Перов и Муся

Андрей Дёмин
М.


Домой, в свою одинокую квартирку, в тот душный июльский вечер он вернулся ещё засветло. Сбежал, хотелось побыть одному.

Усталость, накопившаяся за последние дни, придавила гнусной тоской. Блуждания по различным редакциям в надежде где-нибудь пристроить свои стихи и рассказы, унизительные долги, невозможность найти хоть какой-нибудь постоянный заработок, истеричность и разрывы в отношениях со знакомыми женщинами, ссоры со старыми приятелями – всё это вымотало его. Ещё и затянувшаяся жара… Нервы были не к чёрту, что-то нужно было делать, менять свою жизнь… Но что и как?

Сбежал же он из ресторана «Дома писателей» – с банкета, устроенного местным гением по случаю выхода его нового романа.

Лет двадцать назад, во времена большого воровского передела, наш гений выпустил криминальный роман о трагической истории любви современных Ромео и Джульетты. О, это была ещё какая трагедия! Шекспир в сравнении с ним – что Аркадий Гайдар рядом с Тарантино. Родной город автора на страницах романа был объят заревом пылающих «бумеров» и маревом обильно пущенной крови. Впустив в руины рухнувшей империи дух средневековья, он своей книгой угадал социальный заказ времени: бандитские войны, лихие и лютые, нуждались в своём оправдании – и он нашёл им такое оправдание. Воры в романе были выведены в образе благородных донов, разборки по понятиям оказывались восстановлением поруганного кодекса чести, банды братков возносились до уровня то ли княжеских дружин, то ли ордена крестоносцев.

Но главным в книге всё-таки была не апология воровского беспредела, а любовь, – любовь отпрысков «крёстных отцов» двух враждующих группировок. В конце романа малолетки погибали от передозы наркотиком, и их гибель преподносилась как осознанный суицид: вызов отцам и неприятие той жизни, которую юные любовники должны были наследовать. В горе отцы идут на мировую, но на похоронах кто-то провоцирует разборку типа «кто пропустил гнилую наркоту?», вспыхивает горячая ссора. Немало правильных пацанов тогда полегло с обеих сторон. Этим воспользовалась третья сила и подмяла город под себя.

Воровской мир был растроган и щедро благодарен: писатель вышёл в авторитеты, и безбедное существование ему было обеспечено надолго.

Но литературную репутацию одним романом долго не поддержишь; тем более что, пока он почивал на сомнительных лаврах, его товарищи по перу – те, с которыми он входил в литературу, – успели смастрячить по десятку повестей и романов и получить какие-то премии. И наш гений разродился новой нетленкой.

Теперь он сыграл на основном инстинкте. Посчитав, что тема криминала исчерпана им сполна, он свернул с большой дороги литературы на её тёмные аллеи, предавшись изыскам затейника Эрота.

В ресторане, опьянев от возлияний и восхвалений, наш гений разоткровенничался и поведал миру о непреходящем значении своего шедевра.

Роман состоял из десятка глав-новелл и имел завлекательное название «Последний Декамерон, или Полный катарсис». Этой книгой он закрывал тему женщины навсегда. Больше никаких тайн и загадок. Все, кто писал о женщинах до него, пытались объяснить женщину через её рассудок, психологию, через её поступки – и терпели фиаско: ни женская логика, ни женская душа им не давались, – и в творческой несостоятельности, в своём немощном злопыхательстве они старались поизощрённее унизить, даже демонизировать это прелестнейшее, божественное существо.

Чтобы понять женщину, её надо полюбить. Но не платонически как воображаемый призрак, а слиться с ней в оргазме, пережить экстаз творения нового – из ничего. Здесь – тайна женщины. В оргазме разверзаются кладези жизни – та тёмная, ночная, таинственная стихия безбрежного, бездонного океана, плещущего дикой страстью и алчущего утоления и блаженства, – и в этих феерических вспышках радужного звенящего соцветия женщина порождает мир. Кто познает женщину – тот постигнет суть вещей, исток мироздания и, вообще, самое само. И его книга – это проникновение в тайну женского оргазма, художественное исследование его расовых, исторических, социальных типов.

Слегка покачиваясь над застольем, с расплескивающейся коньяком рюмкой в руке, он был восхитителен, наш гений. В его наружности притягательно сочетались: академизм: старомодные очки в большой роговой оправе, аккуратная профессорская бородка, – и молодецкая задиристость: жёсткий ёжик всклокоченных волос и кустистые брови, которые он периодически почёсывал левым мизинцем с тяжело обволакивающей его жёлто-белой печаткой.

А наш поэт? Скажете: что с того, что он что-то там пописывает; какой же он писатель, если писательство не принесло ему ни авторитета, ни денег на существование? Но и героем его трудно назвать, хотя и героем рассказа. С нас уже довольно гения. К тому же в нашем поэте если и есть что героическое, так это то, что он до сих пор не удавился от безысходности своей жизни. Впрочем, это скорее от его стоического жизнелюбия и патологической любознательности с её по-детски опасной пытливостью: «А что будет, если будет хуже? Как оно – там?» Но, к его чести, сам он не нарывался, к чужим глупостям относился вдумчиво, судьбинушку не клял и был, так скажем, практикующим фаталистом. Призвание? А назовём его Перовым, просто – Перов. Скажешь: Перов – и чувствуешь: человек творческий, хотя и ветреный, хотя мнительный и ранимый, но чуткий и отходчивый.

Так что же Перов? Поняв, что продолжением банкета будет раскрытие глубокого содержания новелл, и не имея никакого желания участвовать в надвигающейся вербальной оргии, он потихоньку сбежал (под шумок умыкнув непочатую бутылку водки и ссыпав в карманы пару вазочек шоколадных конфет). Правда, никто и не заметил, что он сбежал...



* * *

Дома, не включая свет – ещё было видно, хотя предметы уже потеряли дневную резкость своих очертаний, – прошёл через сумеречную прихожую на кухню, залитую бликами заходящего солнца. Поставил бутылку на стол, скрутил пробку, достал из шкафчика рюмку и – передумал. Снова накатила тоска. Что пить – пивали уже… Жить-то как дальше?.. Закрыл бутылку, поставил в холодильник. Поставил турку с водой на газ – будем пить кофе. И думать.

Высыпал из карманов на стол конфеты – на всю ночь хватит! Сняв пиджак, повесил его на спинку стула. Кофе поспел, поднялся густой шапкой – чуть не сбежал. Пусть немного остынет… Присел; опустив лицо в ладони, облокотился на стол; задумался. Один – в тихой полутёмной кухоньке, одинокой квартире…

Непонятный шорох где-то в комнате вывел его из забытья. Что это? Когда он заходил, дверь была закрыта на весь замок. Четвёртый этаж, без балкона. Человек не может быть. Зверь, что ли? Какой ещё зверь? Откуда?

Бесшумно прокрался сквозь сумрак прихожей и осторожно заглянул в комнату, но в комнате, казалось, никого не было. Снова зашуршало – и он увидел: на его постели, поджав ноги под себя, сидела совершенно голая молодая женщина. Разведя руки в стороны, она сонно потягивалась, будто её только что разбудили.

