Сортировщица

Елизавета Григ
   Ночь…Ночь была светлой, душной и совершенно бесполезной, Пустая подушка рядом и бессонница. Тишина. Овал луны в окне небрежно  раскромсан  ветками. Раскромсан  на  куски. Аппетитно так - словно пирог с лимонным кремом. Смешно.
   Александра поедала  глазами  дутый лунный десерт уже битых два часа, шумно вздыхала,  брыкалась жатым атласом покрывала и через минуту закручивала вокруг себя рыхлый кокон, прислушивалась, прислушивалась…..  и пересчитывала разномастные кривенькие лунные дольки. Раз, два, три, четыре, пять… Привычка. Сидел в ней этакий  примерный  «зубрилкин». - Сколько тебе лет, Шурочка? Растопыренными пальчиками: - раз, два три, четыре….А потом, позже – окна, тротуарные плиты, ступеньки – особенно ступеньки… - Раз, два, три, четыре, пять… Вышел зайчик погулять… Какой зайчик? К чёрту зайчика… Нет, жаль зайчика. На каждого зайчика есть свой...
   Заплакал, заплакал….
   «Лежи, дура…. У него есть мать», - приказала она себе и прикусила губу. Продержаться больше  минуты не удалось. Вскочила, как на пожар, в одной сорочке -  сначала к малышу, коснулась губами нежной, пахнувшей сливками кожи крохотного лба, ткнулась в памперсы - мокрые,  и бросилась к этой, которая…которая…
   - Пуха, у тебя с головой всё в порядке?-  не крикнула -прошипела своей сестре.
   Та  почти лежала в чернокожих объятьях кабинетного кресла. Из одежды -  лишь крохотные стринги. Худые босые ноги выплывали на письменный стол, словно русалочий хвост на берег.
Руки  закинуты за голову, Уставилась   в угол с огромной диффенбахией на мраморном столике, как будто это и не угол вовсе, а одной ей видимый экран.  На столешнице, полу,  на животе серебрились листы бумаги.

   Пуха – это её детское прозвище, прилипшее  с лёгкой руки папы. Она долго была  беззащитной дюймовочкой, сладкой крошкой, невесомой, как пёрышко. Пух…
А вообще-то она Маргарита.

   Пуха, Марго, Маргарита, Рита.  Это не только имена, это весьма оригинальные, если не сказать, сумасбродные дамочки, которые в ней живут -  её рабыни и  Боги, её роли и  режиссёры. Иногда они дружат, но чаще всего, расталкивая друг друга локтями, пытаются вылезти наружу, взять верх, завоевать вершину и посмотреть на остальных побеждённых квартиранток свысока

   - Что, что случилось?- Рита бережно опустила ступни на ковёр и потянулась.
   - Ты меня спрашиваешь? Это твой ребёнок заходится плачем, а ты ухом не ведёшь. Запомни, я больше тебя в этом деле подменять не буду. Усекла? Давай, отрывай задницу и беги…

   Сестра   хмыкнула- фыркнула, потом пискляво зевнула и медленно, виляя узкими бёдрами, словно на подиуме, продефилировала в детскую.
Саша  заварила чёрный чай, налила в кружку, резко выплеснула в раковину. Жара, чёрт….  Когда всё это закончится? Всё закончится. Всё это… Дверцу бедного холодильника дернула так, что чуть не оторвала ручку и зацепила крючком пальца бутылку топлёного молока, подумала, затолкнула бутылку в угол. Перламутровый ноготь на указательном пальце срезался подчистую, до самой подушечки.

   Она сделала первый,  пахучий  глоток коньяка из  бокала, тупо рассматривая масляные ножки – дорожки, стекающие  вниз по выгнутым стеклянным стенкам, когда сестра появилась на кухне.
   - Слушай, оденься, а?- попросила Саша, а сама подумала: »Ну что в ней такого мужики находят? Где у неё соты медовые запрятаны? Так себе…. Попка – мальчишечья, ростом – от горшка – два вершка, грудь – на первый размер не наскребёшь, а уж, когда кормить бросила….Глаза тоже - не фонтан. Ясно, что стихи про них никто сочинять не будет. Два уголька чёрных, запрятанных под удивлёнными бровками. Рот скобочкой, нос клювиком, как у птички. Эскиз какой-то, набросок. Разве что улыбается…. Да… зубы у неё белые. крупные, один к одному,  прямо   ювелирное украшение, отцовские зубы. Как это про неё соседка сказала? Ржёт так, что все  мужские особи начинают копытами стучать. Вот, вот…Об этом Пуха, конечно, знает. Какой-то жуткий авторитет, знаток отечественного кинематографа и по совместительству работающий в книжном магазине, сказал ей, что она улыбается, как  Ингеборга Дапкунайте.
   Рита, как будто услышала – растянула рот в улыбке и, как кошка, томно поластилась голой спиной о дверной косяк:
   -  Кого стесняться? Тебя?
   -  Хотя бы меня, - сказала Саша и опустила глаза, а Маргарита вдруг замерла. Лицо её, будто налилось серым воском. Именно с таким, «умершим» лицом она,  прокрутив что-то вроде фуэте около раковины, дурашливо засеменила к окну. Двумя пальцами взяла пачку сигарет и закурила.
   - Ты знаешь, Алекс…Я там, в кабинете эскизы рисовала, а потом вдруг отключилась. Улетела.
   Сашу передёрнуло. Эскизы она рисовала, видишь ли. Вбила себе в голову, что станет известным модельером, вот  и чиркает ночами   всякую  дребедень, свой креатив в портняжном искусстве ищет. Сказала тихо, себе под нос:
   - В пропасть ты скоро улетишь, кукушка…

