ГЛАВА 5
КУБИК ДОДИКА
В отличие от кубика Рубика, кубик Додика собирался без всякой логической связи. То есть поступки его были непредсказуемыми, слова – противоречащими предыдущему оратору. Которым был сам Давид Самойлович. Короче говоря, то, что Додик говорил за завтраком, могло быть полной противоположностью тому, что Додик говорил за обедом. Или даже между приемами пищи. Что он считал потерянным временем. В смысле, эти бесполезные промежутки. Но желудок не резиновый, поэтому приходилось отходить изредка от стола. Баба Маня уже не возражала против кормления дорогого гостя.
– Федя, – сказала она Петрунько, – чем больше Додик ест, тем он безопасней для окружающих. Пусть питается. Недолго осталось. У него билет на самолет на послезавтра. Потерпим.
И Федя шел в магазин, покупал очередную порцию продуктов, потому что предыдущая благодаря хорошему аппетиту гостя подходила к концу.
А сытый Давид Самойлович был настроен очень благодушно. Только все чаще вспоминал про Мусю. Так всегда бывает. Чем ближе отъезд, тем больше думаешь о тех, с кем скоро должен увидеться.
В связи с этим Додик конфиденциально обратился к Федору Петровичу. Ну, в связи с участившимся сердцебиением при мыслях о Мусе.
– Федор, – откашлялся Жук, – у меня к тебе интимный вопрос. Говорят, что израильская медицина – одна из лучших в мире.
– Пока что на себе испытать не пришлось, – смутился Петрунько, – но тот факт, что алкоголизм они считают хронической болезнью и выдают по этому поводу вполне приличную пенсию, говорит сам за себя. А тебе зачем? Подлечиться решил? Так раньше надо было. За два дня точно ни от какой болячки не избавишься.
– Как бы тебе объяснить, Федя, – пробормотал Давид Самойлович. В этот момент он даже не был похож на самого себя. – У вас, я слышал, есть такие таблеточки, которые помогают почтенным мужчинам справляться с молодыми дамами.
– Извини, Давид, – пожал плечами Петрунько, – но мне пока ни к чему. И Маня то же самое говорит.
– Нет, – покраснел Жук, – ты не подумай ничего такого. Я еще вполне. Но Муся замуж хочет, надо бы и мне подготовиться. Одно дело – раз в неделю. Сил подкоплю и могу соответствовать. А там придется супружеский долг исполнять. А она женщина молодая, физически крепкая. Столько лет на сцене танцует. Ритм и темп держит – дай бог каждому. Может, сходишь со мной в аптеку. А то я объясниться не смогу. Нет, на языке жестов показать можно, конечно, но как бы меня опять в полицию не забрали. Я больше туда не хочу.
– Давид, я тоже иврит не знаю, – покачал головой Федор. – Может, Юлю попросишь?
– Ты что! Она меня засмеет. К Мане тоже нельзя с таким вопросом обращаться. Что же делать?
– Стоп! – вдруг Петрунько, что-то вспомнив, хлопнул себя по лбу. – Маня покупала что-то такое не так давно.
– А говоришь, что не нуждаешься. Женщина сама приобретает. Эх, ты.
– Да она не для меня. Для Гриши.
– Что? Муж моей дочери – импотент? Так вот, оказывается, в чем дело. Вот почему он сбежал, тряся своим обрезанным членом израильского общества! Бедная Юля. Молодая же совсем еще девочка. Все! А я еще сомневался. Пошли к этому Игорю Львовичу. Он хоть производит впечатление мужчины.
– Не надо, Давид, – ответил на эту гневную тираду Петрунько. – Там не все так просто было и однозначно. Тосковал Гриша. Отсюда и все проблемы. И пил поэтому, и спал отдельно. И уехал по этому же поводу.
– Вот я когда-то в молодости уехал от Зины по конкретной причине. По причине любви к женщинам. Это хоть можно понять. А Ривкин твой? От тоски. Ну? Почувствуй разницу, Федор! Бросить семью от тоски или из любви к женщинам? Никакого романтизма не осталось в современной молодежи!
– Да уж, – вздохнул Петрунько.