– Мур-р… Как долго тебя не было – я даже выспалась! Это жестоко: надолго оставить меня одну. Не делай этого больше никогда, а то я умру от грусти и одиночества…

Опершись на ладошки, выгнула спинку, урча, потянулась и возлегла – легла на бок. Подперев голову кулачком, приветливо взглянула на Перова и снова мурлыкнула.

Перов, смутившись, отвернулся и внимательно осмотрел комнату. Где её вещи? Но ничего из её одежды или нижнего белья он не увидел. Она могла раздеться и в другом месте. Но ни в прихожей, ни на кухне он ничего из такого не заметил. Разделась в ванной? Ведь не голой же она пришла сюда?.. Чёрт, дверь же была заперта.

– Как ты сюда вошла? Кто ты?

– Кто я? Почему ты задаёшь мне этот дурацкий вопрос? Ты что – решил бросить меня? Ты же обещал: ни с кем никаких серьёзных отношений. Если это случилось, и у тебя кто-то появился – то ей ох как не позавидуешь. Да и тебе тоже: ты ведь без меня – ноль без палочки.

Дерзко. Откуда у неё право дерзить ему? И он выслушивает её, словно у него какая-то вина – перед той, кого он видит впервые в жизни. Но…

С нарастающим волнением он вглядывался в это загадочное существо.

Нет, раньше они не могли встречаться – это точно. Но то, что бы он её не знал… И чувствовал он её так, как можно чувствовать только очень близкого человека.

Действительно, странное существо. Конечно, это была женщина – женщина во плоти, но – светящаяся насыщенно-резким, ослепительным совершенством. Будто осыпанная пыльцой, она изливалась искристым сиянием. Она вся казалась золотистой: короткие волнистые волосы, кошачьи глаза, даже пигментация вокруг сосков её маленьких, в ладошку, выпуклостей, даже венерин треугольник, клубящийся золотистой куделькой…

– Кто ты? – тихо переспросил Перов.

– Я. Твоя. Муза, – отчётливо – так, чтобы до него дошло, произнесла она.

– Муза? В смысле… А-а, ну да… Знаешь, ты меня, кажется, уже вдохновляешь, – рассмеялся Перов. Хоть как-то прояснилось.

– Я – твоя муза, Перов. В буквальном смысле. Что тут смешного? – нахмурившись, подтвердила она своё притязание.

– Да-да, конечно, муза, – растерянно пробормотал Перов.

Быстро заходил по комнате. М-да, прояснилось. Нет, так не бывает. Может, он спит и ему это снится? Или – он сошёл с ума? Чушь, полная чушь: всё реально, реальнее не бывает. Он остановился и пытливо взглянул в узкие, острые зрачки музы, спокойно следившей за ним.

– Послушай: муза – это же просто вдохновение. Или какой-нибудь источник вдохновения: любимая женщина, родной человек, какая-нибудь там возвышенная идея… Как ты можешь быть моей музой, если я тебя не знаю, в первый раз вижу?

– Да-а? Как интересно… А разве я не прекрасна?

Она, изображая томную кокетку и сверкая всеми своими прелестями, игриво вытянулась на постели. Какой ещё стыд – ведь она само совершенство!

Он невольно опустил глаза – и тут же его подбородок уткнулся в её твёрдый пальчик. Какая реакция, однако!

– Значит, в первый раз видишь и знать не знаешь?.. Так вот, теперь ты меня слушай, внимательно слушай. Я твоя муза, потому что ты меня создал. Хотя, кажется, я была всегда. Даже тогда, когда меня не было. Та пустота – сама возможность меня, – это была уже я. Дар пустоты… Словно ночной туман над пустынным морем я вбирала, впитывала в себя все твои сновидения, грёзы, мечтания – детские, отроческие, юношеские, – все твои зрелые вожделения – да-да, ты ещё тот… я-то знаю, – она нарочито строго погрозила пальчиком молча внимающему ей Перову. – О, что только не вливалось в меня: все обиды, нанесённые тебе оскорбления, унижения, напрасные желания, безответные порывы… Всё, что было твоим зовом жизни, но отвергнуто ею, – это я… Многое позабыто: сглотнул обиду, смирился, загнал в беспамятство… Но ничего не пропало, всё пригодилось для меня… О, из какой гремучей смеси я возникла! Не призрак, не фантазия, – а женщина. Тогда ещё в твоей душе… Ты реален в своём желании, желать – это уже быть… Без желания можно только прозябать, существовать на инстинктах. И свободен ты настолько, насколько сильно твоё желание быть, быть человеком. Поэтому ты – это я. Я – реальна, а ты – призрак, ты – моя тень. Удивлён? Чему? Тому, что я способна о таком говорить? Так это же твои слова. И это не пустое философствование: не для того я была вынуждена нарушить порядок вещей и явиться в неестественном для меня образе, чтобы упиваться с тобой глубокомысленной болтовнёй. То, как ты ко мне относился, что ты со мной вытворял, – это стало просто невыносимым. Хватит! Я заслуживала лучшей участи, подобающего своей красоте воплощения, а ты подло использовал меня, глумился надо мной, над своим даром. Твои жалкие статейки на злобу дня, убогие рассказики на потеху обывателя – всё это достойно меня? Эх, Перов, Перов, – она с укоризной покачала головой.

– А что мне оставалось делать? Я же писатель, а у литературного процесса свои законы, определённые форматы – я просто старался в них вписаться. Жить-то на что-то надо было, – попытался оправдаться Перов.

– Очень старался. Писатель, вдохновлённый форматами. Загнал меня на самое дно, в самую глухую дыру своей самодовольной душонки, а себя тешил играми воображения, наслаждался фантазиями в блаженном одиночестве… Конечно, разве этот жалкий мир достоин его возвышенных изысков? Это – моё, не дождётесь… Ну, да – твоё, твоё. Но я-то уже реальна – мне выход нужен, воздух. Я хочу жить. Но я живу, когда мною живут люди, которые читают вдохновлённые мною твои книги. А у тебя я уже стала разлагаться: ты не чувствовал, что у тебя уже токсикоз начался, удушье, ночные кошмары? А-а, чувствовал: побледнел, бедняжка… Травки пил. Не травки бы пил, а дал бы мне жить – сам бы ожил. Видел бы, во что ты меня превратил… Но не стала я тебя пугать: какая-никакая надежда ещё осталась. Поэтому и явилась я пред твои ясные очи, Перов, во всём своём блеске и сиянии. Всё, теперь я сама буду следить за твоим творчеством. Управлять литературным процессом – фу, надо же было такую гадость придумать, – насмешливо поморщилась. – Отныне я буду с тобой постоянно, и днём и ночью. Не хотел быть вольным художником – пойдёшь в рабство, задолжал – век не отработать… Жизнь ты мне задолжал, Перов. Но не бойся: измываться над тобой так, как ты надо мной измывался, я не стану, – не тебе я мстить пришла. К тому же, Перов, у нас с тобой любовь – скоро ты это почувствуешь, – вот когда я и отыграюсь за всё пренебрежение мною. Спросят – кто? – скажешь: подружка, или любовница – кто угодно, зови как хочешь – Татьяной, Ириной, Натальей или, хочешь, Доротеей… Любое имя – моё.

– Доротеей? Зачем тебе чужое имя? И с Ириной накладки не вышло бы… А как тебе – Муся?

