И если мой плохой английский помешает смотреть тебе в мое светлое лицо, развяжи руки тоски и прикажи заковать в крепости. А я смотрю со своей Вифлеемской звезды, как красиво ты зачесала волосы на ночь. Как прибрала до завтра слова «проходимец» и «милый», боясь перепутать их местами с первыми лучами.
Я все еще прав, засыпая этой ночью со спокойным сердцем, ведь мне интересно, кого из нас любовь изменит вперед. Это конец, дорогая, конец всем тем, кто не успел вернуться обратно на Луну, дожигая свои часы на жестком хребте ночи. Вот и все. Не плакать.
Мне необходим один лишь поцелуй, чтобы родиться вновь в этом времени прошлого года, когда ты была здесь источником всех волн, когда пронзала ткани моих снов, разделяя их на черные и белые, когда я умел еще выводить главную героиню в отсутствие напряжения по ходу всего текста. Молчи и слушай. Пока я все еще рассказываю эту историю именно так, как выдумал. Потом будешь дополнять из своих источников, пока я отвлекусь, чтобы сменить плейлист или черпнуть свежей глубины безнадежности в отсутствующих текстах. Ведь во всех своих прежних я обходился простыми понятиями «я» и «ты». Причем «я» был осязаем, а «ты» недосягаемо метафорична, как собирательный образ женщины из народных сказок северных племен, натирающих кожу белой глиной. Как собирательный образ женщин, ради которых я вводил в ритуальные тексты третье понятие «люблю». Как и те, кому я потом вручал это слово-якорь.
Кто-то рычит в дальнем темном углу, боясь за свою безопасность, как скалится доведенная до безумства собака, разрывая в щепки палку дразнящего. Или остервенело молится, выбрав этот самый темный угол. Мне не понять. До этой сверхмассивной правды не достучаться, даже если ты готов вместить в себя ее горячую твердь. Даже если отдельные твои части подписали соглашение и сдались при хороших отступных, даже если колбы на столе застучали знакомую мелодию на новый мотив, приглашая слить, освободить баки под успокаивающие жидкости. Так правильнее. Надежнее. Но как оставить меня здесь, чтобы не навредить? Как разбавить мою сверхмассивную ложь твоей правдой в нужной пропорции? Как сделать это и не остаться без маски? И я теперь знаю, что после всего – это только самое начало.
Все звезды слетели с катушек и манят за собой улыбками так, что это можно почувствовать сквозь бледную кожу. Никогда не слышал я более грандиозного падения, как в ту ночь, когда рушились крепчайшие твои стены, и ты то содрогалась от желания продолжить, то молила о пощаде, почти выставляя меня за дверь. И неясно было в тот момент, чего же ты жаждешь больше: милости или наказания. Все звезды слетели с катушек, раз предложили мне такую возможность – стать первооткрывателем после того, как в тебе столько сломали. Стать единственным, после которого все наладится. О, это ничто по сравнению с тем, как долго ты ждала этого, как задолго до моего появления слова сами сложились в нужный сценарий, и тебе осталось лишь подчиниться, продать прошлое с потрохами и следовать простым правилам. А уж я и того не знал. Все стало открытием. Все стало бесценным подарком, долгосрочной и многообещающей инвестицией, баснословно умноженный капитал от которой я боялся себе даже и вообразить.
Удовольствие от того, что открылось. Наслаждение теми вершинами, которые обнажил мой интерес. Все захлестнуло с головой, утопило в своей нежности и не отпускало на поверхность, с упоением добивая последние маленькие пузырьки кислорода в сдавленных легких. Знал ли я, что такая смерть сладка и приятна, возраждающе благотворна? Стало ли моим новым миром то, что открылось с таким скромным неистовством? Составил ли с этими частями новое целое? Принял их и поглотил в себя или поглощен был ими? Ничего не чувствовал сначала, ничего более подходящего или даже ожидаемого в такой ситуации. На меня рухнула гора, а я остался тем же, даже своими ногами шел, не оглядываясь, после. Оглядываться – плохая примета? Или все же хорошая? Оглянуться – дать знак о том, что вернешься? Ну, расскажите мне!
Я парил над водой, ну вы знаете, когда взлетаешь, то вначале идут облака, потом всегда какое-нибудь озеро, кажущееся снизу величавым, а отсюда – серой лужей. В маленьком чистом окне я видел отражение всех своих писем, коим потерял счет даже самый крупный почтовый центр этого далекого города, что существовал и работал только для того, чтобы она их получала. Среди них мелькали то и дело тысячи фотографий, ради которых были сделаны как минимум две фотокамеры в этом мире. Все это обрабатывал некий проворный сервер в скучнейшей Исландии, пока между нами так и не смогли сладить часовые пояса, проспорив друг другу разве что одни сутки наших таких высокоосмысленных, исполненных моралью и служением важным идеалам жизней. Вдавившись в кресло, утопив ногти в подлокотниках, чертовски комфортно было подобрать пару-тройку логичных оправданий, почему же часовые пояса сделали лишь дипломатичные реверансы в сторону друг друга, разойдясь по своим законным местам, а над фото даже не потрудились ради фотомонтажа.
Когда игра стоит свеч, то это все же игра, а ты становишься игроком, до последнего не признаваясь себе в этом. И я видел сотни возможностей сыграть в игру, которая переросла бы свои рамки, но позволил поверить в это лишь однажды, доведя до абсурда само понятие веры в переход из игры, все же подтвердив этот самый постулат, который только что сформулировал. Теперь это понять легко. Вернее, - слышите? – осознать. Теперь.
05.09.2010 г.