– Слушай, – вдруг сообразил Жук. – А может, наоборот. Маня с Юлей накормили Гришу этим средством для мужской крепости духа. Так? Ну, и он сразу же почувствовал себя героем с узкими трусами. Почему узкими? Федор, я тебя умоляю. Потому что достоинство перестало помещаться. Так вот, накормили они его. И, конечно же, без его ведома. А он и подумал, что вдруг молодость вернулась. А с молодостью у нас что ассоциируется? Правильно, то место, где мы в юные годы жили. Вот поэтому он на Украину и рванул. Чтобы, так сказать, использовать по назначению.
– Да не давала Маня Грише ничего, – возразил Федор. – Вроде бы.
– Вот видишь, и ты не уверен. Я теперь точно знаю, в чем причина отъезда моего дорогого зятька. Но действие средства не беспредельно. И как только трусы у него опять станут свободными, Ривкин сразу же вернется. И может, кстати, даже серьезно заболеть от всех этих перепадов потенциала.
– Да брось ты, Давид, нагонять тоску. И без тебя тошно. Выдумаешь тоже – заболеть. Если только венерическими заболеваниями. Тьфу, и я туда же. Не похоже это на Гришу. Он Юльку любит. Просто не нашел еще в Израиле своего места под солнцем.
***
В эту минуту в дверь позвонили.
Мишка побежал открывать.
На пороге с выражением печали на лице стоял сильно нетрезвый Игорь Львович.
– Здравствуйте, господа, – сказал он.
– Рано ты зашел, – Додик подошел к нему вплотную. – Я еще почву не подготовил.
– У меня для вас пренеприятнейшее известие, господа. Сядьте и не волнуйтесь. Я и сам переживаю.
– Да говори уже. Не тяни кота за киску.
– Гриша, – вымучил бывший историк.
– Что? – в один голос крикнули Жук и Петрунько.
– В больнице.
Додик торжествующе посмотрел на Федора:
– А я тебе что говорил!
***
– На Украине? – резонно поинтересовался Давид Самойлович.
– Здесь, – невпопад кивнул бывший историк.
– А? – попытался сформулировать очередной вопрос Жук.
– Вчера прилетел. Пили горилку. Ели сало. Ночевал у меня. Пошел сегодня на работу. Упал в обморок. Увезли на скорой. Где сейчас, не знаю. Можно позвонить в справочную.
– Так звони, – попросил Федор Петрович.
В течение разговора собралось все семейство. Долго спорили, куда звонить. Только Юля приперла историка к стенке и учинила форменный допрос. Типа, где был ее благоверный все это время, как он выглядел, что рассказывал и не упоминал ли между делом каких-нибудь женских имен.
Но Игорь Львович отвечал уклончиво, ссылаясь на то, что пришлось пить и вчера, и сегодня. Вчера – за приезд, сегодня – за здоровье приехавшего. Поэтому деталей не помнит. Тем более, что можно сейчас поехать к нему и спросить у самого.
– Куда ехать? – уточнила Юля.
– Можно позвонить, – повторил лично для нее Игорь Львович.
Кроме бывшего историка и Миши, никто не мог прилично изъясняться на иврите. Ну, в смысле, чтобы поняли твой вопрос по телефону. Один был ребенком, второй, хоть и пьяным, но взрослым. Поэтому выбор остановили на кандидатуре Львовича.
По всем номерам, которые были указаны в справочнике на такой случай, ничего конкретного историку не ответили.
Ривкин Григорий Семенович, пол мужской, в течение последних двух часов ни в одно медицинское заведение Кайф-Аты не поступал. И в полицию, и в, извините, морг тоже.
Федор Петрович, переглянувшись с Маней Арковной, строго спросил:
– Ты точно помнишь, что это Гриша был?
– А кто же еще? – спросил скорее у себя, чем у вопрошавшего, историк. – По крайней мере, очень похожий на Гришу. У вас покушать ничего нет? А то я после вчерашнего сала маковой росинки во рту не имел. Вы не сомневайтесь, это точно был ваш сын, муж и отец. Зять также. Но это пока что. Мы с ним договорились, что он теперь у меня будет жить. А я к вам переезжаю. Могу пока в качестве, к примеру, друга семьи или квартиранта. А когда Юля и дети ко мне привыкнут, можно и оформить отношения.
– Ша! – крикнула баба Маня.