   Но сестра не слышала, как глухарь на току.  Присела на табурет, пустила колечко дыма  в форточку:
   - Улетела я. Заметь, это не сон был. Совсем не сон. Замок на скале – черный, в тумане. Почти ночь. Около крыльца – сумасшедшая, невиданной красоты иллюминация. На шикарных, навороченных автомобилях приезжают гости, дамы разодетые и сверкающие бриллиантами, мужчины, похожие на лордов, фоторепортёры с камерами, знаменитые музыканты и певцы. И все – ко мне. Маргарите Гавриловой. В залитом прожекторами зале – подиум, украшенный живыми цветами, а на нём модели гарцуют. Мои модели – Маргариты Гавриловой. В самых лучших на свете нарядах, которые придумала я – Маргарита Гаврилова. А что, совсем неплохо звучит, а сестрёнка? Огромные буквы на стене – звёздами усыпанные – Марго Гаврилова. Женщины почти теряют сознание, их кавалеры поедают глазами манекенщиц. И меня, конечно, - Маргариту Гаврилову. Тянутся  к руке, чтобы облобызать, суют визитки и договоры. Фотовспышки ослепляют. Изысканные букеты падают под ноги.
   - Пять раз.
   - Что пять  раз?
   - Повторила своё драгоценное имя.
   - А…. Ну, так  это нормально. Здоровые амбиции. Без амбиций – только в домработницы. Я этот замок не могу забыть.
   -  А то……. Конечно, такой  перформанс  из памяти не сотрёшь. Или просто цирк. И ты там, естественно, в рюшах и пайетках, с голыми плечами и при короне. А в первом ряду – Эвелина Хромченко и Слава Зайцев, в полной отключке от такого великолепия.
   - Алекс, какие пайетки? Это моветон. А корона….Да ну её… Мезозой. Вместо неё – золотой шлем. Оnly  золотой шлем. И у шлема такое ажурное  забрало. Скажи, здорово? Но главное не это, Алекс…
   - Я Саша. Никакая не Алекс. А для чего забрало?
   - Хорошо… Шурочка…- Рита пожала плечами, - забрало для чего? Не знаю. Привиделось так. Что ты меня всё время перебиваешь? В общем, там в зале было две Маргариты Гавриловы. Одна –  в золотом шлеме и красном, шелковом платье, а другая… Другая -  в черном  с головы до ног. И я… Я - то в одной, то в другой? Понимаешь меня?
   - Не-а
   - Ну, когда я Черная, то , кажется, умерла – до того мне это всё безразлично. В смысле – люди безразличны. Лишь бы ползали у ног. И от этого сердце так быстро, быстро бьётся….
   А когда я в Красной – наоборот. Всех без разбора люблю, и всех жалко, и каждому хочется улыбнуться.
   - И что? Что дальше?
   -  Дальше? Дальше ты принеслась. Ты в МЧС не подрабатываешь случайно? Эх…Лопнул мой замок, рассыпался на кирпичики.
   - Красиво излагаешь. Прямо пейсатель. А почему Гаврилова? У тебя уже давненько другая фамилия.
   - В честь папы. Я же его любила…
   Саша пожевала лимон и сморщилась. Сказала еле слышно:
   - Ага… У попа была собака, он её любил. Она съела кусок мяса, он её убил.
   У Риты на гладком лбу родилась тоненькая морщинка, похожая на червяка, мелко задрожала меж бровей,  решая, что же она тут делает- на этом молодом, равнодушном лице, а через секунду исчезла, будто юркнула под рванную чёлку. Вот он какой - червячок сомнений.
   - Что это ты сейчас сказала? Зачем?- спросила Рита.
   - Да, так…. Не обращай внимания. У меня тоже крыша едет.
   - А.. Понятно. Так на чём мы остановились? Про писателя? Я читатель, милая моя. Ты в курсе, что твоя младшенькая всегда любила читать книги? Много книг. Хороших книг, а не макулатуру для поварих и вечно усталых бизнеследи средней руки.
   - Это в мой огород камень? У меня голова крепкая, запомнить не мешало бы. Камней не боюсь. Повторяю для глухих: ты – мать. И твой сын только что орал на весь дом. Замки какие-то…Он сразу уснул?
   -  Кажется.
   -  Ты меня угробишь сегодня. Что значит - кажется? Ты температуру ему измерила? У него лоб горячий .
   - Температуру? А… Температуру…Измерила. Рукой. Где-то около 38.
    - Ну, вот так и знала….заболел…. Где-то простудился в такую жару.  Что же делать? Слушай, давай-ка врача вызывай.
   - Ночью?
   - Ночью. Вдруг ещё поднимется.
   - Как поднимется, так и упадёт, дорогая. Молодой организм должен сам бороться.
   - Господиии…. Уму не постижимо. Молодому организму всего полгода. Иди в детскую и контролируй до утра.
   - Бог мой…Пойду, пойду… Дай коньяку глотнуть, а то не усну.
   - Ты контролировать будешь или спать с перепоя?
   - Прям уж сразу – с перепоя…Фэнтези – это твой конёк. Давно поняла.
   - И вообще, мне иногда кажется, что ты перестала его кормить, потому что вот так удобнее. Можно коньяку шандарахнуть, можно чадо сестре подкинуть на ночь.
   - Он сам отказался, ты же знаешь.
   - Я знаю только, что ты ненормальная. Наверное, и он почувствовал.
Рита отошла от окна, села на стул, закинув ногу на ногу, дотронулась до бутылки.
   - Тебе не понять. Я его люблю. Больше, всех.
   - А…. ну да…. Если сравнивать с остальными, то конечно. Об остальных ты ноги вытираешь.
   Сестра улыбнулась, как будто услышала самую высокую похвалу и сползла со стула на пол. Дотронулась до колен Саши:
   - Киса моя,  куколка….сестрёнка сердитая-пресердитая. Разве я тебя не люблю? Лапуля, ты самая классная сестра на свете. Ты же такая красавица. Всегда тебе завидовала. Ну, так, по-доброму. Губы у тебя, как цветок, глаза, как спелые вишни, нос Шэрон Стоун. А грудь… Ээх… Мне б такую
Саша растаяла мгновенно – не от  сладких слов, нет. Она знала, что красива, и слышать это от сестры лишний раз было без надобности.
   Потеплело в груди и раскрылось навстречу от голоса.  Бывают такие. Их   вибрация - из разряда приёмов гипнотизёра. Крохотные волны, обмывающие тело. Дудка, заманивающая душу, выматывающая душу. Её не забудешь - дудка для бедной змеи.
   Маргарита  пользовалась этим, ещё как пользовалась. Направляла колдовские колебания прямо в цель, часто, но не всегда, хотя голос её был бесспорно редким даром. И, теперь уже ясно,  незаслуженным богатством. Этакая журчащая мелодия  напевающей принцессы. Кто не оценил образцовые обертоны речи молодой леди из благородного семейства? Таких не было. Всё это как-то необыкновенно сочеталось, дополнялось. Живой и доводящий до слёз, исцеляющий или усыпляющий, или приводящий к истерике… Такой  ходячий музыкальный инструмент. Но он ещё и… Оружие –коварное и мило замаскированное.
   Саша  перестала злиться и чуть не расплакалась, поглаживая пепельные короткие вихры на безумной головке сестры.
   - Ой, ладно…. Подлиза ты известная.

