"Какая зараза накормила собак печеньем?" - спросила похмельная растрепанная Ирка, а накануне, в шершаво-серной настороженности осенней ночи искал Эрик Боровикович тень - или фантом - блуждающее нечто - Эрик предпочитал слово "призрак", ибо последнее располагало всем спектром дурманящих нашептывающих представлений, запечатленных - как знание о том, что танцевался когда-то дьявольски-декадентски балет La spectre de la rose - в ящерных, полуземных, змеиных, межзвездных, ясеневых ящичках ларца памяти. Если мысль суть реальность. Лиля пила джин и была уже пьяна - пьяна так, что звезды Боровиковичу представлялись бриллиантами, и смеялся костер, и каждая из этих серых шелестящих теней дышала чувственностью, мышиной неопределенностью, джином, и смехом, и искрами, летящими от костра. И было хорошо, и было бы лучше, если бы не подлое словечко "серотонин", слизистой оболочкой заключившее в себя мякоть черного горького шоколада, которым бессовестно закусывала джин Лиля - и емкое средиземноморское "миндаль" было классической логикой и теоремой падающей кошки, ибо:
...это началось еще утром, в тумане, тумане всех туманов, туман был настолько совершенно-изыскан и при этом несколько банален, что Эрику захотелось пить банальные напитки и говорить пошлые вещи, чем он и воспользовался, пока Ирка Шишкина, Гера и дочка Катерины Прокофьевны спали еще. Лиля проснулась одновременно с Эриком и ей необходим был алкоголь. Сквозь дрожащие георгины первых дней осени, сквозь падеж листьев и листопад диких яблок Эрик отправился в деревенский магазин, встретивший его урчанием черепаховых кошек, сонными голосами полнеющих станционных красавиц и отцветанием настурции в каменной тумбе у порога.
Они сидели в саду, Лиля принялась за джин, Эрик употреблял приобретенное в магазине пиво; они сидели у погасшего костра, уже осенний и еще летний утренний холод щекотал корни волос, медленно приблизилась, тяжело ступая, дочка Катерины Прокофьевны, третьеклассница Юля; Юля была в маминых кроссовках и ночной рубашке. "Где туалет?" - спросила она, и Лиля со смехом указала ей на деревянный остов в тени яблонь, у поленницы, в сени сада; Юля вышла с брезгливой гримасой на лице: "Туда нельзя". "Туда нельзя", - повторяла она, - "оттуда выползет змея, жирная, влажная и и черная змея, прямо оттуда и заползет мне в попу, как ее потом вытащить?" Лиля улыбалась своей неизменной улыбкой, раскачиваясь на скамейке и говорила, нееестественно грассируя: "Да ради Бога, заползет, тварь. Ты думаешь, в тебе змей нету? Да в тебе их легион. Серпентарий. Вон там туалет!" - и она с хохотом показывала на полуоткрытую, вьющимися розами коронованную веранду - там были свалены кучей плащи и куртки гостей. Юля присела орлом за кустиками; Лиля захлопала в ладоши: "Рим, ликуй! Цезарь облегчился!", "Я хочу пива!" - пожаловалась Юля. "В холодильнике полно водки", - ответила Лиля. - "Пей, сколько влезет".
"Кусочек сахара?" - спросил в звездных сумерках Гера, и в черной влаге не желающих стареть и умирать листьев было предчувствие неуправляемого зубодробительного озноба; мушка-мошка - пыль от пыли, тлен тлена - мотылек теней - утонувшая в стакане джина; душа Лили - лиль - засухой иссушенная отцветшая lilac, ее аромат полынный, неповторимый, чудный. Детский смех из дома. Лиля - это Лилит. В тумане осеннего рассвета Эрик понял, что сумеркам повторения не будет. А ведь еще вчера они казались бесконечным и единообразным повторением несвершенности - самоуверенно-угрюмый голосок Кати, иркино умоляющее "Кто взял мои тапочки?", страшная Кассиопея, ее полет над тревожными огнями убегающего полем черного ночного шоссе, и птица, с глухим звуком метнувшаяся в сырой древесной клети.