Давно мы не слышали этого ее «ша!». Возможно, повода не было. А, возможно, не при нас произносила она свою коронную фразу.
– Как вы можете обсуждать этот бред, когда Гриша в больнице. И не известно, жив ли он! – на глазах этой железобетонной женщины появились слезы. Как, знаете, на сплошной серой стенке после небольшого минус два ночью поутру появляется ненужная влага. Это не эмоции. Это воздействие внешней среды.
– Что делать будем? – спросил Федор Петрович.
– Сколько больниц в Кайф-Ате? – вопросом на вопрос, в еврейском духе, ответил Давид Самойлович.
Надо отдать ему должное. В критических ситуациях он иногда выдвигал разумные идеи.
– Сейчас посмотрю в справочнике, – засуетилась Юля, полистала небольшую книжицу и ответила, – всего пять.
– Так что же мы сидим? – воскликнул Жук. – Делимся на две группы и разбегаемся по адресам.
– Стоп! – произнес Федор Петрович. – Сейчас позвоню дочке, и будем ездить на машине.
***
Через полчаса группа, состоящая из Ирочки Боровской, Мани Арковны, Жука и Федора Петровича, входила в первую из больниц.
Через два часа эта же группа уныло выходила из последней по списку больницы.
Григория нигде не было.
– Меня все это очень нервирует, – заявил Давид Самойлович. – Ваш историк перестал вызывать у меня доверие. Надо бы еще раз как следует допросить его с пристрастием.
– А толку? – вздохнул Петрунько. – Он ничего больше не помнит. Поехали домой, дочка.
***
Дома сели обедать. Когда люди нервничают, они много едят. Для того и поминки, и свадебный стол. Отвлекаются в процессе насыщения от неизбежности происходящего.
Приглашен к столу был и Игорь Львович. Хоть и пьян, но принес все же весть. Отчасти, благую. Гриша, типа, вернулся. А то, что в данный момент его местонахождение было неизвестно, все считали делом временным, поправимым. Так что заслужил гонец тарелку борща и шницель с пюре.
Во время обеда вдруг Юля что-то вспомнила, посмотрела на пакет с выстиранной рабочей одеждой и спросила у историка:
– В чем он хоть, бедолага, сегодня на стройку вашу пошел?
– А в чем приехал, в том и пошел, – ответил Игорь Львович.
Семья перестала греметь ложками и уставилась на бывшего историка.
А тот невозмутимо продолжал направлять в ротовое отверстие суп. Но установившаяся тишина заставила и его замедлить темп.
– Что-то не так? – поинтересовался Игорь Львович.
– Не верю! – воскликнула Маня Арковна.
– И я не верю! – добавила Юля.
– Во что? – полюбопытствовал Давид Самойлович.
– Гриша, при его чистоплотности не мог работать в приличной одежде, – гордо произнесла баба Маня. – Это у нас семейное.
– У нас, у Жуков, другие семейные традиции, – облизал ложку Додик. – Мы вообще предпочитаем не работать физически.
– Ша! – стукнула по столу баба Маня. – Ответьте мне, как вас там, да, Игорь Львович, в чем пошел на работу Гриша.
– Да какая разница? – снова вмешался Давид Самойлович. – Хоть в набедренной повязке. Что это меняет, товарищи?
– А вот какая! – ответила мать потерпевшего. – Его, насколько я понимаю, без документов забрали. Так?
– Точно! – вспомнил Игорь Львович. – Мы, когда на работу уходили, его паспорт положили в ящик стола. Гриша еще сказал, что, мол, Львович, раз я теперь здесь живу, то пусть и документы тут лежат. Чтоб не потерялись.
– Ну? – грозно спросила Маня Арковна у бывшего историка.
– Что – ну? – не понял, что хотят от него Игорь Львович.
– Подожди, Маня, – вмешался Давид Самойлович. – Послушайте, потенциальный зять. Откуда врачи знали, кого они взяли с вашей пыльной стройки в качестве пострадавшего?
– Не знаю, – пожал плечами историк. – У него, наверное, спросили.
– А если мой бывший зять без сознания лежал, – продолжил опрос свидетеля Додик, – то как они могли узнать, кого спасают?
– Ну, может, когда очнулся, спросили, – выдвинул гипотезу историк.