– Муся? Это хорошо, Муся – это я… Мур-р…

– Ваше Сиятельство, но в таком виде мы по улице и квартал не пройдём: не поймут граждане нашу непосредственность.

Муся, прищурившись, сверкнула глазками и, набрав воздуха, приоткрыла рот, видимо, собираясь что-то высказать Перову, но тут резкий порыв воздуха ударил в приоткрытое окно, сильно стукнув створками.

Перов подскочил к окну и, отодвинув вздувшуюся парусом тюлевую занавеску, собрался закрыть его, но открывшееся зрелище остановило его. Происходящее за окном завораживало.

По горизонту в полнеба воздвигалась огромная туча. Лучи невидимого солнца, уже зашедшего за багровеющий окоём, пронизали её так, что казалось – оно само погрузилось в плоть тучи, заполнив её горящей кровью. Тёмно-непроницаемая по центру, светлеющая к краям – она переливалась всеми оттенками цветов от чернильно-лилового до призрачно-алого. Свет, в нескольких местах пробивающийся сквозь тучу, посверкивал на её поверхности лучистым полукружием. Поднявшийся порывистый ветер, как не пытался, не мог сдвинуть тучу с места. В бессильном негодовании он только трепал и ерошил её по краям – и эта игра изменений завораживала не меньше чем переливы цвета… Туча меняла свои очертания, и в какой-то момент Перову увиделся в ней силуэт бегущей женщины с развевающимися на ветру волосами. Одной рукой она поддерживала захлёстывающий подол длинного платья, другую руку она вытянула вперёд, словно хотела за что-нибудь ухватиться или боялась на что-то наткнуться…

Но тут, зачарованный небесным волшебством Перов, вздрогнул от неожиданности: неслышно подойдя сзади, она обняла его; её ладони легли на его грудь, жаркое дыхание обожгло ухо.

Он схватил её за запястье, быстро обернулся… Казалось бы, какое-то мгновение, но – как ей это удаётся? – ускользнув от него, она уже сидела в кресле у дальней стены.

Сумерки сгустились, но её было видно хорошо – из-за её свечения. Она была одета – и как! Длинное тёмного пурпура бархатное платье, в низком вырезе которого – мерцающее гранатовое ожерелье; кисти рук, сверкающие рубинами колец, стекали с подлокотников кресла. Она сидела, перекинув ногу на ногу, и на ножке, выступающей сквозь разрез платья, он разглядел атласную туфельку, на которой вокруг ступни затейливо обвивалась серебряная змейка – её приподнятая головка с жалом казалась маленькой пряжкой. В волосах у музы посверкивала ажурная диадема.

– А такой, надеюсь, я могу показаться в свете? Тебе не будет за меня стыдно?.. Что молчишь? Онемел?

Действительно онемел. Перов почувствовал, что уже ничего не понимает, что он устал, сильно устал. Сонная тяжесть сдавила виски, легла на веки. Безвольно он опустился на кровать и, только голова коснулась подушки, сразу же уснул.



* * *

«Интересно, который сейчас час?.. Как хорошо… Нет, приснится же такое…» – открыв глаза и поёживаясь от лёгкой прохлады, Перов, сладко потянувшись, повернулся на другой бок…

– Доброе утро!

Она лежала рядом, её вечерний наряд сброшенной шкуркой поблескивал на спинке кресла.

Зябко вздрогнул: «доброе, доброе», соскочил с постели. Схватив свою одежду в охапку – странно, он же вчера, кажется, не раздевался, – и, не глядя на неё, быстро пошёл из комнаты.

– Кофе, сейчас будем пить кофе!

Одевшись и разлив по чашечкам горячий кофе, – конфеты, нетронутой с вечера россыпью, пестрели на кухонном столе – собственно, это всё, что он мог предложить своей гостье на завтрак, – задумался на мгновение: как её зовут? – ах, да…

– Муся, прошу к столу!

Прислушался. Тихо, никакой реакции.

– Доротея?

Взяв в руку горячую чашку, и осторожными глотками вкушая на ходу дымящуюся черноту, вернулся в комнату.

Она, уже одетая, восседала на своём тронном кресле. Гордо, невозмутимо. Даже головы не повернула в его сторону.

Он прошёл, сел на край кровати – так, чтобы быть в поле её сурового взора, – и с глуповатой ухмылкой недоуменно кивнул ей.

Она, помолчав, выдержала царственно-глубокую паузу и изрекла свой вердикт:

– Перов, я подумала и решила: я освобождаю тебя от всех обязательств по отношению ко мне. Живи, как хочешь. Всё равно толку от тебя никакого не будет: чтобы создать что-то, достойное меня, мало иметь одного таланта писаки, – надо быть дерзким и готовым к самопожертвованию. А ты – лентяй и трус, ничтожный обыватель, наслаждающийся убогими комплексами своей порочной натуры…

– Сколько пафоса! Какой слог! Правда, с перебором… Может, обойдёмся без оскорблений?

– Это не оскорбление, это констатация твоего никчемного существования.

– Всё, хватит. Я не собираюсь терпеть твоего хамства…

– Действительно, хватит. Впрочем, какое-то время тебе придётся меня потерпеть: идти-то мне некуда. Так просто развоплотиться у меня не получится, да и туда возвращаться у меня нет ни малейшего желания. Пока я завишу от тебя. Но поскольку я отпустила тебя – на все четыре стороны, ты должен, в благодарность мне, отпустить меня. Выведешь меня в свет, в люди…

– Сдать с рук на руки?

– А вот это, Перов, хамство. Передать в хорошие руки. Я сама разберусь, только выведи меня куда-нибудь. Отсюда.

– Что ж, хорошо… А знаешь, я к тебе уже попривык как-то… Ну ладно, сегодня намечается одно забавное мероприятие в «Доме писателей» – туда и пойдём. А там – смотри сама…



* * *

Пришлось вызывать такси – не на общественном же транспорте везти такую принцессу. Торопились. Перов не знал, во сколько начало, – когда догадался уточнить – оказалось, что они уже опаздывают.

Проверил во внутреннем кармане пиджака деньги: на месте – последние, пять сотенок, – эх, да на последнюю, да на пятёрочку… Вот он, твой чёрный день, Перов… Что ж, Мусенька, гуливать – так гуливать. А домой… домой на трамвайчике прокачу.

Мусю, молчащую на заднем сидении такси с отстранённо-надменным выражением лица, казалось, ничего не волновало: ни такси, ни проносящиеся мимо автомобили, ни спешащие куда-то по своим делам люди, ни архитектурные изыски современного мегаполиса… Примелькавшаяся обыденность, чему удивляться? Она – вот что необыкновенно, пусть ей удивляются…



Быстро пройдя через безлюдное фойе – неужели они опоздали, и всё уже закончилось? – они вошли в зал и остановились в боковом проходе, выискивая свободные места, – но зал был полон.

А на сцене всё шло к своему завершению: уже выступили со своими номерами приглашённые актёры и музыканты, поэты и прозаики прочитали свои произведения, заслужившие поощрения получили грамоты и ценные подарки…

Всё прошло, наверное, замечательно: как-никак, десятилетний юбилей любимого литературного журнала, на страницах которого отметились все местные гении. Но был у этого события и важный подтекст, отчего мероприятие не могло пройти абы как.