"Ты это серьезно, про змей?" - спросила Юля. - "Я бы тогда чувствовала, как они шевелятся в животе". Лиля следила глазами за мухой, ползающей по отсыревшему дереву скамейки. "Конечно, серьезно. Они почти не шевелятся, потому что им очень тесно. Если тебе разрезать живот, ты их увидишь. Они черные и влажные, как ты и сказала. Самая крупная свилась тугой спиралью в твоем кишечнике. Иногда одна из них съедает другую, знаешь как..." И Лиля сняла куртку и стала показывать, как один рукав медленно наползает на другой. Юля приоткрыла губы, ее маленькое лицо вытянулось в странной старческой гримасе отвращения, губы расплылись как капля под микроскопом, и она отчаянно и протестующе заревела: "Ыыыыы...." - и этот скулящий вой долго еще доносился из дальних уголков запущенного сада; Эрик вспомнил, что всегда ненавидел букву "ы" и сказал укоризненно: "Зачем..?" Лиля пожала плечами: "Я просто хотела донести до нее смысл и идею деторождения. В символической форме".
Утренняя Лиля нравилась Эрику меньше Лили сумеречной, блеклого винного пятна в стиле twilight с вечно зажженной сигаретой, впрочем встречи с Катериной Прокофьевной он страшился по-настоящему. Катю - ибо по имени-отчеству величала ее одна только Лиля - Ирка Шишкина привезла единственно с той целью, дабы сосватать ее за Эрика Боровиковича, и вплоть до восхода Кассиопеи навязчиво и глупо сводила их друг с другом, беззаветно разделяя заблуждение некоторых представительниц своего пола, что мужчину и женщину побрачевать значительно легче, чем кошку с котом. "К тому же", - говорила она, энергично перемешивая в салатнице крупно нарезанные огурцы и помидоры, - "Эрик уже навряд ли станет отцом, а у Кати - готовый ребенок". Эрик подслушал эту, сказанную Лиле фразу, и словосочетание "готовый ребенок" почему-то вызвало у него ассоциацию с разварившейся сарделькой, смазанной спермообразной горчицей и утопленной в липком холодном пюре с комочками.
Дабы продемонстрировать Эрику достоинства "готового ребенка", Юля была поставлена на стул перед изрядно пьяной компанией взрослых, и Эрику вспомнилась душераздирающая сцена наказания сиротки Джен Эйр; Юля неестественно тонким голоском декламировала беднягу Вордсворта: "I wandered lonely as a cloud/That floats on high over vales and hills", но впечатление, которое должна была произвести на Эрика гениальность девочки, было испорчено самой же Иркой, решившей тряхнуть своим инязовским образованием; заедая водку тушенкой и раскачиваясь на стуле, Ирка через слово перебивала Юлю, поправляя ее произношение: "golden daffodils...повтори еще раз...daffodils". Тогда Лиля в первый раз обратилась к Эрику, приблизив щеку к его щеке и скосив блестящие глаза на Ирку, она сказала ему на ухо: "dirty cunt". Эрик потом несколько раз хотел переспросить, что же имела в виду Лиля под своим несуразным "dirty can't", но золотая кайма яблоневых листьев, Кассиопея, горький дым...и все, что делала Лиля, дабы довести его до бешенства...нет, пустые вопросы таяли как продукты конденсации водяного пара, оставляя обнаженным погасшее кострище в культурном слое сотен окурков и депрессивности дачного осеннего похмелья.
Эрик признавал, что и он давеча внес свою лепту во всеобщее умопомрачение, когда начал рассказывать о том как "идет работа над романом". Две главы написаны, и финал уже почти готов. Катя спросила: "И вы пишете? Сейчас же все пишут", но Иришка - спасибо ей, добрая все-таки баба - одернула: "У него это, в отличие от всех, хорошо получается!" Лиля поинтересовалась: "А каков финал?" И Эрик сперва начал рассказывать, а потом - читать из блокнота - о сумерках северной предполярной зимы...когда и небо, и поле, и дым из труб, и редкие деревья вдоль дороги, и даже иней - все сиреневое с таким особенным оттенком, это - космический цвет. И ворон неожиданно слетает на дорогу, по которой ты идешь, а над темнеющим полем скоро уже заблещут огни Ориона. "Ориона?" - спросила Лиля. - "А вот это уже очень интересно". И Эрик подумал, что Лиля должна сделаться его другом.