– А если Гриша так и не очнулся? – выкрикнула Маня Арковна.
– Как это? – поинтересовался Игорь Львович.
– Да так! – безжалостно ответил Жук. – Без сознания, речь потерял или, наоборот, память. Бывают и более плохие примеры.
– Папа! – крикнула Юля.
– Шо папа? – отреагировал Давид Самойлович. – Надо учитывать любые возможные события. Иначе мы его никогда не найдем.
– Так! – Маня Арковна взяла инициативу в свои руки. – Куда у нас свозят неопознанных, ой, прости, господи, что я говорю. Не так. Надо позвонить в справку и попросить список всех больных, которых доставили в больницы Кайф-Аты за сегодняшний день.
***
Хорошо, что не отпустили домой Ирочку. Она и взяла на себя выполнение поставленной задачи.
Через пятнадцать минут у них был этот список из пятнадцати человек.
Вся семья сгрудилась над столом, на котором и лежал перечень несчастных.
Юля глазами, полными слез, пробежала незнакомые фамилии и отошла. За ней последовали и остальные. Все пожимали плечами и вздыхали. Додик подмигнул Игорю Львовичу и сказал негромко:
– Пойди, утешь вдову.
Историк подошел к Мане Арковне и промычал:
– Мои соболезнования.
Баба Маня презрительно посмотрела на историка и отошла от греха подальше.
– Идиот, – шепнул ему Жук и показал страшными глазами на Юлю.
Львович понимающе кивнул и повторил Гришиной жене:
– Мои соболезнования.
За что тут же получил от молодой женщины неумелый удар по лицу.
Давид Самойлович на всякий случай с невинным видом отошел подальше и взял со стола кусок штруделя с яблоками.
Но Маня Арковна в отчаянии снова и снова перечитывала список.
– Ша! – вдруг крикнула она то ли себе, то ли Додику, доедавшему третий кусок штруделя.
Жук с опаской положил недоеденный кусок на тарелку.
– Я знаю этого человека! – крикнула Маня Арковна и ткнула в список.
Юля подскочила и прочла, отодвинув палец свекрови:
– Артем Сергеевич Завалюк.
Гришина жена посмотрела на бабу Маню, и ее тоже озарило:
– Это тот парень, что купил нашу квартиру. Что он делает в Израиле?
– Едем! – снова крикнула Маня Арковна. – На месте и узнаем. Может, он приехал с Гришей? А? Историк? Так они вдвоем приехали?
– Не помню, – пожал плечами Игорь Львович. – Да нет, он один был.
– Кто один? – спросил Додик, снова доедая третий кусок. – Этот Карасюк?
– Завалюк, – буркнула Маня Арковна. – Ира, так мы едем или слушаем этот бред голодный?
***
Через двадцать минут, выяснив сначала, в какой больнице лежит Артем Завалюк, Ира, Федор Петрович, Маня Арковна и Жук, как же без него, подъехали к той самой больнице. Юля снова осталась с детьми. А кому же еще?
Игоря Львовича тоже тормознули в квартире. В качестве заложника. Мало ли, появится необходимость обменять бывшего историка на Гришу.
***
– Где? – одновременно крикнули Маня Арковна и Давид Самойлович медсестре приемного отделения больницы.
В тот день дежурила бывшая ленинградка, Сима Мазохицкая, много лет прослужившая в центральном городском крематории.
Увидев толпу соотечественников, Сима похолодела. Вопрос «где?» она приняла близко к сердцу. Тут было два варианта.
Либо эти люди требуют вернуть носильные вещи своих усопших родственников, которые прошли короткий путь из крематория в комиссионный магазин Апраксина двора. Не родственники, которым царствие небесное, а их вполне приличные вещи. Зачем же жечь то, что еще можно носить и носить.
Либо эти люди требуют, что гораздо хуже, срочно вернуть тела своих давно усопших родственников. А вдруг они провели какую-нибудь модную экспертизу пепла, выданного им в качестве сухого остатка. Медицина в Израиле творит чудеса. И узнали, что это пепел какого-нибудь совершенно постороннего мертвеца. Хотя, возможно, и вполне благородного в прошлом гражданина.