   И, если бы не трёхцветная кошка Тина, которая пришла  на кухню, сонно жмурясь, в надежде, что её накормят поздним ужином…
   Тина  подошла к столу и  потёрлась о ноги Саши.  Пуха сначала  притянула её к себе,  провела нежно рукой по спине,  почесала шейку: - Мяу, сладкая моя. И тебе не спится, лапулька наша.? Тусенька, -  а потом резко оттолкнула её:
   - Поди вон, кошатина беспородная, от тебя столько шерсти. Ма cher  , зачем эта помоечная тебе? Страшна, как грех. И дворняжка. Тебе пора ребёночка завести.
   Если бы всего этого не было… Тогда Саша, наверное бы, поплелась дежурить сама. Такое случалось не раз.
   Она очнулась, выпрямилась, превратилась в изваяние. Руки  судорожно ощупали живот и сорвались плетями  вниз.
   - Merci за  совет, полиглот ты наш заботливый. Не считаешь, что нам одного дитяти хватает. Твоего. Кстати, тебе он зачем?  Будущему покорителю мира подиумов…
   - Мне? Я его хотела. Но…. Знаешь,  столько раз в день пИсать…. Мне кажется, это не есть норма. Как ты думаешь?
   Сашины пальцы туго сплелись в кулачки. Щёки горели.
   - Вот что я тебе хочу сообщить… Ты настоящий паразит. Живёшь в нашем доме… На всём готовом. И ещё жалуешься. На что жалуешься, идиотка? Что твой  сын часто писает? Ещё он ест, пьёт, плачет. Он живой! Понимаешь? Живой. Не игрушка. Я думала… Думала, что ты страдаешь после смерти Димы. Хотела быть рядом… Помочь… А ты… Ты…
   Рита смотрела в окно.  Лицо в свете луны опять казалось неживым – плоской, наспех намалёванной  картинкой, вырезанной  из комикса мордочкой подростка, ядовитым шаржем.
   - Я страдаю, страдаю… Не  волнуйся так. Хочешь, чтобы я заламывала руки и выла в голос? Я так не умею. Прости.
   Она замолчала, а потом, протаранив грудью блюдце с лимоном,    потянулась через стол к Саше. Тёмно-вишнёвые соски вызывающе-агрессивно нацелились в потолок..  Зашептала:
   - Как бы тебе объяснить…Хочешь, признаюсь? Я его разлюбила. Мне опротивел собственный муж. Ужасно? Да? Naturlich!  Но я не могу притворяться. Увы.
   - Ты? Ты не можешь притворяться? Твой Дима сейчас перевернётся в гробу. А с неба повалит январский снегопад. Вот признайся своей родной сестре… Зачем ты столько боролась за него? Для чего увела, чёрт возьми,  от семьи?
   - Роднуля моя, разве это было для него не благо – уйти от  жены – толстой, неухоженной и старой. Что там ему светило? Борщи и рыхлая тушка на соседней подушке? Дети взрослые. Чувство долга, скажешь? Чушь!
   - Светило…. Может, жил бы себе и сейчас и борщи откушивал с аппетитом. Пуха, сорок дней не прошло, а ты его так…
 
   Рита налила из бутылки и выпила залпом, закрыла рот ладонью, как будто глотнула самогона:
   - Может, и жил бы… Да… Только зачем? Так вот жить.

   Она заметно, как-то враз опьянела. Глаза – мутное  стекло.
   - Я тебе больше скажу. Послушный он был… Жуть! Ты вот не спрашиваешь, ни о чём. Деликатничаешь? Приютила, накормила и … Тааакая благородная, жалостливая. Боишься расстроить? Разбередить, так сказать, раны. Не боись. Знаешь, как было? Я ему сказала: "Исчезни из моей жизни", он и исчез. Вот так-  взял и исчез. Пооо-слуу-ушный…
   - Что ты мелешь? Он же разбился на машине.
   - Да, - Рита мотнула лохматой головой и чуть не свалилась со стула. Вцепилась в скатерть. Рукой провела по щеке, будто стёрла что-то. - Да, разбился. Выслушал, валялся в ногах, уговаривал. Потом напился и сел за руль. Куда хотел направиться, не знаю. Но направился вон туда, - она закатила глаза в потолок. - Фьють, и улетел. Вот та-ак…О, mеin  Gott. Просто улетел. Дурачина.

   Пол вместе с кухней провалился в воздушную яму. Саше показалось, что она в самолёте, попавшем в «болтушку». Лёгким не хватало воздуха, в желудке подташнивало. Хотелось крикнуть, но  мешали губы, словно залепленные сургучом. Она молчала.
   - Онемела что ли? Почему не орёшь, не дашь мне по физиономии, не позвонишь в психушку?- тормошила её сестра. - Я ведь заслужила. А? Ну, и ладно.  Не говори ничего. Сама всё знаю. Я ведь сначала расстроилась, винила себя, а потом… Потом подумала, что так даже лучше. Дьявол!…Он ведь не отстал бы от меня. Замучил бы своей любовью. Кровь бы выпил. А у меня сын  маленький… Вот….Скажешь, оставила сына без отца? И что? Дети не должны видеть, что родители ненавидят друг друга. Поняла? И не возражай… Я на чужое мнение плюю. Вот некоторые мне в глаза тычут : - Вах, вах. Она на похороны собственного мужа не пошла. Ну, не пошла… Что с того? Там эта  тупая корова со своим выводком руководила. И пусть…. Думаешь, мне тоже надо было уважение к покойному засвидельствовать? Ага… Щас.  Нет, мне на этом свете ещё не надоело.  Они бы меня живой не отпустили.  Не-е-е-т.  И что в этом не так? Что  я умная? Да, я ещё поживу. Ради сына хотя бы.