Журнал выходил на спонсорские деньги. Но, то ли из-за кризиса – как объяснял ситуацию прежний спонсор, – то ли из-за проблем с конкурентами, которые затравили его налоговиками, – так поговаривали между собой осиротевшие писатели, – в дальнейшем финансировании журналу было отказано. Новый благодетель, как преемник прежнего, пока ещё не проявил свою милость, – это мероприятие и должно было смягчить его сердце и повлиять на принятие им правильного решения. И вот, когда Перов со своей спутницей высматривали свободные места в зале, зал, затаив дыхание, ловил каждое слово импозантного мужчины делового вида в тёмно-бордовом с отливом костюме.

Но опоздавших нельзя было не заметить. Постепенно, перешёптываясь, публика перевела своё внимание на восхитительную незнакомку. И когда со сцены прозвучало долгожданное: «Желаем процветания нашему любимому журналу, творческих успехов его талантливым авторам. Надеемся на дальнейшее плодотворное сотрудничество и со своей стороны обещаем необходимую поддержку изданию журнала…» – и зал разразился бурными аплодисментами, Муся восприняла их как должное.



– Ничего не опоздали. Самое интересное впереди – так что мы приехали вовремя.

Под затухающие хлопки они вышли в фойе, и сейчас Перов успокаивал Мусю, расстроившуюся из-за того, что всё пропустили. Он рассеянно кивал знакомым, выходившим из зала и с любопытством поглядывающих на него, а ещё больше на его спутницу. Кто она? Но кто бы мог подумать! Эх, пииты… Последние времена…

А вот и благодетель. В окружении суетящихся вокруг него гениев и функционеров он вальяжно выплыл из зала. Среднего роста, лет под пятьдесят, плотный брюнет с шишковатыми пролысинами, скупой в движениях. Добавим: презрительная полоска узкого рта, влажный взгляд тускло-зелёных глаз. Главное: весь его облик излучал власть – беспрекословную, всепоглощающую. Наполеон таки. Красавец.

Похоже, он кого-то искал. Увидев невдалеке стоящую с каким-то мужчиной таинственную незнакомку, бросил свою свиту и быстро направился к ней. Линия рта превратилась в улыбку.

– Позвольте представиться: Виктор.

– Виктор… э-э? – деликатно уточнил Перов.

– Для вас – просто Виктор. – Пожирая глазами Мусю, он был сразу и сдержанное восхищение и необузданная страсть.

Муся же вся источала блаженство от оказанного ей большого внимания, её глаза искрились переполняющей её радостью и полной покорностью своему случайному счастью.

– А как зовут нашу очаровательную музу?

– Да уж, муза… – начал Перов.

– Изольда, – оборвав его, сверкнула глазками, Муся.

– О-о! Вы, наверное, поэтесса?

– Нет, поэт у нас – Перов.

– Вадим Перов, – невнятно буркнул Перов. Но его и так никто не слушал.

– А я действительно его муза. Как вы догадались? Вы – провидец? Это редкий дар, дар избранных. – Муся уже кокетничала. – Но, увы, я самая несчастная муза: Перов вдохновляется высокими идеями, а я для него – пустое место. Но неужели мои дела так плохи, и на свете совсем не осталось мужчин, способных на дерзкий поступок?

– Да? – чему-то удивился Виктор. В монологе Муси его что-то смутило, тень неразрешимой мысли скользнула по его лицу. – Вы себя недооцениваете, очаровательная Изольда: вы способны вдохновить любого мужчину на то, чтобы… чтобы… А всё-таки, вы кто?

– Кто мы? Мы – друзья, старые друзья, – ответила Муся, усмехнувшись.

– Виктор Петрович, всё готово, мы вас приглашаем, – неожиданно вклинился в беседу, вынырнувший откуда-то сбоку, уже известный нам местный гений. Намечалось что-то вроде фуршета, ждали только Виктора Петровича.

– Начинайте без меня. Я тут встретил старых друзей… Мы присоединимся позже.

– Хорошо, хорошо. Но мы вас будем ждать, – предусмотрительно ретировался гений, многозначительно подмигнув Перову.

– А знаете что, друзья мои, – произнёс Виктор Петрович, когда они остались втроём, – у меня появилась интересная идея. Такой чудесный вечер! Ну их всех! Предлагаю отметить наше знакомство, встречу друзей, в более спокойной обстановке. У моего компаньона в пригороде есть ресторанчик, очень уютный. Изысканная кухня, тихая живая музыка… Итак, решено? Едем!

Одной рукой он обнял за плечи Перова, другую – подставил Мусе, и та, взяв его под руку, невольно прижалась к нему, – и увёл их с собой.



В машине, не иномарка – белая «Волга», ехали молча. Виктор Петрович, не забывая о руле, загадочно улыбаясь, поглядывал на Изольду – Мусю, сидевшую рядом с ним.

Неожиданно – проехали только пару кварталов – он притормозил у супермаркета. Повернулся к сидевшему сзади полным болваном Перову:

– Послушай, э-э… прости, вылетело из головы…

– Вадим.

– Вадим, не в службу, а в дружбу… купи бутылочку хорошего вина, какое-нибудь «Мерло» или «Мускат». Можешь тратить всё, – достал из портмоне, не считая, несколько купюр и сунул их в нагрудный карман пиджака Перову.

– Хорошо, – согласился, уже выходя из машины, слегка опешивший Перов. – Я скоро.

– Спасибо, дружище, – чему-то усмехнулся Виктор Петрович.



В супермаркете Перов, не выбирая, сразу спросил у продавца лучшее «Мерло», какое у них есть, и поспешил к кассе. Странно, всё-таки: едем в ресторан – и зачем-то вино. Причуды барские. Что он, прямо сейчас пить собрался, хрен деловой? – выругался про себя Перов и удивился: этот делец был ему крайне неприятен. С чего бы это? Из-за Муси? Вот чёрт, да ты ревнуешь, Перов!

Рассчитываясь, он достал деньги, которые ему сунул Виктор Петрович, и сразу не сообразил что такое. Машинально пересчитал купюры. Шесть, шестьсот долларов. Это были доллары.

Кассир от валюты отказалась: нет, мы принимаем к оплате только рубли. Перов вспомнил про свои, полез в карман – ах, такси! не хватит, – извинился, он сейчас вернётся, – и вышел из магазина.

Вышел, но – никакой машины уже не было. Ускакал белый конь – и след простыл.

«Ах ты, змей, девочку мою украл! Ладно, Муся сама этого хотела… Ну что, будем невесту пропивать? – посмотрел на доллары: – Эх, Виктор Петрович, может душа твоя столько и стоит, а Мусю-то купить нельзя… Зато продать можно.»

Взглянул на часы: в сберкассу он ещё успевал. Спросил у прохожего, где ближайшее отделение сбербанка, – и поспешил в том направлении, куда ему махнули.

«Вот, Мусенька, какой у нас с тобой гонорар получился…»



Обменяв чужие деньги на свои, Перов вернулся в «Дом писателей»: хотелось, пока не растратился, развязаться с долгами. Долги были небольшими, но больно уж, как оказалось, неприятными.

