Наши люди в пустыне. Кн. 3. Гл. 2

Леонид Блох
ГЛАВА  2 



РОКИРОВКА ВБОК

 



При словосочетании «судебное заседание» в голове у имеющего воображение читателя может возникнуть огромный зал, тяжелые люстры, судья и два заседателя в мантиях, масса сочувствующего и наоборот народа, решетка до потолка, за которой и содержится особо опасный преступник. В данном случае это наш знакомый, Давид Жук.

На самом деле Додика, как почетного гостя, привезли в «тойоте» майора в небольшое здание, снаружи похожее на детский сад. Сопровождал его полицейский капитан Лившиц, поленившийся даже надеть на преступника наручники.

В маленьком помещении, похожем на класс      средней школы, на месте учителя восседал пожилой человек в цивильном костюме. Он улыбался, снисходительно поглядывая на собравшихся. Как театральный режиссер.

За первой партой слева сидела дама тоже в цивильном костюме, то есть в обтягивающей тело кофте и юбке. Явно – секретарь.

Жука посадили за первую парту справа. Лившиц сел рядом. Первые парты специально поставили лицом к остальным. После этого в зал     впустили свидетелей и пострадавших.

Зина, Муля, бабушка Руфь, Маня Арковна, Федор Петрович, Боря Боркис, братья Ноткины с общей женой, семейство Фишеров почти в полном составе. Только Абрам остался в редакции. Хотел написать, в лавке. Что, впрочем, тоже недалеко от истины.

Судья полистал протоколы допросов, обвел взглядом присутствующих, покашлял в кулак, кивнул секретарю. И вдруг, опередив события, Давид поднял руку и, не дожидаясь разрешения, вскочил:

– Да здравствует демократическая республика Израиль!

Братья Ноткины в восторге зааплодировали. Митя Фишер свистнул.

Лившиц мягко усадил Жука на место, укоризненно посмотрев в зал.

Судья строго глянул на Давида Самойловича и неожиданно на чистом русском языке с местечковым акцентом сказал:

– Здесь без команды могут выступать только я и мухи. Остальным надо сидеть и ждать своей очереди. Я понятно изъясняюсь?

– Так точно! – с места крикнул Жук.

– Вы что, бывший военный? – поинтересовался судья.

– Никак нет! – ответил Додик. – Это я от волнения, простите, сэр.

– Все, помолчите наконец, обвиняемый. Полисмен, если он скажет еще хоть слово вне очереди, наденьте на него наручники и суньте кляп. Приступаем, – судья кивнул помощнице.

Секретарша встала из-за парты, задев ею грудь, не ограниченную в движениях бюстгальтером. Грудь в ответ заколыхалась, сильно взволновав всех присутствующих мужчин. Сам судья очевидно ждал этого момента и явно заранее в предвкушении  скосил глаза в сторону своей помощницы. Хотя под темными очками этого и не было заметно, но внимательный наблюдатель мог порадоваться вместе с ним.

Подождав, пока амплитуда колебаний затихнет, секретарша глубоко вздохнула и объявила:

– Судебное заседание проводит судья второй категории Юрий Мулерман. Секретарь  – Майя Наружная. Все приглашенные свидетели собрались в зале суда и ожидают своей очереди.

– Отлично, – кивнул Мулерман. – Итак, начнем, дамы и господа. Прошу к центру поля. То есть, пардон. Все молчат, кроме меня. У нас здесь не какое-нибудь паршивое продажное правосудие. У нас вам не Советский Союз, и тем более не Украина. У нас еврейское государство. Поэтому меня никто не посмеет обвинить в антисемитизме, если я посажу одного из них. То есть, из нас. И на снисхождение не рассчитывайте. Тем более, что надолго вас все равно не посадят. Хотя это еще надо будет посмотреть после выступлений пострадавшей стороны. Итак, все молчат. Я зачитываю приговор. Испугались? Шучу. Пока только обвинительное заключение. Так, так. Любопытно. Кто из вас Руфь Токарь? Ага. Мое почтение. Старикам дорога. Присаживайтесь. Самуил Бороский? Работаете? Похвально. Пролетарии, всех стран, так сказать, на стройки Израиля. Замечательно. Присаживайтесь. Так, так. Фишеры? О, как вас много. Стальным пером наведем порядок в стране? Нет? Клавиатурой и макинтошем? Что? Трое на одного? Не по правилам, друзья мои. Посмотрите на этого обвиняемого. Пожилой человек, и столько кругом него негатива. Ай, ай, ай. Так и запишите, Майя. Не надо вставать, когда я к вам обращаюсь, отвлекаете от серьезного процесса. Три раза – ай. Начнем, пожалуй, по старшинству. Руфь Токарь, прошу на одиннадцатиметровую отметку. Пардон, к трибунке. Вот она, женщина-мать. Хотя и в прошлом. На что жалуетесь?

– Куры опять подорожали, ваше величество.

– Ваше величество, это, извините, пока не про меня. Ваша честь – гораздо ближе к истине. Если вы хотите поговорить насчет цен на кур, то задержитесь после заседания. Меня эта тема тоже волнует значительно больше, чем свобода вашего бывшего зятя. Но мы здесь собрались как раз из-за него. Так что давайте про Давида Самойловича поговорим. Что заставило вас написать это заявление в полицию?

– Ненавижу его, ваша честь. Никогда не прощу, что он сломал жизнь Зине.

– Мама! – крикнула с места Зина. – Не надо. Я прошу тебя.

– Тихо мне! – стукнул молоточком по столу судья. – Выгоню с поля! Продолжайте, Руфь.

– А я уже все сказала. Да, если можно, расстреляйте его. Прямо завтра на рассвете.

– Присаживайтесь, уважаемая Руфь. Суд учтет ваше пожелание. Майя! Не вставайте, умоляю. Записали в протокол речь  свидетеля? Первый тайм окончен. Перерыв – пять минут.



*** 



Чтобы не брать с Ривкина деньги за ночлег в гостинице, дежурный администратор по имени Тема Завалюк уложил того спать в своей дежурке.

Так хорошо Грише не спалось давно.

Во-первых, абсолютно бесплатно.

Во-вторых, после ужина салом. Сам себе поражался перед сном, как приятно ощущать смесь запахов лука и чеснока из собственного рта. И не надо назло врагам чистить зубы!

В-третьих, Завалюк обещал похлопотать перед своим знакомым, хозяином строительной фирмы, по поводу трудоустройства Ривкина на работу.

Радужные перспективы, сытая отрыжка, мягкий матрас и полная тишина – сочетание, равнозначное популярному фразеологизму «спокойной ночи, Григорий Семенович».

Эка, завернул.

Утром за час до прихода сменщика Тема разбудил постояльца.