   Саша с трудом оторвала стопудовое тело от стула, подошла к мойке, стала перебирать висящие под полкой кухонные прибамбасы - половник, лопатки, ложки, сняла блестящий резак для мяса и повернулась к сестре. Они молча смотрели друг на друга. В руке что-то колко пульсировало  и рвалось наружу.
   Резак полетел в мойку, а вместе с ним  всё что стояло рядом: две кружки, солонка, заварной чайник. Звон разбитой посуды, детский плач и собственный стон слились в единый мощный гул, заглушающий все звуки на свете.
   Стараясь перекричать его, она забыла о спящем малыше:
   - Опять? Ты опять за старое?
   Рита заморгала и открыла рот:
   - Ты о чём это? И чего так орать?



   ******

   Тот год в их жизни…. Он был страшным и…. каким-то нелепым. Как будто  госпожа Судьба, эта  ускользающая от беспечного глаза дама, которая сочиняет книгу о жизни, забыла, что написала  ещё недавно и теперь бросает на страницы будущего что попало. Бросает и не заботится о закономерности, логике, справедливости.
   Девчонки жили, купаясь в благополучии, пока…
   Неожиданно ушёл отец. Известный журналист накануне пел заздравные на дне рождения своей скромницы жены , талантливо пушил хвост перед гостями, сыпал стихами и хокку. Считалось, что они очень счастливая семья. А через два дня её глава, видимо, совсем ошалев от несусветного счастья, взял чемодан с парой рубашек и  тихо смылся, ничего не объяснив своим дочерям. Мама их утешала: - Мы так решили. Чтобы вас не тревожить понапрасну. Девочки мои, у него  другая семья. Давно. И сын, которому шестнадцать лет. А мы…. Мы ведь сильные, да?

   Александре было восемнадцать. Яркая, темноволосая смуглянка, с  заманчивыми формами и  мозгами записного «ботаника».  У неё была уже своя, личная жизнь, и чувство ответственности. Личная жизнь - это первая взрослая тайна – поцелуи учителя физики – щуплого интеллектуала, вечного мальчика   по кличке  Шварценеггер, который приходил к ней каждую ночь в беспокойных и сладких снах. А про чувство ответственности  Саша написала в своём дневнике: – «это такая кобылка, на которой ездят все, кому не лень».

   Пухе -  Маргарите - четырнадцать. Светловолосая, похожая на человечков, которых малыши рисуют в раннем детстве – растопыренные пальчики и рот до ушей.. Отец шутил: »Ручки, ножки, огуречик, вот и вышел человечек». Все родные знали: Пуха мечтает стать царицей в мире моды. Рисунки  нарядных тощих тётенек  с лысыми черепами и ногами – вермишелинами превратили дом в склад макулатуры. Домашние тихо ворчали , но идти на открытый конфликт и читать нравоучительные речи об аккуратном отношении к своему жилищу не решались. «Чем бы дитя не тешилось…»
   Рита, кроме всего, что относилось к моде, любила ещё отца. Мама…. Она была, как само собой разумеющееся благо, а вот отца она вознесла на немыслимый пьедестал , хотела, чтобы будущий избранник был его копией. Особенно нравились ей отцовские руки – с крепкими, но неширокими ладоням, длинными пальцами и красивыми ухоженными ногтями.
   Ещё два дня назад боготворила и хотела. В уход навсегда сначала не поверила. Набрала номер, долго слушала гудки и своё сердце.
   - Папа, ты ведь обманул? Про другую семью? Вы просто поссорились с мамой…
Отец помолчал. Было слышно, как он тяжело дышит, а рядом звякает посуда, бормочет  телевизор.
   - Нет, Пуха. Всё серьёзно, и я больше не вернусь. То есть, я хотел сказать, что к маме не вернусь, а вас, дочек своих, я люблю , как прежде.
   - Любишь? Но ты маме тоже, тоже говорил, что любишь, а сам…. Сам семнадцать лет жил с какой-то….
   Отец тихо ответил:
   - Ты не права, Марго….Я тебе объясню…Она – не какая-то
Но дочь не стала слушать, положила трубку. Какой же ты гад, папочка.

   В тот же вечер с ней случилась истерика. Она билась, плакала, обвиняла маму. Ролей было много:  несчастная рыбка, выброшенная на берег,  Фурия – малолетка, летающая по квартире среди обломков посуды, загнанный зверёк, мучимый бесконечной судорогой, потерявшая рассудок дама . Это было невыносимое, жуткое действо. Рита вскоре выдохлась и затихла,  глядя стеклянными глазами на сестру и мать, процедила:
   - Ладно…. Пусть не приходит, только… Пусть исчезнет из нашей жизни.
   - Как ты можешь такое говорить? – заплакала мама. – Он же отец тебе. Он ушёл от меня… От меня, а не от вас.
   Саша поцеловала Риту в лоб и вздрогнула – от сестры пахло подвалом  и…
страхом.


   Прошло три месяца, и всё это время Рита не сказала об отце ни полслова. Как будто его уже не было на свете.
   Декабрьским утром, прямо перед  новым годом кто-то позвонил маме и сказал, что её бывший умер. Скоропостижно, от инфаркта.
   Саша с мамой поплакали, купили цветы и пошли на похороны, а Рита отказалась. Когда они вернулись с поминок, её в доме не было. Заявилась она поздно, вернее, рано – под утро. Запах спиртного и сигарет ударил в нос. Глаза горели на бледном лице и…. Они…. Они смеялись.  Руки  нетерпеливыми паучками бегали по пуговицам почти пионерской белой блузки.
   - Я отмечала католическое рождество. Вот так. Сейчас будете мораль читать? О кей… Ах, отец в могиле, а она такая бесчувственная…Так вот…. Знаете, что? Все бесчувственные. Все. Никто никого не любит - играют роли, а сами хотят лишь трахаться.
   Резко перешла на крик:
   - Папочка нас не любил, не любил, не любил. И ты, мама, его не любила… Да, да, да… Иначе бы не сидела,  как клушка. Вцепилась бы в горло этой и удавила…Ты и нас не любишь. Притворяешься. Я знаю, что ты скоро возьмёшь и уйдёшь… Оставишь нас одних.
   Мама ахнула, подошла и пыталась обнять, но Рита вырвалась и заорала. Мышцы на шее напряглись, щека дёргалась, словно под ней пряталось нетерпеливое, злобное существо:
   - Хочу вас обрадовать, блин. Короче,  я уже не дэвушка. Во так. Вы рады? И мне понравилось. …Да, да, да….Такой коматоз. Офигеть. Ну,  вы ненормальные что ли? Где аплодисменты и поздравления? А? Пошли вы… жаль папочка не может порадоваться за своего бабуса. А сейчас я буду петь. А-а-а-а, а-а-а-а….