В ресторане он не стал задерживаться: пойдут расспросы, а как правду скажешь? Отнекиваясь и не реагируя на ухмылки и намёки литературной братии, наскоро рассчитался с кредиторами – и ушёл оттуда.

Зашёл в тот супермаркет, где у него вышел казус с оплатой. Накупил всякой вкуснятины и вина – взял «Токай»: «Мерло» сегодня не его напиток – и вернулся домой.



* * *

Пока на сковородке обжаривалась мелко разделанная, щедро приправленная острыми специями курица – кулинарный изыск, курица по-кавказски! – Перов накрыл стол – журнальный столик в комнате: не на кухне же пировать! Сыр, буженина, балык сёмги – всё нарезанное и разложенное по тарелочкам заполнило столик, в середину которого он поставил блюдо с крупными листьями молодого салата и пушистыми веточками петрушки. Что там у него ещё было? Маринованные опята, оливки… Открыл вино – токайское, «Фурминт» – сто лет не пил… Ну, вот – готово.

Сел в кресло и, довольно оглядев аппетитно пахнущее и сочащееся изобилие, почувствовал себя римским патрицием времён упадка империи, а не русским поэтом в эпоху корпоративной монархии. «Ну что, Перов, за что пьём? За обретённую свободу? Или обмываем щедрый гонорар?» Налил полный фужер и большими глотками выпил его. Закусил сыром, завёрнутым в лист салата, – и, налив ещё, набросился на еду. Ел торопливо, всё подряд, запивая частыми мелкими глотками… Наконец, почувствовав, что насыщается, допил остатки вина и, закрыв глаза, расслабленно откинулся в кресле. Тягучая, тёмная, тяжёлая истома растеклась по его телу. Забыться, забыть всё… Но – не вышло: опять, опять, опять тоска… она родненькая. Но уже не та, прежняя – глухая, пустая, – а острая, звенящая, обидная: себя стало жалко… О, какой же ты дурак, Перов! Ведь правда: не так ты что-то делаешь, не то… «Какое сделал я дурное дело, и я ли развратитель и злодей. Я, заставляющий мечтать мир целый о бедной девочке моей. О, знаю я, меня боятся люди, и жгут таких, как я, за волшебство… трата-та-тата, трата-тата…»;

Он не мог вспомнить всё стихотворение и стал читать те стихи, которые приходили ему на память, из разных поэтов. Для позы он открыл вторую бутылку, наполнил фужер – и так, расхаживая по комнате с фужером в руках, читал.

Читал он громко – обыгрывая интонации, повторяя на разные лады строчки и строфы. Глуша декламацией и вином тоску, он добился одного: выбившись из сил, хмельной и опустошённый, он, раздевшись и бормоча что-то невнятное, свалился в постель – закрутил чёрный омут – и провалился в сон.



…Проснулся от жуткого сновидения – короткого, бессюжетного, сжатого в точку кошмара.

Ему привиделось, что идёт он по лесу. Лес – только что деревья, а так – мрак и глушь, – мёртвый лес. Вдруг лес неожиданно заканчивается – и он оказывается на краю бездонной пропасти, на самом обрыве. Испуганно отшатывается, но поздно: ноги скользят по склону – и он срывается в пропасть, кишащую гадкой слизью. У него перехватывает дух, как будто падаешь на качелях с самого верха, душа замирает в смертельном ужасе, но сразу же, вылетев из темноты, в него врезается большая огненная кошка, вспышка её диких глаз пронзает его насквозь новым ужасом, он кричит – и просыпается.



– Тихо, тихо… всё хорошо, – мягким шёпотом дохнуло в него.

Он почувствовал тепло прильнувшего к нему тела: лёгкую тяжесть чьей-то руки, обвивающий его бедро пульсирующий жар…

Резко приподнялся на локоть – она!

Она лежала, откинувшись на спину, фосфоресцируя белками глаз из-под слегка опущенных век.

Так близко, как сейчас – в предрассветном сумраке – он её ещё не видел. Сбившаяся простынь лишь наполовину прикрывала её. Её гладкая кожа отливалась слоновой костью, маленькие груди с цветущими сосцами казались воздушными, даже прозрачными, если бы не почти неуловимая абрикосовая дымка... Он взволновался, и невольный порыв толкнул его к ней.

Предугадав его движение, она ловко увильнула от него, вскочила с кровати:

– И ты…

Схватив его рубаху и, запахнувшись ею, скользнула в кресло. Включила бра, нависающее над столиком.

– Тебе даже не интересно: где я была, что со мной случилось? Тебе что – всё равно?

– Странно, что вернулась. Ты же сама рвалась уйти… И что там у вас случилось? – Перов, натянув брюки и взяв пуфик, подсел к Мусе.

– Что… что случилось? А то случилось, что ни в какой ресторан мы, конечно, не поехали. Этот дяденька загнал машину в какой-то тупик за железнодорожным переездом на окраине города – и там мной потешился. Да, это животное глумилось надо мной.

Кровь хлынула Перову в голову, на миг перехватило дыхание…

– А что ты так разволновался? Тебе же нет до этого никакого дела. Вон как обрадовался тому, что избавился от меня: отметил это даже, повеселился.

Муся взяла с тарелки кусочек сыра, так же, как накануне Перов, завернула в лист салата и, понемногу откусывая от него, стала есть.

– Зачем ты сразу поехала с ним? – выдавил из себя несчастный Перов.

– А зачем ты меня бросил?

– Я тебя не бросал… Вы же сбежали. Ты сама хотела с кем-нибудь познакомиться, а тут такое счастье подкатило.

– Что я хотела... Ты же знал, Перов, чем может это закончиться, и даже не попытался предупредить, остановить наивную, неискушённую в современной жизни девушку – нет, наоборот, сам бросил меня в пасть похотливому зверю... А ведь это не надо мной, это над душой твоей, Перов, надругались. Как же ты теперь с этим жить-то будешь? – налила вина и пододвинула фужер Перову: – Пей, Перов, гуляй, душа!

Перов сидел, онемев, словно в параличе, не смея поднять на Мусю глаза.

– Ладно, успокойся. Ничего такого страшного с твоей Мусенькой не случилось. Разве можно меня против моего желания так легко взять в руки? Убежала я от него, улетела… Платье, вот, жалко. Ну ничего, ты мне новое подаришь. Не хотела я от тебя уходить, Перов. Решила испытать. Надеялась, что ты одумаешься, не отпустишь меня, а если и отпустишь – захочешь вернуть меня. Я надеялась, что разлука со мной вдохновит тебя на творчество, – и в твоём творчестве я и вернулась бы к тебе. Не могу же я возвратиться к тебе – в твою бездарную праздность? Но теперь я уйду окончательно: тебя уже ничем не исправить – ни увещеваниями, ни разлукой. Недостоин ты своего дара… Молчишь? Ладно… О, как я голодна!

Муся взяла с тарелки куриное крылышко, чуть-чуть откусила от него – замерла и, не разжёвывая, проглотила; открыла рот и, будто ожегшись, шумно задышала.

Перов быстро пододвинул к ней фужер с вином – тот самый:

– Запей.

– Вино, зачем мне вино? Я сама вино…

Улыбнулась; видимо, горечь стихла. О чём-то задумавшись, помолчала.