Но Сима Мазохицкая тоже была не лыком шита. Она давно научилась делать лицо и держать удар.
– Конкретно! – крикнула она в ответ семье Ривкиных-Жуков-Боровских.
Сверяясь со списком, Маня Арковна уточнила:
– Где тут у вас лежит Артем Сергеевич Завалюк?
– Так бы сразу и сказали, – с облегчением выдохнула медсестра. – Когда привезли тело?
– Как тело? – перепугалась Маня Арковна. Нет, перепугались все, но озвучила Ривкина.
– Простите, привычка, – извиняясь, ответила Мазохицкая. – Так, сейчас посмотрим. Да, доставлен со стройки. Лежит в отделении интенсивной терапии. Без сознания, почти. Посещение разрешено только близким родственникам. Вы ему кем приходитесь?
– Он брат мне, – дрогнувшим голосом сказал Давид Самойлович.
– И мне, – добавил Федор Петрович. – Мне родной, а ему – двоюродный.
– Документы есть? – спросила строгая дежурная и взяла протянутое ей удостоверение. – Так, Петрунько. Это вы? Завалюк и Петрунько. Похоже, что и вправду братья. А вы – Жук? Ну?
– Все люди – братья, – трогательно улыбнулся Давид Самойлович. – Вот вас как зовут?
– Сима, – покраснела Мазохицкая.
– Симочка, не исключено, – доверительно наклонился к ней Додик, – что и мы с вами не очень дальние родственники. Мы могли бы обсудить это после вашей смены. Вы когда заканчиваете прием родственников потерпевших? Буду ждать у выхода из больницы. С цветами и нетерпением. Так мы посмотрим, как там Темочка? Буквально на пять минут.
– Вы, братья, пройдите, – разрешила Мазохицкая, – а сестры подождут здесь.
***
Доводы Мани Арковны о том, что эти братья плохо помнят Артема Сергеевича, типа, не видели его с детства, не возымели своего действия. К женщинам Сима была непреклонна. Оно и понятно, в ее-то возрасте. Каждая женщина – уже потенциальная конкурентка.
Жук и Петрунько вдвоем поднялись на второй этаж. В палате лежало двое.
Слева вставной челюстью улыбался незнакомый старичок.
Справа лежал кто-то, накрытый одеялом.
– Артем Сергеевич? – спросил на всякий случай Давид Самойлович у левого пациента. Хотя у того на лбу, а тем более, на носу, было написано, что раз в неделю у него таки да шабат и на обед всегда куриный бульон с рисом и мацой.
Дедушка радостно закивал в ответ.
– Сергей Артемович? – изменил установку Давид Самойлович.
Дедушка снова, еще радостней закивал.
– Пердун Поносович? – поинтересовался Додик.
Снова кивки и возбуждение.
– С этим все ясно, – ободряюще помахал рукой дедушке Жук. – Взглянем на второго.
А Федор Петрович уже именно этим и занимался. То есть он слегка, осторожно отодвигал верхний край одеяла.
Из-под казенного тряпья проглянули очень знакомые черты.
– Гришенька, – голос Федора Петровича дрогнул, глаза увлажнились. – Вернулся. Родный ты наш, счастье-то какое для детишек, для Юленьки, для Мани. И для меня, хотя это и не главное.
Но Ривкин не реагировал на плач Ярославны, раздававшийся над его отдыхающим телом.
Мертвая царевна из одноименной сказки очнулась, помнится, когда горячая слеза упала на ее прохладное лицо. Контраст температур, очевидно, сработал.
А Федор Петрович не умел плакать. Тем более Давид Самойлович, разочарованный появлением в центре событий зятя. Хотя и временно нетрудоспособного.
– Где же Завалюк, в таком случае? – поинтересовался Жук.
– Да какая тебе разница! – ответил Петрунько. – Может, на историческую родину уехал.
– Оригинально ты мыслишь, Федя, – сказал Додик, присаживаясь в ногах у зятя. – Конечно, где же еще может быть историческая родина у хохла, как не на Украине. Точно, привез Гришу сюда. Что-то с ними на местной стройке случилось. Может, плита какая-нибудь или жаркое солнце в голову ударило. Попали они в больницу. А Артем Сергеевич Завалюк покрепче оказался. Вот его и выписали первым. И он, с чувством выполненного долга, направился, как ты правильно мыслишь, Федя, на свою историческую родину. Вот он, поступок настоящего коммуниста. Не удивлюсь, если партячейка и дорогу обратную Грише оплатила. Идиоты. Сидел бы там, раз не живется ему с Юленькой. Вон, какого парня ей нашел. Историк, строитель, детей любит, вроде бы.
