьи, – покачал головой Виктор. – Они всегда околачиваются в квартирах в отсутствие мужей.
– Что ты говоришь, Витя! – возмутилась Алла. – Давид Самойлович – интеллигентнейший человек.
– Вот это и настораживает, – буркнул муж. – Был бы колхозником, я бы так не волновался.
– Давид всего на пять лет моложе меня, – сказал дедушка Моисей, – а я уже шесть лет, как не интересуюсь женщинами. Только лауреатами Нобелевской премии. Так что можешь не переживать, сынок.
– У этого деятеля искусств так блестят глаза, особенно левый, когда он смотрит на Аллу, что очевидно – у него еще есть интересы, кроме твоих лауреатов. В этих его белых шортах.
***
А предмет спора семьи Евстигнеевых бежал к Ривкиным. Чтобы успеть на второе. Не действие, как в театре, а блюдо.
И сердце его не екало, ничего не подсказывало. Может, чутье потерял, не имея достойных конкурентов на жизненном пути? Да, как говорится, не расслабляйся, и не придется потом напрягаться вновь.
Давид Самойлович влетел в квартиру Ривкиных, предвкушая что-то вкусненькое. Несмотря на всю прелесть и интеллигентность, готовила Алла Евстигнеева хреновато. Суп еще, куда ни шло. Главное, что горячий. А остальное хотелось поесть у Мани, прирожденной кулинарки.
Влетел, значит, Жук и остолбенел. Прямо напротив, немного нервно улыбаясь, сидела его однофамилица, Зина Жук. Она же бывшая жена. Зина вообще женщина была скромная, молчаливая, а тут что-то как будто подтолкнуло ее.
– Здравствуй, Давид, – сказала она.
Жук ведь знал, что Зина в Израиле живет, но в этот момент думал совсем о другом, поэтому от неожиданности потерял свой задор и присущее ему чувство юмора.
– Ты что здесь делаешь, Зина? – задал он вопрос, лишь бы не молчать.
– Обедаю, – смутившись, ответила Зина. Тоже, знаете ли, не каждый день с бывшим мужем и отцом своих дочерей встречаешься.
Ривкины переводили взгляд с одного Жука на другую, как будто наблюдая за свиданием. Мясо по-швейцарски с цветной капустой стыло в тарелках.
– Садись, Давид, с нами, – опомнилась Маня. – Борщ будешь?
Додик недоверчиво посмотрел на бабу Маню. С чего бы это?
– Я не ослышался? – спросил он. – Меня опять допустили в святая святых?
– Ой, садись уже, – заворчала Маня. – Зина за тебя попросила. Поручилась, что ты больше не будешь.
– Кто тебя просил, Зина? – взбеленился Давид Самойлович. – Ты не знаешь, как они все надо мной издевались. Включая нашу дочь! Борщ она мне подсовывает! Он не на моей крови сварен?
– О, боже! Ша, Додик! – взмолилась Маня Арковна. – Он неисправим. Зина, поговори с ним.
– Прогуляемся, Давид? – спросила Зина.
– Я хочу жрать! Какие могут быть прогулки натощак!
– На, ешь мое мясо, – Зина подвинула свою тарелку бывшему мужу. – Я еще даже не притронулась.
Пока Давид насыщался, за столом было тихо, как в ушах, заткнутых берушами.
– Ну что, идем? – спросила Зина.
– Не надейся, – пошутил Жук.
– Ты все такой же идиот! И о чем с ним можно разговаривать после этого? Я, между прочим, живу с мужчиной.
Ривкины тихо разошлись из столовой, оставив их наедине.
– И как он? – поинтересовался Давид. – Справляется?
– По крайней мере, кроме меня, ему никто не нужен.
– Значит, не справляется, – сделал вывод Жук. – И зачем жениться на красивой женщине, если не в состоянии?
– Давид, если ты хочешь обидеть меня, то не старайся. Я не реагирую на твои шутки. Чего ты бесишься? Приехал на неделю, и хочешь за это время перевернуть мир?
– Они скучно живут. Смотреть тошно.
– Это их жизнь, не лезь туда. Хватит того, что я и наши дочери пострадали.
– Еще неизвестно, кто пострадал. Твоя мать сделала меня моральным уродом на всю жизнь.
– Маму не трогай. Она до сих пор ненавидит тебя. Если бы она узнала, что я с тобой встречаюсь, даже представить не могу.
– Да, для полного впечатления об Израиле мне еще встречи с Руфью не хватает. Так сказать, последний штрих.
– Предпоследний, – сказала Зина.
– Почему? Что может быть страшнее? – удивился Давид.
– Есть еще Муля, мой гражданский муж. У него очень тяжелая рука. Особенно левая.
– Ты мне угрожаешь?
– Я прошу тебя, Давид, успокоиться. Или тебя раздражает, что у людей все хорошо?
– Ты называешь это хорошо? Я тебя умоляю, Зина.
– Они без тебя разберутся в своей жизни.
В этот момент в дверь позвонили.
Миша, посланный Юлей, побежал открывать.
В квартиру вошли двое полицейских. Один из них был наш старый знакомый, Ариэль.
Он что-то сказал на иврите.
Миша, который хорошо знал язык, побежал за бабушкой Маней.
Маня Арковна и Федор Петрович, явно встревоженные, вышли в прихожую.
Увидев Ариэля, они заулыбались, но тревога не проходила.
А тот, заглянув в лист бумаги, который держал в руке, спросил: «У вас проживает Дэвид Шух?»
– Кто такой? – спросила баба Маня.
– Не знаю, – Ариэль пожал плечами. – Вот, пожалуйста, ваш адрес и его фамилия и имя.
Подошли Юля с Риммочкой на руках и Гриша.
– Дэвид Шух, – повторил полицейский.
– Давид Жук? – сразу догадалась Юля.
– Йес, – по-английски обрадовано ответил Ариэль. – Он здесь?
– Давид Самойлович, тебя спрашивают, – позвал Федор Петрович.
Жук тоже вышел в прихожую.
– Дэвид Шух? – повторил Ариэль.
– Дэвид Самойлович Жук, – уточнил гость.
– О’кей, – кивнул Ариэль. – Вы арестованы.
– Шутите? – спросил Додик.
Юля перевела.
– Пройдемте с нами в участок, – строго сказал второй полицейский.
– Я еще не пообедал, – попытался что-то изменить Давид Самойлович.
Юля перевела.
– У нас очень хорошее трехразовое питание, – улыбнулся Ариэль.
– Минутку, – сказал Додик, руки его дрожали, – я надену свой костюм. Не идти же в тюрьму в шортах.
– У вас есть одна минута. Прощайтесь, – ответил Ариэль.
Давид обвел всех печальным взглядом. Никто не кинулся ему на шею, не крикнул, на кого ж ты нас покидаешь. Только Зина пустила незаметную слезу, которая, впрочем, была скорее следствием соринки, попавшей в глаз.
КОНЕЦ ВТОРОЙ КНИГИ
(продолжение http://www.proza.ru/2010/09/04/972)