– Пошли, Гриша, домой, – сказал Завалюк. – Умоешься с дороги. Яешню с салом покушаешь.

Эта забытая «яешня с салом» так умилила Ривкина, что тот чуть не разревелся. К тому же его приглашали туда, где он прожил тридцать лет своей жизни. И не в гости, а домой.

Сентиментальный человек, что поделаешь.

В квартире все было не так, как раньше. Только расположение комнат сохранилось. А всю старую мебель, включая сантехнику, семья Завалюков выкинула на помойку. А что, администратор гостиницы может себе позволить новый унитаз.

Семья эта состояла из ее главы Артема, супруги Анны, дочери пяти лет и собаки смешанной породы. Все члены находились дома в тот момент, когда Ривкин, необычайно волнуясь, вошел к ним.

– А это Гриша! – радостно представил гостя Завалюк. – Помнишь, Аня, я рассказывал тебе. Представляешь, он прожил в этой квартире тридцать лет.

– И что? – справедливо поинтересовалась Анна. – Пожил и хватит. Дай другим пожить. Что не сидится на своих курортах людям? У нас места лишнего нет. Собаке и то негде постелить.

Пес смешанной породы обиженно тявкнул, подтверждая слова хозяйки.

– Ну что ты, дорогая, – раздосадованно сказал Тема, покраснев от стыда за жену. – Гриша только на полчасика. Умоется, чаю попьет. Да ему и некогда прохлаждаться, на работу надо устраиваться.

– Не смеши меня, дорогой, – с ухмылкой ответила Анна. – Какая у нас сейчас работа? Единственный в городе цементный завод давно     простаивает. Половина населения в челноки подалась, торговать барахлом, а другая – в мелкую кооперацию. У всех семейный бизнес. Никому лишние рты не нужны. Сам знаешь, как деньги достаются. Вы меня простите, Григорий, но чего это вам в Израиле не сиделось?

– Соскучился по родине, – смущенно произнес Ривкин.

– Это вы расскажете компетентным органам, – ответила Анна, – когда вас пригласят на беседу. А мы свои, нам можно и правду сказать. Ну? Любовница, наверное, здесь осталась? А?

– Я, у меня, никогда, – заблеял Гриша, – что вы себе позволяете?

– Похоже, угадала. Смотри, Тема, как он смутился, бедолага.

– Кто она? – подмигнул Завалюк. – Не хочешь, не говори. Тогда тем более надо умыться тщательно. Аня, поджарь нам яешню.

– Ради такого дела – не жалко, – улыбнулась супруга. – Против сала не возражаете?

– Одобряю, – кивнул Гриша. Он понял, что спорить бесполезно и пошел в ванную.

Артем достал из холодильника приличный шмат сала и сосредоточенно начал нарезать на тонкие пластинки. Анна поставила на плиту чугунную сковородку и мечтательно вздохнула:

– Вот, был у меня один еврей. Да не дергайся ты, еще до тебя. На скрипке играл.

– Ты с ним спала? – побагровел от ревности Завалюк.

– Дурак, нам тогда по восемь лет было. Они потом с семьей в Германию уехали. Очень похож этот твой Гриша на того мальчика. Правда, его звали Фимой.

Сало, брошенное на сковороду, приятно постреливало жирком. Мясные прослойки мгновенно зарумянились. Лук потемнел и подтаял.

Раскрасневшийся Гриша выбрался из ванной и пошел на запах.

– Ты на скрипке не играешь? – строго спросил Завалюк.

– У меня слуха нет, – пожал плечами Ривкин. – К счастью.

– Тогда садись. Стопку будешь?

– Нам же на работу идти устраиваться.

– Ладно,  я сам.



*** 



– Второй тайм! – объявил судья Мулерман и стукнул молоточком по столу. – Так, Давид Самойлович, не хотите ли ответить на обличительную речь вашей бывшей тещи?

Жук встал из-за парты:

– Товарищи! Я виноват перед этой женщиной, – он указал пальцем на Зину. – Но почему я ушел от нее? Это трагедия всей моей жизни. Я – творческий человек, которому нужны свобода и простор. А быт, который, как вы знаете, засасывает, начал затягивать и меня. Пеленки, распашонки, молоко, смеси. Детские крики «папа, папа, что мы будем делать, когда настанут зимни холода. У меня нет теплого пальтишка, а у сестры нет зимненьких сапог». Какой нормальный человек может выдержать такое, я вас спрашиваю?

В этом месте судья Мулерман ударил молоточком и сказал:

– А вы не пробовали купить детям сапоги и пальто. И супруге что-нибудь теплое?

– Я знал, ваше величество и ваша честь, простите, – ответил на обвинения Додик. – Я знал, что вы во всем обвините меня. Еще раз повторяю – я творческая личность. Для меня деньги – фантики. Всю жизнь я работал ради удовольствия и творческого процесса. Какая уж тут зарплата.

– У него всегда по три любовницы было! – крикнула с места бабушка Руфь. – На них он деньги находил, мерзавец.

– Я никогда не тратил семейный бюджет на посторонних! – крикнул в ответ Додик. – Они любили меня совершенно бескорыстно. Еще и кормили.

– Вот почему ты никогда дома не обедал! – опять крикнула бабушка Руфь.

– Вашу еду есть может только идиот без обоняния и слепой к тому же.

– Неправда! – крикнул Муля. – Руфь Исаевна замечательно готовит!

– Спасибо, Самуил, – растрогалась бабушка Руфь. – Сварю тебе сегодня рассольник.

– Молчать! – молоток несколько раз ударил по столу. – Боровскому и Токарь – по желтой карточке. Еще один выкрик с места, и удалю с поля. Садитесь, Жук. Ваша позиция понятна. Кто у нас следующий? Майя, не вставайте. Боровский, прошу. Ваша очередь бить штрафной по воротам обвиняемого.

Муля вышел к трибуне и обвел глазами зал. Взгляд его уткнулся в лысину Давида, потому что тот опустил голову. Не от смущения, а потому что откусил от бутерброда, который прихватил с собой.

Капитан Лившиц подтолкнул обвиняемого локтем в бок и укоризненно прошептал:

– Нашли место.

– Хотите? – Додик достал из кармана пиджака второй бутерброд с ветчиной.

– Хочу, – неожиданно ответил Лившиц и протянул руку.

– Полисмен! – крикнул судья. – Взятки берете? Прямо в зале суда? Что у вас там, Жук? Ну-ка, покажите. Быстро, я сказал!

Додик встал и, дожевывая что-то, положил сверток на стол судье.

– Майя, запишите. Добровольное сотрудничество со следствием. Только не вставайте. Садитесь, Жук. Суд зачтет вашу лояльность. Боровский, вы еще не закончили? Ах, да. Прошу.