– Ну и пусть, – сказал Петрунько.
– Да? Ты тоже согласен? – обрадовался Давид Самойлович.
– Ну и пусть, – повторил Федор, – любит. Только пусть тогда своих заведет. И тех пусть любит.
– Ша! – вдруг крикнул Жук. – Он что-то говорит.
Братья склонились над Гришей, губы которого беззвучно шевелились.
«Мы – красные кавалеристы, и про нас, – шептал Ривкин, не открывая глаз, – былинники речистые ведут рассказ».
– Узнаю Гришку, – расцвел Федор, – побегу, обрадую Маню.
***
Вечером в больницу уже на законных основаниях приехали баба Маня и Юля, оставив детей на Федора Петровича и дочь его Ирочку. Они привезли спящему телу сына и мужа слегка перекусить: куриный бульон с укропчиком, домашние пирожки с жареным луком и печенью, отварную куриную грудку, пару кусочков тушеного кролика, полкило салата «оливье» с говядиной, пакет груш, яблок, апельсинов и винограда. Ну, и по мелочи. Кусок штруделя, половинку фаршированного карпа, немного селедки в банке, на всякий случай, сливовый компот и томатный сок. Да, кружок любимой Гришей домашней свиной колбасы из магазина Автандила. Тот, кстати, тоже, как узнал о несчастье, передал грамм триста сыра с плесенью. Сказал, что Ривкин любит.
Практически, ничего.
И говорить не о чем.
Господи, да здоровому мужику эти мелочи на один зуб.
Так и просидели женщины со своими не распакованными кошелками, наблюдая, как капает физраствор куда-то в Гришину вену.
Маня Арковна почему-то подумала, что налить бы в капельницу куриный бульон вместо того, что эти врачи туда определили. И направить бы ее, эту капельницу, в рот сыну. Так, глядишь, и покушал бы чего-нибудь. И компотом сливовым запил бы. По капельке, чтобы не поперхнулся парень. Где ж его носило. Исхудал-то как. Хотя раньше казалось, что при его худобе это невозможно. И вправду, все познается в сравнении.
А сосед слева, жизнерадостный старичок, все кивал им и улыбался.
– Кушать хотите? – спросила у него Маня Арковна.
Естественно. Старичок закивал утвердительно. У него что-то с шеей было. Он мог двигать головой только вверх и вниз.
Постепенно все, что лежало в кошелках, перекочевало на тумбочку, стоящую у кровати старичка.
Бульон, курица, кролик и так далее.
Несмотря на бледный вид, дедушка метал внутрь пищу со скоростью кочегара паровоза.
Юля и Маня Арковна даже успокоились и развеселились, поняв, что не напрасно тащили в больницу все эти деликатесы.
Вот только когда старичок попытался запихнуть в себя штрудель, он вдруг сильно побледнел, а потом начал синеть. Ну, как от удушья.
– Доктора, доктора! – закричали Юля и Маня Арковна.
Прибежали какой-то молодой парень в зеленом халате и с ним Сима Мазохицкая.
Парень что-то заорал на иврите, Сима повторила по-русски:
– Вы с ума сошли. Он же только что после операции на желудке. Ему только морковное пюре можно. Что он ел?
Маня Арковна начала перечислять. Но старичка уже повезли промывать желудок и другие места, где находилась неусвоенная еда. Там, на промывке, и получили ответ, что ел несчастный старичок. В натуральном, так сказать, виде.
Слава богу, успели.
«Эх, столько продуктов зря перевели», – автоматически подумала Маня Арковна.
– Есть хочу, – вдруг сказал кто-то. – Мама, у тебя ничего нет покушать?
Это Гриша очнулся и щурил глаза на яркий свет. Пытаясь понять, где он. Но маму узнал. Уже хорошо.
Юля и Маня Арковна начали лихорадочно шарить в опустевших кошелках.