– Я же муза, а не какая-то куколка. Найди, Перов, того, кто смог бы – не оценить, оценили уже – восхититься мною, кто способен понимать прекрасное, сочувствовать ему… Это всё, о чём я тебя прошу, – и больше я тебя никогда не потревожу… На этот раз серьёзно.



…Но так ли уж хотел Перов избавиться от Муси, как она говорила ему? Сама же – то уходит, то приходит… Да, она его тревожит. Но кто она ему? Его муза? Но зачем она пришла в этот мир, – она и в таком облике? Объяснила… Но как ей – такой, как с ней жить здесь – в этом мире регулируемых отношений и предначертанных мнений? Чтобы здесь выжить, надо действительно биться за существование, служить безобразному. Ей этого не понять. А служение прекрасному – не от мира сего… Чего же она от него хочет? Того, что он ей дать не может? Она же сама знает об этом… А может дело в ней? Она же просто муза: вдохновляла бы – и писалось бы. А то какие-то капризы, упрёки. Кажется, что она сама не знает, что ей надо… Нет, она всё-таки прекрасна. Если она уйдёт, то…

Что – то, Перов не знал, но ему опять стало себя жалко. Что скрывать: Муся ему нужна. Он это понял, понял своей тоской – у которой теперь было имя… Но раз она хочет уйти – пусть уходит: так будет лучше, для обоих…



* * *

Но кто ещё мог понять истинную красоту и восхититься ею, как не эти ловцы прекрасного – художники? И Перов, недолго выбирая между фотографами и художниками, повёл Мусю в галерею «Артика».

В «Артике» в это время выставлялся модный в городе художник Н. Он работал в направлении фэнтезийной живописи в стиле Бориса Валледжо, только вместо горгон, сирен и аврор его картины кишели гоблинами, эльфами, вурдалаками, инкубами… Нежити было столько, что, казалось, автор в своей бурной фантазии выпустил на свои полотна весь бестиарий.

На Перова выставка подействовала угнетающе, он рассчитывал посмотреть что-нибудь более традиционное: портреты, пейзажи. Да и Муся, похоже, скучала.

Они уже с четверть часа слонялись по галерее, но ничего из того, что зацепило бы их, не попадалось.

Есть такие книги, которые пролистываешь только из-за иллюстраций: картинки, картинки – яркие, красочные, забавные… И картины Н. походили на иллюстрации к каким-то книгам. Наверное, они и писались по «дьяболическим» сюжетам известных фэнтезийных романов, но Перов этих романов не читал.

Да, иллюстрации. Только ярче, выпуклей – будто их пропустили через «фотошоп», прибавив до предела насыщенности и гаммы – так, что издали картины смотрелись каким-то барочным лубком. Цвета же преобладали нижнего спектра: бордовый, фиолетовый, тёмно-лиловый…

– Ты хотела бы жить в этом мире? – спросил Перов, кивнув на полотна.

– Ты думаешь – он реален? – грустно спросила в ответ Муся. – Слишком много нечисти, только Вия не хватает.

– Ну, Вия ещё сюда и не хватает…

– Знаешь, если художник не пишет женщин или, наоборот, изображает одних только женщин, – он не настоящий художник.

– Ты так разбираешься в живописи?

– Природа – женственна, и самое прекрасное в мире – женщина. Если ты видишь её красоту, то видишь красоту и в мире, красоту природы. Только увидеть это можно влюблёнными глазами. И настоящие художники видят.

– Банально…

– Наверное. Но чтобы жить с этой банальностью в душе, надо иметь дар, которым живописцы и обладают… И поэты, – добавила, со значением бросив взгляд на Перова.

– Ну, а как же художник, написавший портрет Дориана Грея? Он – настоящий?

– Он? Конечно, он мастер. Но… Почему ты о нём вспомнил?

– Ты спросила: реален ли этот мир? – и мне вдруг почудилось, что все эти полотна, все в целом – тот же портрет, но портрет души их создателя.

Среди людей искусства давно бродит очень соблазнительная мысль: будто исповедуя перед миром свои пороки, художник очищает свою душу. И, если для искупления души достаточно её обличения, чем больше мерзости и гадости автор выплеснет в своих произведениях, тем чище и благороднее будет его душа… почитай что, страстотерпец.

Следующая мысль ещё прельстительней. Значит, чем больше мути душа из себя выплеснет, тем возвышеннее она будет. Но простому человеку сие недоступно, здесь удел сверхчеловеков. И следующим искушением становится искушение властью. Ради власти творец открывает душу неведомому миру, таящемуся в подсознании. Он освобождает из темниц времени мерзейших чудовищ. Он закладывает свою душу миру неведомых духов и становиться медиумом – посредником между ними и этим миром. Он – избранный: ведь через него говорят языки неба и земли, через него осмысляется эпоха, он – выразитель идей, пророк, через него вещает сам Бог… Но всё это ложь: никогда ни один медиум не признался в том, что продал душу дьяволу. Тут бы остановиться и принять бой со всей этой инфернальной нечистью. Но искушение слишком велико, и остановиться уже невозможно. Он пропускает через свою душу всю эту нечисть в мир – пока ещё на свои полотна, в свои книги, в свои технологии, – сбрасывает зло на массу. Ему обещаны нескончаемое наслаждение и власть, абсолютная власть. Но он уже мертвец. И следующий шаг уже сделают за него. Тот, кто стоит за его душой, однажды сбросит маску. Какой-нибудь безумец брызнет кислотой на гениальное полотно, полоснёт ножом по этому портрету, и тонкая – тоньше чем плева, прикрывающая желобок финиковой кости, – ткань прорвётся, разверзнется зазеркалье – и мы увидим, насколько этот мир, – он провёл рукой вокруг, – реален. И будет тогда нам всем: «подымите мне веки», – полный катарсис, как сказал наш гений.

– Ужасы ужаснейшие! Как ты с этим-то в голове живёшь, Перов, а? То-то музы от тебя убегают… Хорошо: если тебе захотелось страшилок – послушай и мою. Про то, что ты утаил. Вот у тебя медиумы такие-сякие во всём виноваты – понавпускали зла в мир, того и жди что полетим ко всем чертям. Но тебе-то – всё нипочём: мол, придёт герой, должен придти, – и спасёт всех от лихой напасти. А мы пока посидим себе благоразумненько в уголку, в форматы повписываемся, будем творить только добренькое и хорошенькое… Так самое страшное то, что никто не придёт, не на кого уповать. И получается, что ты нисколько не лучше этих медиумов, ты – один из них.

– Не перестаю удивляться! Откуда ты всё знаешь?

– Я знаю то, что знаешь ты. И то, что ты позабыл. И то, что ты мог знать, если бы захотел. И то, что боишься знать. Кажется, ты об этом уже спрашивал… Не может быть!..

Они уже закачивали просмотр выставки, как вдруг что-то на одной из последних картин поразило её.

– Не может быть!.. Как он смог её увидеть?

– Кого – её?

– Бастет. Ей поклонялись в Древнем Египте… Бастет – богиня-кошка.

– Тут чего только нет – почему бы не быть и твоей египетской кошке? Что странного?

Но картина заинтересовала Перова, и он пристальней в неё вгляделся.