Ирка решила вдруг, что пора перебраться в дом, хотя костер еще горел жарко. "Все должны попробовать суп с крыжовником! Мой фирменный суп с крыжовником!" - скомандовала она. Гера выковыривал из банки холодную тушенку, неприязненно косился на зеленоватую травянистую жидкость в белых тарелках без рисунка. Катя вдруг как-то неожиданно захмелела и вступила с Иркой в спор, ожесточенно доказывая ей, что поступать в аспирантуру необходимо. Ирка же кричала в ответ, что аспирантура не только бесполезна, но и губительна для профессионала. Юля же, которую весь вечер грозились научить грамотному употреблению артиклей в английской речи, уныло хлебала крыжовенный суп с красными уже по краям листьями щавеля. Эрик вернулся к костру, закурил, вспоминая взгляд Лили, устремленный на Катю: в этом взгляде было что-то настолько нехорошее, настолько портившее червоточиной осеннее яблоко вечера, что и не было как будто ни суматошного иркиного гостеприимства, ни аромата листвы, ни звезд. Стуча каблуками, Лиля подошла к костру по вымощенной плитками дорожке, села рядом - нога на ногу - вынула из пачки сигарету. Потом она сказала: "А ты знаешь, что за губы у Катерины Прокофьевны? Как лепестки красных георгинов...помпонных георгинов...помпезное слово, правда? Только - не срезанных. Эти губы можно распробовать, только если прикоснуться к ним в сумерках, среди шершавых листьев и острых сучков - еще до восхода Луны, непременно, Луна все испортит - прикоснуться и сразу отдернуть руку". "А если прикоснуться губами?" - с натянутой улыбкой спросил Эрик. Лиля молчала, но Эрику показалось, что она пробормотала что-то вроде: "tristi...tristius...elleboro".
Лиля пошевелила дрова, подбросила пару сухих веток и сказала громко: "А знаешь, что я такое? Я - это чертов мертвоживой шредингеровский кот, не более. Мухи дохнут". И - с хохотом - "Да вон она, прозаик ты наш наблюдательный!"
Дохлая муха лежала на бочку, выпростав крылья и подогнув лапки, и Эрику вспомнилось, что именно в такой утробной позе некоторые древние народы хоронили респектабельных членов общества.
Лиля исчезла было в исчерна-зеленой древесной путанице, но почти сразу же вернулась с клетчатым одеялом в руках. Бросила его на траву, легла, подложив под голову свернутую куртку, и скомандовала: "Падай!". Эрик смотрел на нее с недоумением и легким суеверным страхом, и она засмеялась: "Чудак. Я буду рассказывать тебе про звезды. Давай, ложись рядом!"
Лежа на одеяле рядом с Эриком под ветками старой яблони, Лиля говорила. Сквозь редкие листья мерцали звезды и сочился завораживающе радостный электрический свет из окон веранды, красочно зеленящий тую в каменной кадке и ветку, отличную от других готовым сорваться плодом; глухо отстучала свое электричка, и мотылек метнулся к туе, а Лиля говорила без умолку. Она начала с того, что научила Эрика находить Кассиопею и Большую Медведицу, объяснила где Эрику следует искать Туманность Ориона, рассказала что-то (Эрик прослушал, что именно, как-то уж совсем неинтересно было) о Полярной Звезде, которую почему-то именовала Polaris, завел речь о некой загадочной Ящерице и Андромеде ("Туманность Андромеды"! - оживился Эрик). Иркины хаски белыми призраками бегали по тонущим в росистой темноте грядкам, и наблюдать за ними Эрику было интереснее, чем любоваться однообразной мерцающей тьмой, беззвучно гудящей, неощутимо клонящейся к зиме, да и зачем знать, как называется та или иная звезда, я же - не вавилонский астролог. Что она сделает, если ее поцеловать? Лиля перешла к теоретической части и стала говорить о карликовых галактиках и каком-то пузыре, о звездном ветре (Эрику понравилось, как звучит "звездный ветер", и он запомнил это для своего романа, "звезд-ный ве-тер"), еще Лиля говорила о протозвездах и протопланетных дисках, тройном-альфе-процессе (альфа-самце?!) и эмиссии позитронов. На фразе: "Сейфертовские галактики относятся к спиральным галактикам, и их спектр имеет некоторое сходство...", Эрик перевалился через локоть, дабы закрыть Лиле рот поцелуем, и в тот же миг голос Ирки сиреной разорвал жужжащее затишье ночного воздуха: "Мы идем гулять с собаками! Подъем! Все гуляют с собаками!", и Лиля бойко вскочила на ноги. "Я тоже хочу! Подождите меня!" - закричала она и опрометью бросилась к дому.
И вся тройка иркиных хаски, две серо-белых и одна - совсем белая, ринулась к калитке, а за ними шла гордая и пьяная хозяйка, Гера с неизменной банкой пива, Лиля на шпильках и в мужской куртке и Катерина Прокофьевна в темном платке, сонная и хмурая Юля ковыляла в хвосте процессии. И ребенка не пощадили. Прогуливаясь по аллее георгинов, Эрик раздражался все более и более: что за развлечение - шататься ночью по спящему поселку с выпивкой и сворой собак? Это, что, серьезное взрослое занятие? И Лилю увели. И про него почему-то забыли...или он слишком много говорил за столом о своем романе? Так они же слушали с интересом - Лиля особенно. Странная эта Лиля. Он ведь самого главного не сказал, а она взяла и убежала, словно без нее там...сучек недостаточно. И что означала болтовня про георгиновые катины губы, или Лиля подрядилась вице-сводней служить при Шишкиной? Да ну ее к дьяволу. У георгинов лепестки уже осенние. Капут им.