   Крик продолжался до самого рассвета. Они не знали, что с ней делать, уговаривали, пытались напоить транквилизаторами. Таблетки летели в угол, она плевалась и орала ещё громче., пенистая слюна стекала с  подбородка.
   В больнице Рита провалялась месяц, пришла притихшая, равнодушная, серо-пепельная, совсем исхудавшая. Молодой врач, беспрерывно поправляя очки на носу, что-то писал в журнале и говорил одновременно:
   - Она всё забыла. Думает, что ей стало плохо на похоронах. Нервный срыв.  Может, это и к лучшему . Не у каждого психика способна вынести подобные воспоминания. Значит, так… Не расспрашивать, не винить, не лезть в душу.
   На ранних залысинах его лба мутно блестели капельки пота.

   Мама действительно бросила их. Ушла. Сначала, после возвращения младшей дочери с лечения, превратилась в льдинку  с огромными, ещё тёплыми глазам и перестала обращать внимание на жизнь. И на своих дочерей, и на весь мир. Потом льдинка стала таять, таять…. Тихо, спокойно, быстро. Теперь вместо матери осталось пёрышко – невесомое и тусклое, как от хворой птицы. Она совсем не вставала с постели, отказывалась от врачебной помощи, от пищи. Конечно, родственники приводили врача и кормили насильно, но от этого было мало толку. Врач  назначил антидепрессанты  и развёл руками: - Все анализы в порядке. Нужна госпитализация.
   Разговаривать  она не хотела. Только иногда смотрела на дочерей затравленным взглядом. К весне мамы  не стало.

   Сёстры прожили вместе ещё почти два года, отказавшись напрочь от родственного пригляда тётушек. Саша училась и работала. Нужно было на что-то есть и одеваться. Пуха, провалившая поступление  в институт после школы, искать работу не спешила. Саше хотелось, очень хотелось найти отдушину. Мечталось о чём-то личном -  не на двоих.
   Кавалеры появлялись, как грибы - в хорошее лето, ведь она считалась красивой девушкой - высокой, крутобёдрой, полногрудой.  Даже Пуха один раз призналась, смеясь: - Ты похожа на дельфина. Такая же умная и гладкая.
 
   На факультете её называли   почему-то Шурочкой Монро, хотя мысль о перевоплощении в блондинку ей никогда не приходила в голову. В общем, в мужском внимании недостатка не ощущалось. Но странное дело…. Как только, ухажёр заявлялся в гости, тут же, буквально на второй, третий день начинал избегать Александры. Надо сказать, что та не очень-то и расстраивалась, не ломала голову над этим феноменом, ведь это был лишь поиск счастья, а не оно само, но всё же… Было не очень приятно, особенно, когда прошёл год вот такой беспрерывной текучки армии женихов.
   Всё встало на свои места после признания Пухи. Как-то во время ужина, Саша вдруг, ковыряясь в тарелке с макаронами по-флотски, пожаловалась, что не совсем понимает, что происходит, а младшая рассмеялась, сверкнув ингеборгинскими зубами:
   - А ты не догадываешься? Это меня ты должна благодарить. Твои бойфренды – сплошное дерьмо. Слюнтяи, которые предадут не задумываясь.
   - Откуда ты взяла?
   - Я твоя сортировщица. Хочешь, всю жизнь на тебя вот так пахать буду?
   - Это ты? Это они с тобой?
   - Naturlich, frаilen Алекс. Со мной. А что ты удивляешься? Блин, считаешь меня заморышем? А они все, все в ногах у меня валяются. В любви клянутся. Но я их отфутболиваю только так. После первого траха. Ради тебя, Алекс, свое дистрофичное, как ты говоришь, тело изнашиваю. Но ты не плакай. Короче, они даже в постели – так себе. Троечники малоразмерные.
   Уйти самой, или выгнать сестру было невозможно по понятным причинам – квартира. Их общая  трёхкомнатная квартира. И ещё – Рите ещё не стукнуло восемнадцать. Осталось только одно – дать пощёчину, что Александра с великим удовольствием и сделала, надеясь, что этот удар – не только по щеке самозабвенной сортировщицы, но и по воспоминаниям, обидам, страшным мыслям.    Она еле удержалась от одного – поведать сестре о том, что та напрочь забыла: об отце и роковом пожелании.

   Потом…. Потом  около года прошло в полном игнорировании друг друга. Теперь они были, как два клубка в одной корзинке. У каждого – своя нить-дорожка, но ни выпрыгнуть из общего дома, ни завести свой - не в их силах. Единственное, о чём не переставала заботиться Саша, так это о снабжении младшей, нигде не работающей сестры продуктами и  деньгами на совсем уж простенькую одежонку, а для этого особых речей не требовалось. Рита тоже не насиловала себя словами благодарности.
   Лишь один раз  процедила утром:
   - Я устроилась на работу в ателье. Так что можешь считать себя свободной от обязательств по моему вскармливанию. Спасибо за всё.

   Вскоре она исчезла, оставив записку:
   - Мне теперь есть, где жить и с кем.
   Александра, как и следовало ожидать, позвонила первой.
   - Как ты?
   - Хорошо. Я вышла замуж.
   На этом разговор был закончен.

   Встретились они случайно.  Саша  жила работой, одной бесконечной, круглосуточной, изматывающей работой.  Не спала ночами, выглядела – не ахти.
   У Маргариты  румянились щёки, блестели глаза, а сквозь  серебристую ткань платья кругло выпирал небольшой животик.
   Саша  грустно улыбнулась и показала на него глазами:
   - Ты похожа на Карлсона. Поздравляю. Скоро?
   -  Четвёртый месяц идёт.
   Показалось, что тогда между ними возникло что-то новое, тёплое и рухнуло старое - колючее. Боевое оружие для нападения было зачехлено. Они зашли в кафе. Рита заказала коньяк.
   - Тебе же нельзя, -  попробовала вмешаться Саша, но беременная сестра помахала перед собой  рукой, словно отгоняла муху.:
   - А… Ерунда. Один глоток не повредит. Ты знаешь, столько нервотрёпки последнее время. Замучили его родственники. Звонят, угрожают, письма пишут гадкие. А что писать-то. Поезд ушёл. В общем, мы расписались официально. Ребёнок родится… Алекс, мы уезжаем в другой город. Может, там спокойнее будет. Я тебе обязательно позвоню, когда устроимся. Кстати, следи за собой. Что-то ты опустилась, душа моя.