– Есть! – воскликнула Юля и победно подняла над головой триста грамм сыра с плесенью.
Она поднесла сыр ко рту мужа.
– Меня сейчас вытошнит, – ответил на это действие Григорий. Что и попытался тут же продемонстрировать. Хорошо, хоть не ел до этого два дня. Сами понимаете.
– Не могли бульончика тепленького привезти, – просипел, отдышавшись, Гриша.
Несчастные женщины переглянулись. Кто первой из них решила скормить еду соседу? Да ладно, чего уж тут. Надо срочно исправлять положение.
– Ты сиди с ним, – строго сказала Маня Арковна Юле, – а я мигом.
В это время завезли обратно старичка. Переложили с каталки на кровать.
– Вам лучше? – спросила Юля, когда дверь палаты закрылась.
Старичок закивал бледным лицом. Он увидел на Гришиной тумбочке кусочек сыра. Глаза его снова загорелись.
Юля отследила взгляд дедушки и спрятала сыр в кошелку, от греха подальше.
– Юля, – прошептал Гриша, – как там детки?
– Нормально.
– Я виноват перед вами.
– Лежи уж, горе мое, – вздохнула Юля. – Вернулся, и хорошо.
– Нет, тебе нужен другой муж, а детям – другой отец. Я вас недостоин. Вот выпустят, сниму комнату и перееду. А деньги все буду вам отдавать.
– Ша! – это крикнула запыхавшаяся Маня Арковна, влетевшая с термосом, в котором плескался теплый бульон. – Это не мой сын говорит, а какой-то посторонний слюнтяй. Твое счастье, что ты лежишь, а то так бы дала, что лег бы обратно. Скажи мне лучше, почему ты фамилию сменил?
– Не понял? – удивился Ривкин.
– Ты, сынок, лежишь здесь под фамилией Завалюк. Или уже стыдиться начал, что родители – евреи? Ностальгируешь потихоньку под одеялом?
– Я не знаю, – покраснел Гриша. – Меня привезли сюда в бессознательном состоянии.
В эту минуту дверь в палату раскрылась. Вошла Сима Мазохицкая. Она широко улыбалась, как всякий здоровый человек.
– Завалюк! – громко прочла она по бумажке. – В процедурную сейчас поедем. А, вы уже ожили. Значит, сами, ножками пойдем.
– Простите, сестра, – вмешалась баба Маня. – Этот парень – мой сын, Григорий Ривкин. Почему вы называете его этой украинской фамилией?
– Так он был записан у нас в приемном покое, – ответила Сима. – Его ж без документов привезли. В рабочей одежде. Мы все осмотрели и нашли в кармане штанов только справку из венерологического диспансера на имя Завалюка Артема Сергеевича. Там что-то про запущенное заболевание половых органов говорилось, ну, не важно.
– Мне этот комбинезон товарищ Завалюк подарил, – с надрывом произнес Гриша. – Настоящий друг и человек. Ради таких людей хочется жить и творить.
– Да, – мрачно буркнула Сима Мазохицкая, – клизма с ромашкой, Ривкин, вам не помешает. Может, мозги прочистит. Литров на пять.
***
Гришу на следующий день выписали из больницы. А чего держать человека, если ему практически ничего не прописано. Так, пару уколов в день, клизма с ромашкой и покой.
А где еще можно создать покой человеку, как не у него дома.
А насчет уколов и клизмы договорились с Симой Мазохицкой. Кто же откажется от дополнительного заработка. Да и стала Сима почти что родным человеком.
Конечно, если женщина пару раз сделала вам такую интимную процедуру, как постановка клизмы со всеми вытекающими из нее последствиями, то она вам если не жена, то точно сестра. Хоть и медицинская.
Привезли Гришу в тот самый день, когда его тесть собрался улетать домой.
Несмотря на разные перипетии, сопровождавшие пребывание Додика на святой земле, семья Ривкиных загрустила.
Все же человек-праздник, человек-оркестр, человек-ни-минуты-покоя. Перед отъездом он подзатих, и его отсутствие начало ощущаться. Хотя Жук и сидел еще в углу кухни на низеньком стульчике, доедая последний гостевой обед.