– Ваша честь. У меня к этому человеку нет никаких претензий. Я за Зину переживаю. Потому что она вся извелась, когда он в Израиль прилетел.

– Не надо, Муля! – крикнула Зина.

– Мне нечего добавить, ваша честь. Если можно, отправьте его обратно в Харьков. Без права посещения Израиля.

– Постойте, Боровский. Давайте, не прерывая вашего допроса, послушаем Зинаиду Жук. У меня к вам один вопрос. Встаньте, когда судья обращается. Сидите, Майя, умоляю. Скажите, Зинаида, вы-то как относитесь к этому разбирательству?

– Не знаю, ваша честь. Я Давиду зла не желаю. Пусть себе живет, как хочет. Отпустите его с миром.

– Вот! Устами женщины глаголет истина! – выкрикнул Додик. – Зина, прости меня, подлеца. Если бы не бабушка Руфь, я бы. Эх, что сейчас говорить.

– Чем я тебе помешала, босяк? – закричала бабушка Руфь. – Забрал бы жену и детей в свой Харьков и жили бы там себе как хотели.

– Она бы без вас никуда не поехала! – вскочил Давид. – Скажи ей, Зина.

Зина села и опустила голову.

– Всем молчать! – крикнул судья. – Боровский, сядьте. Жук, сядьте. Майя, не вставайте. Второй тайм окончен. Перерыв – десять минут.



*** 



Частная строительная фирма, куда Тема привел Ривкина, называлась банально просто – «Стройтрест». Гриша с трепетом вошел в офис. А когда он увидел ее директора, то и вовсе задрожал, как финиковый лист.

За столом сидел не кто иной, как бывший Гришин парторг и  начальник Роман Иванович Тарасюк.

– Твою мать, – только и смог выговорить хозяин кабинета.

– Спасибо, Маня Арковна хорошо поживает, – ответил Гриша.

– Ты что, русский язык забыл? – поинтересовался Тарасюк. – Я же сказал, не как там твоя мать, а твою мать. В смысле, мать твою. Понял?

– Так я и говорю, что все в порядке. Есть у нее теперь для этих целей один мужчина местный. Очень приличный.

– Небось, Шлема какой-нибудь или Ицык? – ухмыльнулся Тарасюк.

– Почему же, – обиделся за мать Гриша. – Федор Петрович его зовут. В синагоге работает, обрезан, как и полагается.

– Ну, надо же, как в мире все перемешалось. А ты чего приперся?

– Не по мне эта страна, – горестно вздохнул Ривкин. – Я там от тоски чуть пьяницей не стал. Без полулитры рабочий день не заканчивал. Вот, вернулся. Возьмете?

– Ривкин, – чуть не поперхнулся Тарасюк, – я от неожиданности даже ругаться не могу. Ты это серьезно? И на сколько? На месяц или два? А потом по семье соскучишься и обратно рванешь?

– Нет, Роман Иванович, – Гриша от торжественности момента встал по стойке «смирно». – Больше я никуда. Хотите, на самом святом поклянусь.

Ривкин полез  в штаны расстегивать заветную молнию.

    – Верю! – крикнул Тарасюк.

– Не надо, неудобно как-то, – Тема покраснел и потряс Гришу за плечо.

– Нет, я покажу, – молния в очередной раз заела, но Гриша рванул ее и оторвал вместе с куском материи. – Вот он.

Тарасюк и Тема в ужасе посмотрели на высоко поднятую руку эмигранта.

– Клянусь им, что больше никогда не пересеку границу Украины, – торжественно произнес Ривкин и поцеловал корочку партбилета.

– Неужели? – Тарасюк проглотил комок нервов, скопившийся во рту вместе со слюной. – Сохранил его, молодец.

– Не только сохранил, но и взносы регулярно перечислял, – гордо ответил Гриша.

– Куда? – перепугался Роман Иванович. Он свой партбилет давно сдал и точно знал, что той коммунистической партии  не существует.

– Что я, совсем дурак? – улыбнулся Гриша. – Отсчитывал, сколько положено, и на счет международного Красного Креста отправлял. С пометкой «от члена компартии Украины Ривкина Г.С.». Ни разу деньги обратно не вернулись. Может, какому-нибудь голодающему из Гвинеи муки или сахару на них купили.

Тарасюк тихонько покрутил у виска, с сочувствием глядя на Гришу.

– Сынок, – дрогнувшим голосом прошептал он, – прости меня, дурака старого.

– За что, Роман Иванович? – удивился Гриша.

– Да за то, что исключил тебя из партии тогда. Но меня заставили. Из райкома звонили, сказали, если не выгоню, то самого турнут. А нам тогда без партии никак было, сам знаешь.

– Мне и сейчас без партии никак, товарищ парторг, – со слезами ответил Ривкин. – Примете обратно заблудшего и обрезанного члена?

– Не хочу тебя расстраивать, сынок, – Роман Иванович даже привстал, – но нашей партии больше нет. Неужели не знал?

Ривкин в ужасе покачал головой.

– Что-то ты легко одет, Григорий Семенович, не по погоде, – участливо произнес Тарасюк и нажал кнопку звонка.

На зов тут же явилась секретарша.

– Катерина, – сказал директор, – попроси принести новый рабочий костюм, ватник, ну, все, что полагается. Приодеть нашего нового работника нужно. Тут тебе не Африка, сынок.

Гриша безучастно сидел и пассивно приподнимал конечности, когда на него надевали новую одежду.

Тарасюк в это время созвал совещание и объявил сотрудникам:

– Знакомьтесь. Наш новый прораб – Ривкин Григорий. Да вы все с ним знакомы. Тем лучше. Хоть один честный человек на стройке будет трудиться.

Собрание обиженно загудело.

– Ша! – крикнул Тарасюк.

Гриша очнулся от знакомого окрика и поискал глазами Маню Арковну. Но напрасно.



*** 



– Продолжим, – судья Мулерман стукнул молоточком. Видно, ему очень нравилось это занятие. – Что у нас дальше, Майя? Не вставайте!

Но было поздно. Секретарша Наружная вскочила, как только к ней обратился судья. Ей, видно, тоже нравилось наблюдать, какой эффект на присутствующих производит амплитуда раскачивания ее свободной от бюстгальтера груди.

Возникла пауза. Зрительный зал, свидетели, пострадавшие, судья, капитан Лившиц и Давид покачивали головами в такт.

– Я вам скажу, офицер, – шепнул Жук полисмену, – что моя Муся по сравнению с этой дамочкой – просто дюймовочка.

– Осталось одно заявление, –  с придыханием объявила Майя. – От семейства Фишеров. Их трое здесь. Всех будете заслушивать?