Вроде бы ничего особенного: пустынный пейзаж. Белый песок, чистое небо. Зной пышет, кажется, с самой картины – так раскалены краски. Может, и Древний Египет. Пирамиды: одна вблизи, крупно, – другая, поменьше, в отдалении. Впереди – сфинксом – изваяние сидящей кошки. Если это изваяние существовало или до сих пор существует, то оно действительно необыкновенно в своём совершенстве: в отшлифованном до сияния чёрном камне – восхитительной красоты кошка-сфинкс.

– Да, диво дивное… Но ты-то откуда её знаешь?

Муся не ответила: она куда-то пропала.

Перов тревожно оглянулся и нашёл её.

Они стояли в другом конце зала, и художник Н. – Перов сразу понял, что это он, – о чём-то рассказывал необыкновенной посетительнице. Он был явно увлечён ею. Одной рукой поддерживая её под локоток, другой водил по полотну – видимо, раскрывал тайный смысл изображённого на нём. Что-то забавное: когда он моментами приникал к ней, доверительно сообщая что-то на ушко, – она восторженно ахала и весело смеялась.

То, что это был художник, угадывалось по его внешности: вылинявшие джинсы, джинсовая же – навыпуск – расстёгнутая рубашка, под которой виднелась чёрная футболка; длинные пепельные, с сединой, волосы перехвачены сзади резинкой в хвостик. Высокий, сухопарый. Бледное лицо с сетью прожилок на висках; прямой, тонкий нос с нервно подрагивающими крыльями; будто застывшие, навыкате, блекло-голубые глаза. Колечко в ухе.

«Богема!.. Вот, чёрт! Надо бы предупредить. Но, вроде бы, и предупредил. Хотела бы понять – поняла бы. Да и на этот раз серьёзно – сама разберётся, что к чему. Битая уже, знает, что делает… Интересно, как она ему представилась, – Анжелой, или Дианой?..»

Потихоньку, чтобы не привлечь внимания и уже больше не напоминать о себе, Перов проскользнул мимо Муси.

«Прощай!..»



Выйдя с «Артики», Перов не знал куда деться. Что-то тяжёлое, бессмысленное давило изнутри – давило так, что можно только бежать, бежать куда глаза глядят. Если он остановится, то голова просто лопнет как воздушный шар, – если он остановится… Домой не хотелось, никуда – не хотелось. Он невольно выбирал людные улицы, где было бы много лиц; с жадностью вглядывался в лица – словно погибающий от жажды пьёт, пьёт простую воду и не может напиться…

Через полчаса быстрой ходьбы он вышел на набережную. Остановился. Облокотившись на парапет, он долго смотрел на реку, ничего не соображая. «Я стою у Иртыша, нет в кармане ни шиша. То ли с горя утопиться, то ли водочки напиться? Только нету ни гроша. Я стою у Иртыша, нет в кармане ни шиша. То ли с горя утопиться?..» Навязчиво, глупо. И так – раз двадцать по кругу, до отупения… Стихотворение, не стихотворение – сказка про белого бычка. Сочинится же такое… Всё, хватит! Встряхнулся, как от наваждения. А вообще-то полегчало, даже повеселился.

Спустился на пляж, к реке. Присел на корточки у самой воды, набрав полные ладони, умыл лицо. Зачерпнув воды ещё пару раз, намочил голову. Поднявшись, побрёл вдоль берега.

Начинало смеркаться. Потянуло прохладой. По небу поползли тяжёлые, набухшие влагой тучи. Горизонт за рекой заволокло чернотой. Будет гроза. Пора идти домой… в пустой дом, дом без неё.

«Я доверился Поэту в том, что нужно сжигать неудавшиеся стихи: они вернутся... Восстанут, словно Феникс из пепла, вернутся Мятежным Ангелом, или же – Громокипящим Кубком... И я жёг листы из синей тетради, полной грёз и нелепых мечтаний. И Бог наказал меня суровейшим наказанием, самым суровым из трёх, о которых предупреждал Платон: я встретил тебя, родом невесть откуда, из плазменно-сумасводящих линий, так похожих на лучшие строки сгоревших стихов...»

Старое стихотворение, он о нём уже и забыл. В самом деле, когда-то, перелистав тетрадку со своими отроческими стишками, он сжёг её. Читал тогда Гумилёва, у него и попалось: они вернутся… Сжёг осенью, на даче, в костре – с опавшей листвой, вырезанной малиной, с сучьями засохшей яблони. И это стихотворение он тоже сжёг, позже.

Вдруг почему-то вспомнилось… Наказание! Да, конечно, когда появилась Муся, он подсознательно её и воспринял как наказание – за бездарно прожитые годы. Ещё и её упрёки… Его отстранённость от неё и было невольной самозащитой… Господи, от чего? Она ушла – какое ещё наказание тебе надо? Вот теперь-то как жить? Жизнь без смысла – да дался этот смысл! – жизнь без души. Ему осталось даже не существование, а просто – пустота, несуществование…

Но, может, если бы так не случилось, он не понял бы, что это – и есть любовь.



Когда он подошёл к своей двери, его охватило сильное волнение. Предчувствие? Неужели она вернулась?.. Или хочешь, чтобы она вернулась, и желание принимаешь за действительность? Нет, это просто память места. Здесь он её увидел, здесь она была с ним. Из-за этого воспоминания он и боялся возвращаться сюда, в эту квартиру. Теперь вместо неё – пустота, боль её отсутствия, с которой надо будет привыкать жить. Ведь она ушла навсегда…

Вошёл в тёмную прихожую – уже наступала ночь – и, закрыв за собой дверь, прислушался: тихо, в квартире стояла полная тишина. Он пошарил рукой по стене и только хотел щёлкнуть по выключателю, как что-то ударилось в него, едва не сбив с ног. Она, вылетев откуда-то из темноты, прыгнула на него и, обвив обезьянкой, прижалась к нему. Её била лёгкая дрожь.

– Ты… вернулась… Я знал, что ты вернёшься… Теперь всё будет хорошо… Ну-ну, успокойся. – Перов осторожно, нежно поглаживал её по волосам. – Что случилось?

– Случилось. Прости меня, я больше от тебя никогда не уйду. Кроме тебя мне никто не нужен. Теперь я знаю, что только с тобой я – это я, – такая, какая есть: глупая и несчастная, умная и прекрасная; только ты понимаешь меня, и мы будем счастливы, вместе счастливы…

Он подхватил её на руки, прошёл в комнату и, сев на кровать, посадил её себе на колени. Она цепко обняла его за шею, будто теперь он может уйти от неё.

– Он тебя чем-то обидел?

– Нет, наоборот, я благодарна ему: с ним я поняла, кто ты для меня, кто я – без тебя… Он целый час мне рассказывал о том, какой он гениальный, хвастался своими картинами. Конечно, про меня он не забывал, всё восхищался, какая я необыкновенная. Поехали в его мастерскую: ему захотелось меня немедленно нарисовать, – она усмехнулась, – вот тут и началось самое интересное. Он прямо горел – так ему не терпелось начать; только никак не мог обуздать свою буйную фантазию и определиться с тем, в каком облике меня поэффектнее изобразить. Сначала ему захотелось, чтобы я предстала возлюбленной Аида наядой Кокитидой, в полнолуние резвящейся в источнике вод, текущих из грота, войдя в который, можно проникнуть в царство мёртвых. Потом фиадой, обольстительно убегающей от стада обезумивших сатиров. Остановился он на Вальпургиевой ночи: я имела неосторожность назваться Маргаритой – и он выбрал меня главной ведьмой своего чёрного шабаша. На картине я пила бы из козлиного черепа дубовое вино, заедая его вялеными жабами… Фу, какая мерзость!