   Она позвонила  в декабре, проговорила телеграфно:
   - Всё нормально. У меня родился мальчик. Назвали Костей. О подробностях – при встрече.
   Когда будет эта мифическая встреча, обе не уточняли. Обе, кажется, понимали, что не скоро.  Категоричное «никогда» выталкивалось из сознания Саши, как неприятный мусор, но сердцем она чувствовала: такое вполне может быть. Они не нуждались друг в друге теперь.  Саша  устала  беспокоиться и ждать, обижаться и прощать, прощать и обижаться. К тому же её закружили совсем другие переживания – сильные, яркие, забирающие силы и их же дарившие. Она влюбилась.
   Последний, страшный звонок раздался  июльской ночью:
   - Саша, Дима погиб неделю назад. У меня на руках малыш.

   Раздумий не было. Сестра нуждается в скорой помощи, и Александра, перечеркнув все планы на ближайшие дни,  бросилась покупать билеты. Планы были – из тех, что греют душу. Убитой горем Рите о них рассказала только в самолёте:
   - Пуха, ты должна знать. Два месяца назад я вышла замуж и перебралась в дом к мужу.  Наша прежняя квартира теперь твоя. Я так решила и уже написала дарственную на свою долю. Не успела вот сообщить.
   - Как зовут?
   - Кого? А… Прости. Не сразу поняла. Мужа? Матвей.
   - Значит, я сейчас в ней буду одна? В квартире… Интересненько. Особенно с Костиком, который всё время капризничает. Рассчитывала на твою помощь, сестра.
   - Да ты что! Я разве об этом? Просто знай, что у тебя есть своё жильё. Но едем мы ко мне. Вернее, к нам с Матвеем. У нас большой дом. Всем места хватит. Поживёшь, пока не надоест.
   Ритка странно сощурилась, как будто вдруг превратилась в уставшего от уголовных будней следователя, который пытается поймать в ловушку подследственного:
   - А если не надоест?
   Саша увидела, как напряглись у сестры мышцы шеи, и испугалась. Начало истерики?
   - Тебя что-то тревожит? Ма cher, я только немного приду в себя, а там уж что-нибудь обязательно перепадёт. Я уверена. А ты, значит, дождалась любви? Или так, по расчёту богатого папика заарканила?
   - Слушай у тебя горе, но ты не имеешь права…Никого не арканила. Да, я люблю, и он любит. У него своя фирма, и мы работаем на одно дело.  Моё экономическое образование к месту пришлось. Вот хотели на следующей неделе в Италию съездить, а потом в Париж. Там у него важные переговоры, ну заодно и отдохнуть. Ой,  что ты так побледнела? Прости. Пуха, но я же не виновата, что у тебя так всё сложилось. В конце концов, ты  тоже любила. Это же счастье.
Сестра широко улыбнулась и зевнула.
   - Я-то? О, да… Любила. Шурочка ты наша…. Счастье, несчастье… Всё было.
Она приподняла Костика над коленями, словно прикидывая, сколько же он весит или…. Или… Саше показалось, что она ищет место, куда бы его скинуть удобнее.  Сашины руки сами собой потянулись, чтобы подхватить, но она  вовремя опомнилась. Стало стыдно, когда услышала:
   - Я посплю часок?
   Рита  передала притихшего Костю  и закрыла глаза, но тут же открыла и изучающее осмотрела Сашино лицо, шею, соскочила на  грудь, как выстрелила…
   - Значит, накрылась  Италия медным тазом, синьора ?
Её смех – колокольцевый перезвон - заставил Сашу вздрогнуть.
   Колокольцы  посыпались ей на голову и судорожно забились  в глазницах, опутывали сердце шёлковыми шнурками и сбивали пульс. Она будет не раз вспоминать Ритин  смех, его болезненное  блуждание по собственному телу, но это будет потом.



   *******

   На следующий день после их «беседы» на кухне Матвей вернулся из командировки, и сёстрам пришлось скрывать, что отношения между ними – хуже некуда. Казалось , что какой-то любопытный исследователь растянул  хитрую пружину, связывающую их. Сближение, конечно, возможно, но, если этот кто-то разожмёт пальцы, то они полетят  друг другу , как снаряды.  Или камни  из катапульты.
   Вечером , за ужином младшая сестра была не Пухой, не Ритой, даже не Маргаритой. На стуле в шёлковой кремовой  кофте с огромным отложным воротником и с золотым медальоном на глубоком  веснушчатом декольте восседала Марго. Она  была нежно задумчива, ела мало и завела разговор о поиске спонсоров для раскрутки своего швейного бизнеса.
   - Понимаешь, Матвей…. Я ведь очень скоро всё отработаю. Очень.
Она  лениво  отпила глоток вина и  как-то неприлично мокро, напоказ облизала губы. Словно примеряла уже другую роль….   
   Матвей, деловито воюя с индюшачьей  отбивной,  улыбнулся и долго промокал рот салфеткой. Глаза его покрылись влажной пеленой.:
   - Не сомневаюсь, что отработаешь. Молодая да ранняя. Хватка – дай бог всякому.
   А потом вдруг внимательно посмотрел сначала на жену, потом на свояченицу, как будто выбирал десерт.
   Опять эти колокольцы….В голове у Саши зазвенели колокольцы, пальцы вонзились в сочную мякоть персика, сок  стекал по ним на скатерть.:
   - Что я слышу?  Матюш, ты что, её  всерьёз воспринимаешь? Ни образования, ни опыта. Бред! Она же только иностранными словечками, как попугай, каркает. Как ты будешь управлять бизнесом, скажи сестрёнка?
Марго, держа спину и не отрывая взгляда от глаз сестры, аккуратно нанизала на вилку помидор черри, медленно поднесла ко рту и  заглотила в один приём. Помидорная кожица лишь беспомощно  пискнула во рту.
   Произнесла спокойно, чётко артикулируя, не хуже диктора телевидения:
   - Попугай не каркает, душа моя. И живёт долго, долго. А управлять не я буду.  Я буду рисовать.
   - Ах, как стыдно…Перепутала, перепутала. Попугай – не ворона, Вы – не менеджер, мадам Или кто ты там: фрау, миссис, миледи, сеньора? Только вот беда…. Мадам не черта не смыслит в этикете. К ужину –  в шортах. Бабская блузка, медальон и шорты. Фу! И это будущий знаменитый кутюрье!
   - Да, ладно…. Этикет приплела. Красатуля  моя,  ты серьёзно полагаешь, что для успешности дела  нужно образование?
   - Бизнес план. Ты знаешь, что такое бизнес план?
   Марго элегантно прыснула в кулачок, откашлялась и  взмахнула ресницами в сторону Матвея, словно безоговорочно считала его союзником и приглашала посмеяться над наивностью жены.
   - Боже…Не надо мне этого пока. А когда приспичит, научусь.
В её голосе послышалась странная жалость: - Ты понимаешь, есть такие люди, которым всё само в руки плывёт.