– Зачем же, – ответил Мулерман, снимая очки. – Садитесь, Наружная, только очень медленно и печально, прошу вас.

– Я скажу от имени нашей семьи, – поднял руку Леонид Фишер.

– Пожалуйста, к барьеру, – пригласил судья. – Мяч вам в ноги, так сказать.

– Дамы и господа, – глядя на грудь секретарши, начал Фишер, – среди евреев много неординарных людей. Жизнь среди враждебно настроенного населения обязывала нас всегда и во всем быть лучше других. Как говорила моя бабушка, если хочешь получить пятерку, то должен знать на семерку. В условиях бытового антисемитизма каждый день надо было доказывать окружающим, что ты не хуже в работе, учебе, личной жизни и питье водки.

– Молодец! – одобрил Самуил Боровский. – Правильно говоришь!

–  Что изменилось после нашего переезда в Израиль?

– Ну? – спросил Мулерман.  Его тоже заинтересовал этот вопрос.

– Если раньше нам приходилось доказывать, что мы не хуже славян, то теперь нам нужно доказывать, что мы не хуже евреев. Смешно?

– Обхохочешься, – вдруг сказал Лившиц.

– И мы, привыкшие раньше всегда чувствовать себя второсортными людьми, находимся в Израиле в своей тарелке. Потому что по сути ничего не изменилось.

– Ша! – стукнул и крикнул Мулерман. – Ближе к делу, Фишер.

– Я никогда так не был близок к делу, как сейчас, – ответил Леонид.

Яна впервые за долгие годы посмотрела на него влюбленными глазами.

– Поглядите, ребята, на этого человека, – Фишер пальцем ткнул в Жука, будто проткнув ему левый глаз  насквозь.

Додик даже закрыл глаза.

– Мы все уже здесь и сидим на попе ровно, а он все еще там и продолжает гоношиться, как будто на него смотрит весь мир.

Додик поерзал на лавке, неуютно ощущая себя под изучающими взглядами. Явно пытаясь доказать, что он тоже сидит на попе.

– Он привык, – продолжал Фишер, – что ему смотрят в рот и ждут его шуток, как великого счастья.

– И, между прочим, так оно и есть, – вставил Жук. – Спросите у Муси.

– Он боится остановиться, – не обращал внимания Леонид, – потому что тогда все поймут, что он ничего больше  делать не умеет. А его Муся – несчастная женщина, которой больше не на что рассчитывать.

– Она хочет уйти к священнику, – буркнул Давид Самойлович.

– К раввину? – спросил Мулерман.

– Почему к раввину! – раздраженно крикнул Додик. – Чуть что, так сразу к раввину. Как будто других религий не существует. К попу. Ты не имеешь права так говорить обо мне, – бросил он Фишеру. – У меня высшее образование. Мой ансамбль гремел по всей Украине. У меня двое детей, в конце концов, и Муся.

– Он купил свой диплом на базаре в Виннице, – крикнула с места бабушка Руфь. – А ансамбль и без него гремел, где попало. А двое детей не видели своего отца с десяти лет! Говорила я Зине, что он – босяк! Такой мальчик ее любил.

– Мама, не надо, – сказала Зина.

– Расстрелять! – крикнул Самуил.

– Тихо! – Мулерман ударил молоточком по столу. – Вы закончили, Фишер? Перерыв – пять минут. Майя, сидите, прошу вас.



*** 



Поселили Гришу в строительном вагончике. Временно, конечно. Тарасюк обещал договориться о койко-месте в общежитии техникума. Там все равно был недобор, хотя и переименовали техникум в технический лицей. По сути же ничего не изменилось.

Так как находился вагончик непосредственно на объекте, то Ривкин первым приходил на работу и последним уходил с нее. Он по привычке сразу же хватался за лопату, минут пять замешивая раствор. И только потом спохватывался, вспомнив, что он – прораб, а не рабочий. Подчиненные отнеслись к Ривкину с участием.

– Вот, бедолага. – говорил один из них другому во время перекура. – Как его крутануло там, в Израиле. Может, солнцем припекло. Там, говорят, жара страшная. Смотри, как носится. За троих работает. Так его надолго не хватит. А у него там детки остались. Григорий Семенович, сядь ты, перекури пять минут.

– Не курю и не пью, – чтобы предупредить следующий вопрос,  на бегу, запыхавшись, отвечал Ривкин.

– Ну, ты видишь? – снова обращался тот же работяга к тому же товарищу, продолжая сидеть и закуривая вторую сигарету. – Он  думает,    что мы с тобой    курим  постоянно, потому что курить хотим. Ха-ха! Рабочий день идет, а мы сидим себе  и, причем, на законных основаниях.

– Ладно, неудобно как-то, – ответил ему коллега. –  Начальство трудится, а мы прохлаждаемся. Пойдем, пять минут что-нибудь поделаем. Не спеша.

Так прошла первые три дня отпуска. Гриша втянулся в работу и не замечал течения времени. Только по ночам тянулся к Юле, но натыкался на холодную  и твердую стенку вагончика.

Ривкина вызвал Тарасюк.

– Гриша, – сказал он, – тут такое дело. Ты трудоустраиваться собираешься?

– А можно? – робко спросил эмигрант.

– Нет, конечно. Ты же гражданин другого государства. Куда я буду за тебя налоги перечислять? В Израиль или в Красный Крест? На смех поднимут. Поэтому ты давай, решай этот вопрос. Я начальнику милиции про тебя рассказал. Иди к нему, он ждет.

– Прямо сейчас?

– Нет, после морковкиного заговенья. Конечно сейчас. Давай, Гриша, не робей. Только партбилет ему не показывай. Он у нас – националист и демократ. Дикая смесь. Ничего не поделаешь. Где я тебе другого начальника милиции возьму? Хватит с него и еврея, чтобы покуражиться. А если еврей, да еще и коммунист заявится, то я за него не ручаюсь. А хочешь водки для храбрости или валерьянки для спокойствия? Ну, как знаешь, сынок.

Ривкин знал, что этот вопрос рано или поздно встанет. Но оттягивал его решение, как мог. Ну, как оттягивал. Просто молчал в надежде, что вопрос этот  как-то сам по себе рассосется.

Но он не рассасывался, потому что это был не флюс и не пломбир. И даже не чупа-чупс.

Вопрос этот подкрался незаметно и подхватил Гришу за шиворот, чтобы притащить в кабинет начальника милиции.

Последняя встреча в этом кабинете два года назад стоила Григорию Ривкину потери нескольких тысяч нервных клеток.

Я, честно говоря, когда понервничаю, очень есть хочу. Поэтому, думаю, что основная масса этих самых нервных клеток сосредоточена в наших желудках. А и, правда, вы когда-нибудь видели нервно кричащего и размахивающего всевозможными конечностями сытого человека?