Эрик прилег на кожаный диван, на огромном плоском экране шел без звука ненавистный (в данный момент) фильм "Девять с половиной недель", и блондинка Бесинджер как раз принялась "шарить по ящикам". Кажется, ее потом жестко оттрахают, и в смутном ожидании чего-то, но точно не Лили, только не Лили, Эрик сам не заметил, как оказался внутри огромного храма. И это был странный храм. На алтаре, стрельчатых арках, на окнах, подсвечниках, колоннах - повсюду суетились тысячи крошечных существ. Присмотревшись, Эрик понял, что это - динозавры, древние ящеры, словно сошедшие с рисунков из учебника палеонтологии, маленькие, как будто игрушечные, но живые, исполненные яростной, страстной и странным образом осмысленной жизни. И все они были облачены в роскошные одеяния из цветного шелка и бархата, украшенные золотым шитьем и жемчугом, и в накидки из красного бархата, отороченные горностаем. Эрик Боровикович в оцепенении смотрел на их серповидные когти, плоские головы с уродливыми гребнями, раскрытые пасти, змеиные шеи; нечто чарующее было в хаотическом движении тварей, и одни из них, тяжело раскачиваясь, гарцевали на задних лапах; другие вспархивали и опускались или ползали, упруго извиваясь всем туловищем, а какие-то летали со странным шумом, и один зверь, пышные одежды которого не могли скрыть ласты, плавал над алтарем, словно храм был заполнен водой, а не воздухом.
На алтаре рос куст акации и лежали два меча, а над алтарем висело тяжелое распятие. Сперва Эрику показалось, то черная в желтых пятнах гигантская змея распята на кресте, но присмотревшись, он понял, что это сама змея, чудовищным образом свившись кольцами и вытянувшись во весь рост, магически повторяет очертания креста - сама ли она или огромная тень ее - и Катерина Прокофьевна, выступив из дымного сумрака, зашевелила бледными губами. Нет, не Катерина Прокофьевна...Лиля...откуда здесь эта сова?
Он проснулся. Кто-то - да некому, кроме Ирки - подложил ему подушку под голову и накрыл ноги пледом. Давно уже все вернулись домой... Спать Эрику не хотелось, он зажег торшер, вытащил из кармана джинсов мятый блокнот и записал:
Третья глава. Ветер с протозвезды.
Храм. Змея. Ящеры. Ведьма.
Сквозь стеклянную дверь, он видел с самого момента пробуждения, что на кухне горит свет, но голоса начал различать лишь сейчас. Там ли Лиля? Ирка стояла, обхватив голову руками, и без конца повторяла одну и ту же фразу: "Господи, почему меня так шатает? Ну почему меня так шатает?" Увидев Эрика, Гера отодвинул очередную банку тушенки, со словами "Так нельзя! Перед людьми стыдно. Ну-ну!", ловко перебросил супругу через плечо, ногой открыл дверь в спальню и закрыл ее - локтем. Эрик слышал еще иркино "Ну нельзя же так...", клянчащие жалость всхлипывания и глухой звук падения на кровать чего-то большого, но вялого.
Эрик поднялся на второй этаж, который Ирка держала то за "нежилое помещение", то за "комнату для почетных гостей": там была низкая и тесная мансарда, служившая хранилищем старой мебели и бесчисленных справочников по математике, 50 - 60-х годов издания, пожелтевших и покрытых пылью. Коллекция, мать ее. Дверь была полуоткрыта, но кто-то там сумерничал, таился в темноте, хотя Эрик явственно слышал взволнованный женский шепот. Это был голос Катерины Прокофьевны, но - неузнаваемый. Она говорила: "Я обожаю человека во всех его чувственных проявлениях, обожаю чувственного человека, такого как ты, обожаю тебя". Нет, не шепот даже, лопотание, лепет, болезненный, неуверенный, жадный. Льстящий. И голос Лили - непривычно тихий, еле различимый, но торжествующе звонкий, словно сосуд, наполненный красным вином, песней иволги, солнцем: "Твои губы - лепестки георгинов. Сейчас..." И кто-то из них приглушенно засмеялся...или обе они. Эрик заглянул в щель, но их не увидел, лишь продолжал слышать шуршание ткани, шепот уже неразличимый, звук расстегиваемой "молнии". Юля лежала, свернувшись клубочком на двух сдвинутых креслах, и не сводила глаз с чего-то, что происходило слева, а там - словно шевелились две тихих, осторожных змеи. Слияние. Лигатура. Лиля.