Вот-вот должна была заехать Ира Боровская. Через три часа начиналась регистрация рейса Тель-Авив – Киев. Провожать Давида Самойловича собрались Юля и Федор Петрович.
В тот момент, когда гость допил компот, к нему торжественно подошли все члены семейства, кроме Гриши. Тот еще был несколько слаб, чтобы передвигаться самостоятельно.
– Давид, – торжественно объявила Маня Арковна, – мы с Федором Петровичем дарим тебе на память горстку святой земли.
И она вручила Додику жестяную коробочку из-под карамели.
– Дедушка, – сказал Миша, – я нарисовал вот этот рисунок. Это вся наша семья, а это ты.
На листке бумаги был изображен ряд людей разного возраста и пола, держащихся за руки. А над ними летел самолет, которому они улыбались.
– Лицо в иллюминаторе – это я? – спросил растроганный дед. – Спасибо, Мишенька.
– От меня! – крикнул с дивана Ривкин и протянул какую-то бумажку. Это была справка из венерического диспансера на имя Завалюка Артема Сергеевича.
Юля подарила отцу маленький башмачок Риммочки, из которого та уже выросла. Ничего более душевного под рукой не нашлось.
– Спасибо, родные мои, – прослезился Давид Самойлович. – Конечно, магнитофон «Сони», какой-нибудь паршивый кухонный комбайн или фотоаппарат тоже было бы неплохо. Ну ничего, как-нибудь в другой раз. Муся и этому будет очень рада. Особенно справке. А что? Сначала расстроится, увидев ее. А потом прочтет, что она выписана не на мое имя, и очень обрадуется. Присядем на дорожку. А ты, Ривкин, не натягайся, лежи. Это касается здоровых людей.
ЭПИЛОГ
Ну, что ж, дамы и господа.
Сворачиваюсь.
Расставлю только несколько точек.
Во-первых, на следующий день Гришу пришел навестить Игорь Львович. С повинной головой. Тайком пронес в дом бутылку водки. Как раз Сима Мазохицкая ставила пациенту очищающую и питательную клизму.
Их взгляды встретились. Не клизмы и водки, а Симы и Игоря Львовича. Бывший историк и бывшая работница крематория. В чем-то очень сходные профессии. И те, и другие придают прошлому благопристойный вид. Не то, чтобы любовь с первого взгляда, но почему бы и нет.
Во-вторых, Борю Боркиса все же избрали в Кнессет. Через пять лет. Добился. Такие прыщавые и упорные всегда добиваются.
В-третьих, Ноткины. Там все по-прежнему.
В-четвертых, газетчики Фишеры. Теперь издают детский журнал «Эмигрантик». Подальше от политики.
В-пятых, Исаак Кац и его тесть Флейшнер. Их выпустили из тюрьмы. Запретив заниматься производством и продажей пищевых продуктов. Они теперь выращивают тюльпаны.
В-шестых, Мендель Хайкин. Я давно его не видел, но рассказывали такое. Прямо половой гигант какой-то оказался.
В-седьмых, Зина и Муля. И, конечно, бабушка Руфь. Как вспомню, улыбаюсь. Просто радость какая-то.
В-восьмых, Ривкины. Гриша окончательно излечился от ностальгии. Выучил досконально иврит и сдал экзамен на инженера-строителя. Теперь он – правая рука Жорницкого. Баба Маня и Федор Петрович – тут нет слов. Да, и Юля с Гришей в порядке.
В-девятых, Давид Самойлович.
Вот он в поезде, подъезжающем к харьковскому вокзалу.
Там, на перроне, топчется Муся. Она замерзла и нервничает. Оделась легко и не очень тепло. А на вокзале дует. В руке у Муси цветок.
Жук спрыгивает с подножки поезда. В одной руке у него шляпа, чтобы не унесло ветром. В другой – портфель со святой землей, башмачком и рисунком. Он всю дорогу выкладывал эти странные подарки, рассматривал их и бережно укладывал обратно в портфель. Открыл как-то коробочку со святой землей, а там, кроме земли, пакетик полиэтиленовый, герметично запаянный. И сверху записка привязана. А в той записке рукой Федора написано: «Здесь порошок, который повышает потенцию. На здоровье тебе и на радость Мусе». С каждой минутой подарки становились Додику все дороже и дороже. Надолго ли?