Вот именно.

Два года тому назад Гришу привлекли за спекуляцию ювелирными изделиями. Что странно, в кабинете начальника милиции сидел все тот же майор.

– А, Ривкин Григорий Семенович, – радостно крикнул мент, – тысяча девятьсот шестьдесят второго года рождения, образование среднетехническое, женат, двое детей, несудимый пока. Все верно?

– Член партии с девяносто пятого года, – машинально добавил Гриша.

– Ты мне  своим коммунистическим прошлым не тыкай! – крикнул майор. – Я и сам в этом дерьме замазан был. Мне Тарасюк по поводу тебя звонил. Только я что-то не понял. Ты чего это из Израиля вернулся? Подозрительно как-то.

– Не могу я там жить, товарищ майор, – тихо ответил Ривкин. – Тоскую очень.

– Дурак, что ли? По чему это ты тоскуешь? По антисемитизму, низким зарплатам, паленой водке, колбасе из отходов химической промышленности? А? Чего тебе не хватает из этого замечательного перечня?

– Вот, всего этого, вместе взятого, и не хватает. Я здесь в захламленном вагончике впервые за два года спал спокойно.

– Ривкин, а кто твой отец? – подозрительно уставился майор на Гришу.

– Мой отец, – на мгновение задумался Григорий, – тоже Ривкин, только Семен.

– Это по свидетельству о рождении. А на самом деле? Нет ли в тебе хохляцкой крови, друг мой?

– Товарищ майор, – покраснел Ривкин. – Как вы можете!

– Ну, тогда не знаю. Ни хитрости еврейской в тебе нет, ни жилки коммерческой, как шепнул мне сегодня Роман Иванович. И работу физическую ты уважаешь, и на деньги плюешь. И детей двоих  бросил. А этого в еврейских  семьях никогда не бывало. Да, Ривкин. Ни в мать, ни в отца, а в заезжего подлеца. А в кого же еще? Только подлец мог за спиной Семена Ривкина с матерью твоей интимно пообщаться.

– Товарищ майор, – возмутился Гриша, – я детей не бросал. Я, как только устроюсь, заберу семью сюда. Это тесть мой когда-то своих двух дочерей бросил. Тоже поехал лучшей жизни искать, тоже обещал, когда устроится, забрать их.

– Тесть – еврей? – спросил майор.

– Ну, да, – ответил Ривкин.

– И что, выполнил свое обещание?

 Гриша отрицательно покачал головой.

– Что в мире делается, – вздохнул майор. – Все устои рушатся. Ладно, Семеныч, говори, чего надумал.

– Хочу опять попросить украинского гражданства, – умоляюще посмотрел Ривкин.

– Э, брат. Не так просто будет это сделать. Ты ж не заслуженный деятель искусств, как Иосиф Кобзон. Или ученый известный. Тут потрудиться придется. И заплатить немало. Деньги-то есть?

– Пока нет, – огорчился этому обстоятельству Гриша, – но я заработаю. Буду на стройке по две смены вкалывать, по три.

– У Тарасюка, Ривкин,  даже в четыре смены не заработаешь столько, чтобы можно было купить даже гражданку, а не то, что гражданство. Шутка. Тем более, что ты из  категории «предатель родины».

– Я – предатель? – голос Ривкина дрогнул. Но это ж не доказывало, что он и вправду предатель.

– Ты так не горячись. Выслушай официальную версию вашего отъезда. Заявление писал, мол, прошу лишить меня советского гражданства в связи с тем, что хочу быть израильтянином? Писал. Из партии тебя с позором исключили? Ну, это ладно. Это как раз положительно характеризует. Паспорт советский сдал добровольно? Правильно. И что это вдруг, спросят меня завтра наверху, тебе там не жилось? Медом никто  новое место жительства не намазал? Так поговорка не зря же придумана! А ты думал, что тебя она не касается? Тебя как раз, как представителя ущемленной нации, в первую очередь касается. Вот, Ривкин, смотри сюда. Решение твоего вопроса будет стоить столько.

Майор написал на листке бумаги четырехзначное число, начинающееся на пятерку и заканчивающееся тремя нулями.

Гриша улыбнулся. Такая сумма лежала у него в потайном кармане.

Но майор нарисовал после числа значок доллара, и Грише сразу же стало очень нехорошо. Прямо скажем, хреново стало Грише.

– Где же я возьму? – Ривкин сглотнул пересохшим ртом отсутствующую слюну.

– Это, брат Ривкин, задачка, которую  тебе самому придется решить.



*** 



– Всем сидеть и тихо меня слушать, – сказал после перерыва судья Мулерман. – Обхохочешься с вами, ребята-демократы. Надо же с таким бредом прийти в суд. Хоть и чисто еврейский, но суд. Да. Кроме Майи Наружной, смотреть здесь было не на что. Впрочем, как обычно. Ладно, пора заканчивать этот нудный матч. Жук, встаньте. Вам пять минут на пробитие ответного удара. Начинайте оправдываться по свистку. Поехали.

– Товарищи, – поднялся Давид Самойлович, – здесь собралась почти вся моя семья. Только Муся не с нами. Нет, не надо снимать шляпы. Она живее всех живых. Да, и дочь Полина в Харькове. Не знаю, на чьей  стороне была бы моя старшая дочь сегодня. Скорее всего, не на моей. Ну, что ж. Мне достаточно и одной Муси. Она точно перевесит всех остальных. Не по массе приятного тела, а по другим, более важным для меня характеристикам. Извините, Майя, что при вас говорю о другой женщине. Но если бы вы  ее увидели, вы бы отнеслись к моей речи с уважением.

– Жук! – Мулерман ударил молотком по столу. – Ближе к делу. И не трогайте Майю, а то мы никогда не закончим.

– А после заседания можно потрогать? Нет, я имею в виду ручку. Боже упаси, не подумайте ничего плохого. Хорошо, надо ответить на всю эту муру. И что прикажете говорить? Вот, сидят себе здесь уважаемые друг другом граждане маленькой страны. Многие из них – мои родичи. Некоторые – просто хорошие люди. Я ж никому из них не хотел неприятностей. К примеру, бабушка Руфь. Если она будет сидеть на лавочке, а вы пойдете себе мимо в магазин или по другим делам, то вам может показаться, что это пожилая, достойная женщина. А если вас, к несчастью, жизнь заставит находиться с ней несколько лет в одной, очень малогабаритной, квартире, то ваше мнение может коренным образом измениться. И я таки не знаю, в какую сторону.

– В лучшую! – с места с надрывом крикнул Самуил Боровский.