Он хотел убить ее. Задыхаясь от непереносимого, почти совершенно физического отвращения, он готов был вытащить ее в коридор, свернуть ей шею...нет, задушить ее...нет, топтать ногами, пока она не обернется тем, что она есть на самом деле - и не издохнет как змея. И он знал, что не сможет, и начинал уже думать с усмешкой: "А почему, собственно говоря, нет? Почему я успел уже что-то придумать? Потому что она наговорила мне кучу вздора про какую-то...протоплазму? А детей каждый волен воспитывать по собственному усмотрению".
И Эрик признавался самому себе, что этот противоестественный кошмар таит в себе тревожную горчинку, могущую стать сладостью, с которой не хочется расставаться, но таить в душе, не доверяя ни рассудку, ни памяти, ни речи.
Сидя на веранде, Эрик обнаружил три пачки печенья - и почему компания взрослых людей, включая родную мамашу, не догадалась угостить ребенка? Он механические открыл пачку, и тотчас же ему в колени ткнулась пушистая голубоглазая морда. Одна из тройки. Серо-белая. Пасть приветливо приоткрылась, и Эрик механически сунул туда печенье. Как в топку. Бог наш есть огонь. Как из-под земли появились еще две собачьи физиономии, смотрели они вполне благочестиво - как на свежеиспеченное божество печенья. И Эрик смешивал пиво с водкой и кормил печеньем иркиных собак. Последнее, выжившее в памяти - ему захотелось сделать что-то приятное Ирке, отблагодарить ее за общество таких замечательных собак, за гигантские запасы тушенки, которые он раньше называл про себя "Мы переживем Йеллоустоун", и он вспомнил, что настои трав иногда используют для удобрения и остаток ночи поливал георгины фирменным супом из крыжовника.
Стылая пасмурность осеннего раннего рассвета - заря, осененная туманом - и редкие полосы синевы в пучине влажного серого неба, в такие часы невозможно определить даже по движению стебелька астры будет ли день ясным или дождливым; и Эрик видел, что по макушке куста бузины бежит багрянец. Три георгина были сломаны. "Я повторяю, что за имбецил накормил собак печеньем?" - повторила Ирка. "Это я", - сказал Эрик. Ирка сунула в рот сигарету: "Ну и зачем?" Эрик виновато пожал плечами. "Я тебе говорила, чтобы никогда и ни при каких обстоятельствах не смел кормить собак? Я одна знаю, чем надо кормить моих собак. Я тебе говорила?" Эрик кивнул. Ирка неожиданно сменила тему: "Хорошая пьянка была. Два дня отрывались. Но это - последняя за отпуск. Устала пить". Эрик посмотрел на окно и увидел три пары озорных глаз. "А Лиля вчера или позавчера приехала?" - спросил он. Ирка бросила окурок в траву: "Катя и Юля, а также Лилечка, приехали позавчера", - процедила она. "Где Лиля?" - спросил Эрик. "На метле улетела", - ответила Ирка и ушла в дом.
Пару минут Эрик тупо созерцал поленницу, потом бросился следом: "Как улетела?" На кухне Ирка все переворачивала вверх дном: "Уехала Лиля. Два часа назад. Черт, здесь где-то супчик был? И Катю с Юлечкой уговорила с собой... Пока ты спал, мы хотя бы Юльку овсянкой накормили. И сам виноват! Такую девушку упустил. Красивая, умная, гордая, одно слово - Екатерина!" За стеной послышался богатырский ревообразный зев. То просыпался Гера. "И ребенок готовый", - хмуро согласился Эрик. "И ребенок! Правда, произношение ужасное, но я ей его поставлю".
Когда он шел по тропинке, удаляясь от дома Шишкиных, обезумевшее солнце растопило серую стыль и наполнило чашу мира до краев тем золотым блеском, что неведом лету. Желуди хрустели под ногами. Лиля не принадлежит даже осени - ласковой жимолости июля - проказливый эльф со лживыми глазами лемура. Эрик жаждал великого зимнего очищения, студеного неба и змеиного взора созвездий Полуночи. Пока он спал, Лиля написала в блокноте: "Ibi nidificat serpens ovaque deponit et circumfodit et fovet in umbra eius..." Замедляя шаги, Эрик думал с лукаво-напускным смирением, что если "роман века" о Гюнтере Прине ему и не по зубам, то рассказ о Лиле он напишет уже в ночь первых заморозков.