   
   Они лежали в постели. Матвей и Ритка… Когда Саша заехала в свою старую квартиру за какой-то мелочью вместе с Костиком, которого согласилась понянчить:

   - Я скоро, my darling . Очень важная встреча. Теперь всё пойдет, как по маслу. Няню найму.
   - Так уже  идёт по этому…. По маслу. Ты сама говорила. Деньги у тебя уже есть. Осталось купить ателье. Кстати, может откроешь секрет, кто он, благодетель?
   - Милая моя, конечно, всё, всё узнаешь. Скоро.

   «Вот оно – скоро. Наступило», - мелькнуло молнией и зазвенело в ушах.
   «Чёрт бы побрал эту мелочь – заколку для волос. И зачем она  понадобилась вдруг. Как будто другую купить нельзя было».  Именно это крутилось в голове у Саши. Другие  мысли испарились. Заколка и колокольцы, колокольцы и заколка.
   Она стояла на пороге комнаты и не могла сдвинуться с места.
Потом унесла малыша в другую комнату, подошла к  Рите, натянувшей покрывало до подбородка, и нежно погладила её по голове.
   - Здравствуй, сортировщица.

   Матвей  с совершенно безумным выражением лица рванул из-под партнёрши простыню,  и Рита  едва не свалилась на пол. Всполошившийся любовник чертыхнулся и, сверкнув  незагорелым задом, обернул себя полотенцем, а потом  выбежал вон.


   ****

   Она  сидит на хрустальной люстре. Играющие светом подвески щекотно касаются плеч, лампочки жгут  щёки.
- Блям, блям… Ты можешь отдать концы от этих таблеток», – ругаются сварливые подвески.
Что там внизу? Вернее, кто? На кровати – женщина.
Косматая,  лицо, господи, какое лицо… Мёртвая панночка…Гоголь…Вий, бледный фиалет под глазами, руки вдоль тела на белом покрывале.  -Треньк, треньк, -   вмешиваются  гранённые  шарики и подмигивают разноцветными огоньками: - не пугайся, это ты, Александра.  Дверь… Открылась дверь… Знакомое лицо. Ужасно знакомое, ужасно, ужасно…Сколько шариков на люстре?… А лампочек? Раз, два, три, четыре, пять… Вышел зайчик погулять….Где зайчик? Я? Эй, Зайчик, охотник с ружьём пришёл, он на пороге….Страшно…Сортировщица . Головой - вниз, к той, что лежит на постели, спрятаться, спрятаться…

   Саша с трудом открыла глаза. Веки наждаком проскребли глазные яблоки, у неё не было головы, не было ног, рук. Не было тела. Её самой уже не было. Вместо этого – траурное скопище  истощённых клеток.  Растерзанный мозг, всхлипывающее сердце,  мышцы – как студень. Пытка...
   На пороге - Маргарита.
   Подошла и села около кровати:
   - Как ты? А это что, - показала на рассыпанные таблетки около лампы.
   - Не бойся. Травиться не буду. Пока. Это транквилизаторы.
   - Саш, ты ими злоупотребляешь. У тебя глаза мутные.
   - Мутные? Мутные, говоришь. А какие они должны быть. А… Знаю. Светящимися от счастья? Сор-ти-ровщица…
   - Погоди… Успокойся. Что ты сразу в штыки… Попробуй понять…
Саша тихо заскулила и отвернулась к стене:
   - Сделай мне кофе, а то я больше слова сказать не смогу.