Бабушка Руфь тепло посмотрела на него.

– Раз он крикнул, тогда два слова о нем, – переключился Додик.

– Жук! – прервал Давида Мулерман. – Нам не нужны характеристики заявителей. Отвечайте по существу обвинений. Напомнить?

– А можно Майю попросить? – игриво поинтересовался Жук.

– Я сам! – крикнул судья, но было поздно.

Наружная с готовностью вскочила. Пять минут в зале царила тишина.

– Спасибо, – с улыбкой облегчения сказал Жук. – Присаживайтесь, Майя. Я помню все обвинения в свой адрес.

– Не командуйте моей помощницей, Жук! – истерично крикнул Мулерман. – О, боже. Я же не просил вас, Майя, вставать. Сидите до конца заседания, кто бы и что вам не говорил.

– Теперь по поводу этого Боровского, – как ни в чем не бывало, продолжил после паузы Давид. – Разве за ревность сажают? Нет, если из-за ревности проливается кровь, то тогда конечно. Вы слышите, Самуил? Его честь вам подтвердит, что вас посадят, если с моей головы упадет хоть волос. Ну, это образно выражаясь. Кстати, а как перефразировать эту поговорку для лысых людей? А, ваша честь? У Майи спрашивать боюсь. О, придумал. Если с моей ноги, к примеру, упадет хоть волос. Нет, это тоже не для всех.

– Жук! – крикнул Мулерман. – Ближе к делу!

– Куда уж ближе, ваша честь. Речь идет о моей жизни. Вот, умру от ревности за границей и что? Кто мое бездыханное тело повезет Мусе?

– Я оплачу транспортировку! – радостно крикнул Боровский.

– Скинемся, добавим, – разнеслось со всех сторон зала.

 – Додик, ты же не Ленин. Лучшее местечко на самом элитном кладбище подберем. В любом населенном городе Украины, – это Маня Арковна, добрая душа.

– Приоденем вас, как на парад! – Лева и Наум  Ноткины.

– Ботинки лакированные с меня! – Боря Боркис. – От соседа остались.

– Поминки оставьте за мной, – благородная бабушка Руфь.

– Если что по столярной части, – это скромный Федор Петрович.

– Родные вы, мои, – всплеснул ручками Давид Самойлович. – Вот где раскрываются истинные родственные отношения.

– Тихо! Комиссия по похоронам! – перекрикнул всех судья Мулерман. – Рано обсуждать этот вопрос. Подсудимого еще не приговорили к расстрелу. Вы закончили, Жук?

– Только два слова про Фишеров, ваша честь. Я сам в газету когда-то писал. Фельетоны, рассказы за жизнь, стихи про передовиков, брачные объявления. В общем, на любой вкус непритязательного читателя. Так я эту журналистскую братию повидал. Чего они так всполошились. Караул, мол, вынудили нас, силой заставили. Вы посмотрите на эту отъевшуюся семейку и на вашего пожилого подсудимого. Ну? Я смог бы заставить этих Адамсов напечатать что-нибудь против их воли? Я вас умоляю. У меня все, ваша честь. Майя, теплый мужской привет! Вот, умничка. Как красиво поднялась. Легко, элегантно. Простите, ваша честь, за провокацию.

– Все равно перерыв, Жук. Ишь, как вас проняло. Капитан, отведите подсудимого в туалет.



*** 



Ривкин после разговора с майором направился к Тарасюку.

– Роман Иванович, – глядя в глаза начальнику, сказал Гриша, – скажите честно, за какой период я могу заработать у вас пять тысяч долларов.

– Не понял тебя, сынок, – дрогнувшим голосом выдавил из себя Тарасюк. – Ты, видно, только что из милиции?

– Ответьте, Роман Иванович, – настойчиво повторил Гриша.

– Так ты сам и посчитай, сынок. Оклад у тебя сейчас примерно пятьдесят долларов. Пять тысяч поделим на пятьдесят. Получим – сто. Это что за число в знаменателе? Не соображу что-то. Ах, да, количество месяцев, за которые ты заработаешь искомую сумму. Или шесть с половиной лет. Это, если не есть, не пить, на жилье не тратиться. А что, сынок?

– А помните, Роман Иванович, – решился Ривкин, – когда-то вы предлагали мне цемент украсть. Или еще чего-то? Сейчас не нужно?

– Григорий Семенович, ты про те дела забудь. Тогда все общественным было. А сейчас мне принадлежит. Каждый гвоздик и дощечка. Запомни это, сынок. Лучше не рискуй. Скажи мне по секрету. Ты что, в Израиле ничего не скопил?

Гриша в ответ на этот простой вопрос горестно покачал головой.

– Да, – так же горестно протянул Тарасюк. – А ты попробуй майора понять. Кого он увидел перед собой, когда ты вошел к нему в кабинет?

– Меня, – промямлил Ривкин.

– Это в частности. А в глобальном, так сказать, масштабе. Зажиточного еврея с полным карманом денег. Он ведь, когда тебе сумму называл, уверен был, что ты прямо тут же свой лопатник вытащишь и отсчитаешь ему эти несчастные пять кусков. И вы, довольные друг другом, разойдетесь в обратных направлениях. То есть, это ты разойдешься, а он побежит делиться с коллегой. Ну, с тем клерком, который будет оформлять тебе гражданство. А что он увидел?

– Меня? – промямлил Ривкин.

– Вот именно. Бывшего коммуниста, никогда не умевшего зарабатывать, бесхитростного, да к тому же трудолюбивого и исполнительного. И куда в этот перечень твоих заслуг вставить слово «еврей»?

– А я кто? – испугался Ривкин.

– Это мы с тобой знаем, кто ты. А майор чтит образ совсем другого еврея. Хитрого, жадного, богатого и непробиваемого. Ты такого не знаешь?

– А что, должен? – спросил Гриша.

– Нет, сынок, никому ты ничего не должен. Извини, конечно, но чего ж ты без денег приехал?

– Думал, заработаю, – покраснел Ривкин. – Я почти все отпускные жене оставил. Им же тоже жить нужно.

– Детский сад, – вздохнул Тарасюк. – Может, пока не поздно, домой вернешься?

– А в долг не дадите, Роман Иванович? – предпринял последнюю попытку Григорий.

– Извини, сынок, не могу. Ты – гражданин другого государства. При всем моем уважении. Я ж за тобой следить не буду. А вдруг по детям заскучаешь и рванешь обратно? И пошлешь мне телеграмму, мол, спасибо, Иваныч, за все. Не волнуйся, как только, так сразу. А?

– Вы ж меня знаете, Роман Иванович. Я в лепешку, но отдам!

– Твоим детям не лепешка нужна, Гриша, а живой отец. Давай-ка, я тебе за эти три дня, что ты отработал, заплачу, и езжай с богом к семье.

– Нет, Роман Иванович, я что-нибудь придумаю, – решительно ответил Гриша.

– Только в рамках закона, сынок. Понял?



*** 



– Матч закончился нулевой ничьей, дамы и господа! – объявил судья Мулерман после перерыва. – Борьба была напряженной. Четыре желтые карточки и потрепанный вид моей помощницы тому подтверждение. Но голов забито не было. Поэтому я вынужден констатировать, что сажать в тюрьму господина Жука не за что. Высылать его из страны? Тогда надо высылать всех нас. Кроме господина капитана, прошу прощения. Мой вердикт – Жук Давид Самойлович свободен.

– Как? – крикнул Додик. – И нельзя вернуться в мою камеру?

– Не понял? – нахмурился судья.

– Там осталось кое-что из еды, – огорченно пробормотал Жук. – Можно мне на пять минут туда зайти, и сразу же обратно? Или одну ночку переночевать.

– Я бы пересмотрел свое решение, – Мулерман стукнул молоточком. – Извините, не могу. Мест в гостинице полицейского участка мало, другие люди ждут своей очереди. Может быть, попросим капитана. Он вам вынесет продукты.

– Не положено, – ответил Лившиц. – Тем более, что на вашем месте уже сидит другой задержанный. И неизвестно, что там осталось. Может быть, они с Кацем уже съели все ваши припасы.

– Скажите мне, кто он, – дрогнувшим голосом спросил Додик. – Кто этот человек, который посягнул на самое святое.

– По-моему, его зовут Сигизмунд Флейшнер, – ответил капитан.

– Тесть Исаака? Тоже там?

– Да, они проходят по одному делу. Махинации с просроченной колбасой.

– Тогда точно ничего не осталось, – вздохнул Давид Самойлович. – Этот господин за три дня даже бутерброд Исааку не передал.

– Вы свободны, Жук, – крикнул Мулерман. – Радуйтесь справедливому решению самого демократичного суда в мире.

– Так я и радуюсь! Вы что, не видите счастливой улыбки на моем лице. Майя, не поприветствуете ли мое освобождение вставанием?

А против этого и судья не возражал. Он нацепил на нос очки и очень эротично улыбнулся.



*** 



Когда Додик вышел из здания суда, его поджидало все семейство. Выстроились, как для общей фотографии. Немного в стороне свидетели. На лицах сочувствие и ощущение вины. Не у всех, но у многих. Особенно у Левы Ноткина и Федора Петрунько. Оно и понятно. У обоих комплексы вины перед всеми.

– Что уставились? – раздраженно крикнул Жук, стоя на пороге и глядя  сверху вниз.

Необычный, надо сказать, для него ракурс зрения. При его-то росте.

– Пошли домой, Давид, – сказала Маня Арковна. – Умоешься, покушаешь.

– Теперь, значит, сменили гнев на милость? – ответил на это Жук. – Надо было для этого посидеть мне в тюрьме? Чтобы заслужить теплое слово и регулярное питание! И где тот дом, в котором я могу  рассчитывать на эти вещи?

Жук обвел суровым  взглядом  всех собравшихся. По мере поворота его головы народ отворачивал глаза и, ссылаясь на неотложные дела, начал поспешно расходиться в разные стороны.

Братья Ноткины увели Сусанну, попытавшуюся было предложить бывшему заключенному кров и тарелку позавчерашнего борща. Кров означал, что Леве пришлось бы разделить с Додиком свою постель. А отдать тарелку борща означало, что тот же Лева обошелся бы на обед вареным яйцом и куском хлеба.

Боркис пожал плечами, типа, я и сам питаюсь в столовых.

Яна Фишер мяла в руках носовой платочек. Леонид, увидев ее душевное смятение, что-то интимное шепнул жене на ушко. После этого и журналисты покинули поле боя.

Уехал, не попрощавшись, капитан Лившиц. Он-то как раз несколько дней предоставлял казенный стол и кров бывшему подсудимому.

Бабушка Руфь и Самуил увели немного плачущую и несильно сопротивлявшуюся Зину.

Юля побежала к детям, которые были под временным присмотром соседки.

Остались Маня Арковна и Федор Петрович.

– Идемте, Давид, – продублировал предложение Мани Арковны Петрунько. – Лучше держаться от этого места подальше.

– Можно подумать, я самостоятельно пришел сюда развлечься, – буркнул Додик. – Хорошо, пообещайте мне, как жертве оговора и ревности, ежедневное трехразовое питание, что бы не происходило.

– Давид, – укоризненно ответила Маня, – ты пользуешься положением. А если завтра опять начнешь свои фокусы. Я должна молча смотреть на них и делать вид, что счастлива?

– Так я и знал! – торжествующе крикнул Жук. – Кругом ложь и фальшивые чувства, похожие на морковные котлеты!

– Кстати, – вспомнила Маня Арковна, – тут без тебя заходила дочка Евстигнеевых.

– И что? – вдруг покраснел Додик, как будто его застали за поеданием куска мяса из чужой кастрюли, кипящей на плите.

– Да так, ничего. На обед приглашала.

– Так я пойду? – продолжал краснеть Додик.

– А смыть с себя тюремный запах не хочешь?

– Что, так сильно пахнет? – Жук понюхал рукав рубашки. – Я не чувствую.

– Ты уже привык, а я даже с трех метров насморк свой перешибла.

Федор Петрович подтверждающе кивнул.

– Тогда срочно мыться и в гости. Ведите меня, друзья мои.

– Привык под конвоем ходить? Сам дойдешь, уголовник, – улыбнулась Маня Арковна. – Ничем его не пронять. Федор, перейдем на подветренную сторону, а то что-то от нашего Додика запашок.

– Я вас умоляю, – раздраженно крикнул Жук, – можете вообще на другую сторону улицы перейти. Вон, капитан полиции сидел рядом со мной два часа, и ничего, даже не отвернулся ни разу.

– Он – профессионал, – улыбнулся Федор, – ртом воздух вдыхает, а носом выдыхает.

– И ты туда же, Петрович? – обиделся Давид. – Не пойду к вам вообще, раз вы такие. Переночую на пляже, под грибком. Помоюсь там, постираюсь в море, а утром к Евстигнеевым. Как раз муж на работу уйдет.

– Да ладно, Давид, мы же шутим, – махнул рукой Петрунько. – Пойдем, внук Мишка за тебя переживает. Думает, что расстреляли дедушку.

– Нас, Жуков, не изведешь. Мы – живучие. Ладно, только ради Михаила. Только он да Муся – вот и все, кто у меня остался. Пошли. Вы впереди, я сзади, на расстоянии, чтобы не, сами понимаете, что.