   Маргарита с готовностью убежала на кухню, звенела посудой, жужжала кофемолкой:
   - Вот, возьми. Крепкий… Слушай…Я же не предполагала,. Не надо было тебе соваться туда. Ну, в эту квартиру… Ничего бы не узнала, и всё бы шло своим чередом. Как у всех.. Образцовые супруги..  Чёрт, всё так глупо. Знаешь, обо мне ведь некому заботиться. Выживаю, как могу. Неужели так любишь его? А он не стоит этого, поверь. И вообще, разве не очевидно, что любви нет, есть только банальная похоть, а она быстро проходит.
   Саша, обжигая потрескавшиеся губы, выпила половину напитка, грохнула чашкой с остатками кофе об пол и почти закричала:
   - Любишь? Да что ты рассуждаешь тут о любви? Для чего?
Ты знаешь, как  она выглядит, как  подаёт голос, какая она на вкус, на ощупь? Да, я люблю, люблю. И сейчас. И мне плевать на тебя, на то, что ты переспала с ним. Пле-вать. Я его прощу. Понимаешь? Уже простила. И никогда не скажу : исчезни. Любовь – это когда чувствуешь, а не знаешь, ждёшь, а не гонишь… Да, она дарит небо…Но   горечь и боль тоже.…Но это жизнь и никогда – смерть. А… Да что тебе объяснять? Любовь – это… Будь, будь, будь…
   - Ладно, сестра…. Как скажешь… Но… Ты сама виновата, что потеряла ребёнка. . Нечего было нестись сломя голову по лестнице. И смотреть под ноги надо было, - Рита скривилась, - раз носишь под сердцем плод любви. А ты с размаху, да животом о ступеньку…Навернулась так не слабо…И вообще, я не знала, что ты залетела.
   - А, если бы знала, то что?
   - Ну, тогда бы мы были осторожнее. Я бы потребовала у него снять квартиру.
   - Что? И это всё на что способно твоё благородное сердце?
   - Не передёргивай… Просто я не вру, как большинство. И всё. К тому же , что я такого сделала? Не навсегда же его хотела у тебя отобрать. Так, на один день…Никому от этого никакого вреда. И успокойся… Он не собирается от тебя уходить. И ребёнок у тебя ещё будет. А не будет, так и это не трагедия. Поверь… будешь жить для себя.
   Александра помертвела от этого « никакого вреда», борясь с тошнотой, села на кровати:
   - Никакого вреда? Никакого вреда? Ошибаешься, безвредная ты наша… Ты и отца угробила, и маму, и мужа своего. .Вокруг тебя – смерть, смерть, смерть… Малыша моего…. Теперь моя очередь? Я, дура, тебя берегла, не могла сказать правду…
   - Что ты городишь? Ты бредишь, душа моя?
   Слёзы, слёзы вдруг брызнули из Сашиных глаз. Впервые за эти три длинных, страшных дня после больницы.
   - Хватит кривляться… Душа моя, душа моя… Я не твоя душа. У тебя её никогда не было.  Ты про отца сказала: пусть исчезнет, про маму, про мужа…. И они все исчезли, ушли…А потом ты всё забыыыла. Хитрая… Врач, врач просил не напоминать. Говорил: нервный срыв может быть. А?   Как тебе такая новость? Что, погано?  А ты в психушке лежала. Вот! Гадина! Ведьма! Что это тебя так перекорёжило? Больно? Больно, да? А другим? Уйди от меня, не прикасайся. Я тебя боюсь. Как мне теперь жить? Я боюсь и ненавижу собственную сестру. Ты знаешь, как я тебя боюсь, знаешь?
   Маргарита молча смотрела в одну точку на обоях. Саша сползла с кровати и обхватила её колени:
   - Не могу больше, не могу…. Скажи и мне: исчезни. Скажи! Ну, что тебе стоит? А? Ты же можешь. Ты же хочешь…Я умоляю тебя, я тебя прощу тогда. Пожалуйста, пожалуйста.
   Она гладила острые, упрямые колени сестры, её ледяные  ноги и руки, тянулась дрожащими синюшными пальцами к треугольному, враз подурневшему лицу, тормошила и пыталась заглянуть в сузившиеся глаза. Это могло продолжаться вечно, но Маргарита вдруг закрыла лицо руками и , оттолкнув Сашу, резко встала. Послышалось что-то вроде всхлипа – надрывного вздоха. Не сказав ни единого слова, шатаясь, словно пьяная, она пошла к двери.


   ***

   Карминовый закат и солнце, тонущее в пухе землистого цвета облаков. Ещё немного и последний луч скользнёт по небу в приступе альтруизма и успокоится рядом с собратьями. Ведь впереди ночь – скоротечный отпуск для солнечного света.
   Молодая женщина идёт по мосту. Утро…Наступит ли утро? Или ночная тьма  утвердит себя угрюмой правительницей, а предрассветная зелёная тоска бессонницы примется алчно пожирать  такой хрупкий и нерешительный, но такой живой алый  восход.
   Она не знает. Ещё не решила. Вернее, уже не в состоянии решить. Просто подходит к парапету и смотрит вниз.
   Там, внизу шумит взбалмошная, никогда не устающая река, равно - душная, холодная - даже в такую жару, разбиваясь о камни, течёт дальше, дальше. И ей плевать на тех, кто может плюнуть сверху, или сигануть вниз.  Течёт река, течёт….К замку. Огромный замок из черного кирпича высится на  берегу совсем рядом. Два размытых наползающими сумерками пятна на скале, обрывающейся в воду – цветные. Как болят глаза… И голова…Невозможно разглядеть, что это… Или кто…Всё расплывается, множится, дрожит… Вот, вот теперь видно. Это две девушки – одна в черном с головы до ног, другая - в красном и в золотом шлеме.Они же из сна, из того сна, где она праздновала триумф.
 Почему так нестерпимо хочется скинуть Черную в воду? Очень хочется.

- Господи, убей её. Кто-нибудь, убейте её.  Прошуууу! Исчезни! Исчезни! Исчезни!

   Крупные капли дождя сыплются сверху. Барабанят по бедной больной голове  страшными загробными словами, трещат  в уши: Это должна сделать ты! Ты, ты. ты. Ты, ты, ты…Убей, бей, бей, бей, бей…
   - Я не могуууу. Я же не умею летать. Она так далеко.
Дождь разговорчив, но неумолим:
   - Сможешь. Лети-ти-ти-ти-ти. Ти,ти,ти…

   Скинуть туфли, одна нога – на чугунный завиток, другая  –через перекладину. И вот она уже сидит верхом на перилах.Нужно только раскинуть шире руки. Вот так. Здорово, Всё получится, обязательно. Она же не трусиха. Прости меня, Костик…Эй, фоторепортёры,  Маргарита Гаврилова может летать. Вы не знали? Она же Мар-га-ри-та.  Марго! Где ваши камеры? Все простите…Меня…Аплодисменты царице моды! Ха-ха-ха-ха.
   - Царица - не трусиха, заливается под куртку дождь, - не трусиха-ха-ха-ха. Ха-ха-ха…Пуха, Ха-ха-ха

   - Рита-а-а! Рита-а-а! Стооооой! Рита, Пуха,  буууудь! Бууудь! Буууудь!

   Это сестра. Откуда она здесь? Несётся во весь опор. Смешная. Испугалась, душа моя? Чего? Я же только убить слетаю. Только убить.
   - Иди ко мне.
   - Зачем? Я никому не нужна.
   - Мне… Ты мне нужна. Будь. Сестрёнка, будь.
 Маргарита, вцепившись в перила,  поворачивает голову и видит, что та, Черная, вдруг поднимается в воздух и летит над рекой, кувыркаясь в невидимых потоках воздуха, а потом исчезает. Красная осторожно походит к самому краю и, неумело размахнувшись, бросает свой шлем в воду.
   Почему так трудно разжать руки? Почемуууу?

   А дождь всё шлепает по голове, плечам, сыплется на асфальт:

   - Будь, будь, будь…. Будь, будь, будь, будь, будь, будь…