*** 



Раввин Мендель Соломонович Хайкин решил больше на работу не выходить. Метод он использовал давно известный и проверенный многими. Нашел у себя за деньги, то есть, заплатив одному непринципиальному врачу, приехавшему в Израиль из Бердичева, плохо  излечимую болезнь. И лег к этому врачу в больницу, чтобы подтвердить всякими анализами и обследованиями этот дорогой диагноз.

Эта история требует более подробного освещения.

Мендель, как вы помните, уехал в отпуск. Проводил он эти однообразные  дни в Хайфе с двумя неизменными приятельницами и неиссякаемым источником португальского портвейна из соседнего магазина. Под названием «Порто».

Пять дней спустя раввин Хайкин перестал гримироваться и менять одежду. Не то, чтобы потерял бдительность. Просто вдруг надоело. Ему даже дежурная не решилась отдать ключ от номера, когда Мендель вернулся из магазина.

И то, постоянно ходил веселый, патлатый, игривый мужичок в веселеньком прикиде. А тут к стойке подошел строгий мужчина в черном костюме, мрачный и трезвый до безобразия.

Но Хайкин предъявил удостоверение личности, которое не давало повода для сомнения.

– А кто был тот, другой? – осторожно спросила дежурная.

– Мой непутевый брат, – вздохнул Мендель. – Он умер сегодня.

– Ах, – воскликнула дежурная, – мои соболезнования, господин Хайкин.

– Он не стоил того, мадам, – горестно махнул рукой раввин. – Хотя, впрочем, пусть и ему что-то там будет винни-пухом.

В этот момент в его сумке что-то звякнуло.

– Кстати, пойду, помяну, – сказал раввин.

Трезвость, в отличие от других человеческих качеств, обычно носит очень временный, очень краткосрочный характер.

Но наступил момент, когда и раввин не смог уже любить женщин и пить портвейн. Хоть и португальский, а не какие-нибудь паршивые «три семерки» из торгового ассортимента не очень развитого социализма.

Но и возвращаться, и облачаться в святой сан Менделю тоже не хотелось. До тошноты и, простите, до блевотины.

А просто так взять и пойти к вышестоящему иудейскому руководству, чтобы попросить уволить его, Хайкин не мог. Не такая это должность, чтобы люди уходили с нее по доброй воле. Примерно как генеральный секретарь той самой партии.

Об этом как раз и пошла речь во время очередной встречи за чашкой портвейна. Пожаловался Хайкин своим подружкам, что надоела ему работа до чертиков. Даже сам испугался, какое неуместное и некорректное сравнение пришло в голову. Синагога, раввин – и, страшно подумать, чертики.

Мендель не стал уточнять, какая именно работа ему надоела. А на простой вопрос подружки по имени Лара приложил палец к губам и показал на якобы понатыканные кругом жучки.

Лара сделала круглые глаза, что сделать ей было не очень трудно. Глаза у нее и так были круглыми и даже навыкате. Вторая подружка по имени Лора попыталась повторить прием Лары. Но у Лоры глаза были узкими и сплошь залитыми густо наложенной тушью. Разлепить их и округлить получалось плохо. Пришлось Лоре помочь себе пальцами. В смысле, раскрыть пошире глаза. Отчего пальцы ее   все перемазались в туши, но желаемого эффекта Лора, к сожалению,  так и не добилась. К тому же портвейна марочного сегодня перепила. Хотя и так было ясно, какую работу имели в виду обе подружки. Тень «Моссада» нависла и завитала над номером отеля. Вместе с запахом портвейна.

Они даже протрезвели все втроем неожиданно.

– Не думай о секундах свысока, – вдруг пропел Мендель.

– Так ты из той разведки? – зашипела Лора.

Глаза Лары стали еще круглее:

– КГБ?

Мендель отрицательно покачал головой.

– ЦРУ? – опять зашипела Лара.

Хайкин многозначительно отпил портвейн из чашки. Пили они из чайного сервиза.

– И ты не боишься? – спросила Лора. – Они ж тебя не отпустят.

– Я больше не могу, – простонал Мендель. – Если они меня не отпустят, закончу жизнь.

– Я знаю, что надо делать, – неожиданно сказала Лора. – Не смейтесь, тогда расскажу.

– Мы серьезны, как завод коньячных вин, – прыснула Лара.

– Подожди, пусть она говорит, – Хайкин готов был хвататься даже за такую несимпатичную соломинку, как Лора.

– Налей, – потребовала соломинка.

Мендель тут же выполнил ее просьбу.

– Лара, ты же знаешь, что я работаю медсестрой в больнице, – начала свой рассказ Лора. – Наш заведующий отделением тоже эмигрант. Ефим Шпулькер из Бердичева. Важный человек. Но очень опытный. Мы с ним часто вместе дежурим.

– Это что-то личное, Лора, – сказал Мендель. – Мы уже все поняли.

– Я еще ничего не рассказала, – обиделась Лора. – Только прелюдию. Налей немного, разведчик. Ну, не настолько немного. Так вот, как-то Ефим Хаймович разоткровенничался и поведал мне технологию приобретения молодыми людьми призывного возраста всевозможных болезней, освобождающих от службы в армии.  При помощи работников медицинских служб бывшего Советского Союза.

«Вот, – сказал мне Шпулькер, – жаль, что в Израиле все молодые люди, включая девушек, рвутся служить в армии. Невозможно применить опыт прошедших лет.  И немного заработать гешефта».

– Ты к чему это, Лорочка? – поинтересовалась Лара. – Наш Мендель давно вышел, не в тираж, а из призывного возраста.

– Как ты не понимаешь, – негодующе зашипела Лора, – эту проверенную технологию можно применить для увольнения нашего дорогого друга с работы по состоянию здоровья.

– Молодец, Лора! – одобрил Хайкин. – Звони своему врачу скорее. Я уже чувствую у себя кучу болезней. Так дальше продолжаться не может. Если я проработаю еще хоть один день, то скоропостижно скончаюсь прямо на боевом посту!

– Неужели все так плохо и запущено? – из глаз у пьяной Лары полились слезы.

 Мендель показал в углы номера настороженным взглядом, типа, не забывай про жучков, и это все для них, для моих соратников, говорится. А так-то я о-го-го, то есть вполне здоров, что сейчас в соседней спальне и продемонстрирую.

Лора понимающе кивнула. Она вдруг, несмотря на ужасный внешний вид, оказалась гораздо смышленей и сообразительней симпатичной подруги. Медсестра взяла телефон и направилась в ванную комнату, где включила воду и набрала номер.

– Ефимчик, – сказала она в трубку, – для вас есть клиент!


(продолжение http://www.proza.ru/2010/09/04/981)