О, это была бы потрясающая картина! О такой модели он не смел даже и мечтать. Говорил, что я прославлю его, о нём заговорят во всём мире. И мне, конечно, перепадёт от его славы; что я вполне могу рассчитывать на его благосклонность. Представь, Перов: я – супермодель! Он прельщал меня, а я чувствовала себя ничтожеством: я от одного сатира еле убежала, а тут он собирался напустить на меня целое их стадо! Ужас! В негодовании я вылетела от него в окно как Маргарита – и щётки не понадобилось! Он, наверное, до сих пор там сидит с открытым ртом.

– Да, это легкомысленно, представляться Маргаритой, – улыбнулся Перов. – Значит, ты не захотела стать ведьмой?

– Не захотела… – она внимательно посмотрела на Перова. – Я не хочу быть ведьмой – я хочу быть просто женщиной, любимой женщиной. Мне надоела моя свобода – свобода от самой себя. Я хочу вернуться к себе. Но сама я не смогу этого сделать, одной не получится. Я снова стану собой, вернусь к тебе, если ты вернёшься ко мне, вернёшься в меня… Понимаешь? Ты ведь меня любишь? Скажи, любишь?

– «Я в жизни только раз сказал “люблю”, сломив гордыню тёмную свою. “Люблю, люблю!” – я повторяю снова одной тебе неведомое слово…»;– прочитал Перов и, приблизившись, хотел поцеловать её, но Муся, рассмеявшись, отвела его лицо ладошкой.

– Нет, так не пойдёт, – это же чужие стихи.

– Для настоящего поэта – все хорошие стихи его.

– Его – да не его. Вот, хитрец! Но, всё же, скажи: любишь? Мне это очень, очень надо услышать.

– «Если я скажу “люблю”, я любовь свою сгублю: ветер слово украдёт, в дальнем море пропадёт…»

– Кто пропадёт?

– Ветер, слово, любовь…

– Только поэтому? – усмехнулась: – Какая глупость! Звук – только обёртка слова, фантик. Как съесть конфетку, не развернув её?

И вдруг удивлённо, с напряжённым волнением, огляделась вокруг.

Перов тоже почувствовал что-то странное, неопределённое – какую-то тревогу, разлившуюся в воздухе. Но он объяснил её приблизившейся грозой.

Набрякшее чуть накрапывающим дождём, чёрное ночное небо казалось косматым исполинским чудищем, припавшим к перовскому окну. Словно иссечённый кровоточаще вспыхивающими порезами, зверюга то завывал шелестящим в тополиных кронах ветром, то громко и раскатисто рыкал от очередного безжалостного удара молнией.

И тут, после яркой, ослепительно острой вспышки, задержав на миг дыхание на вздохе, раздался раздирающий ушные перепонки дикий громовой рёв.

Перов вздрогнул.

– Надо закрыть окно: сейчас ливень хлынет…

Хотел встать, но она остановила его.

– Чего ты испугался? Молнии? Мы же в городе, а не в поле или в лесу на полянке. Тут полно громоотводов, и вероятность, что молния выберет именно тебя, – один на миллион. Не много ли ты на себя берёшь?

– Может шаровая залететь.

– Шаровая? Я же с тобой… Неужели со мной ты можешь боятся каких-то шаровых молний? А может, ты и меня боишься?

– Нет, тебя я не боюсь.

– Боишься – я же чувствую, больше всего на свете боишься.

– Не боюсь.

– Боишься, боишься…

– Да не боюсь же… Я… люблю тебя.

– О, что я слышу! Любишь?

– Люблю.

– Ещё раз.

– Я люблю тебя...

– Вот ты и попался, Перов.

Она, крепко обняв его, пристально вгляделась в его глаза.



Её лицо было так близко, что Перов не мог чётко различить его черты: взгляд рассредоточился, и её зрачки вытянулись в два пульсирующих разрыва. Казалось, что перед ним не глаза, а два размытых жёлтых шарика, переливающихся отсветами молний. Насыщаясь клубящимся пламенем, они постепенно меняли свой цвет с рыжего на более красный, всё более и более разгораясь. Ярко, слепяще – до рези. Он прикрыл веки, но огненные шары плясали уже в его темноте. Он чувствовал, как они, покалывая, разбегаются по крови, растекаются по всему телу – разгоняются, сталкиваются, вспыхивают, рассыпаются искрами – всё быстрее, быстрее, быстрее… Его охватило страстное, невозможное желание – он весь стал одно желание… Звенящая сладостная истома, жар которой можно погасить только другим жаром – растворившись в любимом, невыносимо-нежном огне…



* * *

Нина Ивановна, пенсионерка, по обыкновению по утрам выгуливала свою собачонку. В то утро она, только выйдя на лестничную площадку, тут же почувствовала неладное. В подъезде стоял незнакомый дымный запах. Она принюхалась: тянуло из квартиры её соседа, писателя Перова. Утечка газа? Не похоже. Пожар? Не то… Может, готовит что или что подгорело?.. Да, странно.

В тревожном раздумье она вышла на улицу. Хотя ночью прошла гроза с коротким сильным ливнем, дорожки уже обсохли. Небо было ясным, безветренно, – день обещал быть солнечным. Прогуливаясь со своей дворняжкой, она увидела их участкового. Оперпункт милиции находился через двор в доме напротив, и участковый – в форме, с чёрной кожаной папкой в руке – видимо, туда и направлялся. Она окликнула его, поделилась своим беспокойством.

Он спросил, куда выходят окна, – «нет, на ту сторону, четвёртый этаж», – и согласился проверить на месте опасения бдительной пенсионерки.

Всё оказалось так, как и рассказывала ему Нина Ивановна, – и запах, и дым.

Позвонил в дверь, но никто не открывал. Непонятно, кого вызывать: пожарных, МЧС? Или подождать соседа?

А вдруг он дома – может, угорел? Тогда «скорую» надо вызывать. Может, его ещё можно спасти. Нина Ивановна предложила выбить дверь, раз такая ситуация. Тут главное успеть, если человек впрямь нуждается в помощи. А нет дома, так пусть не обижается: нечего на плите оставлять что без присмотра или электрические приборы включёнными. У неё сын слесарничает в автомастерской, он сейчас дома: ему этот замок вскрыть – пара пустяков.

Позвонив, на всякий случай, ещё несколько раз в дверь и даже поколотив по ней кулаком, участковый принял решение: ломать.

Андрей, сын Нины Ивановны, взглянув на английский замок на старой, не менявшейся со времён заселения дома, двери, буркнув что-то про семечки, сходил за инструментом и, поддев стамеской возле замка – можно сказать, что и не взламывал, – открыл дверь.

Изнутри дверь оказалась на цепочке – значит, кто-то же её закрывал! С силой её дёрнули – так, что шурупы, крепившие цепку, вылетели.

Окликая хозяина, быстро прошлись по квартире. В комнате, в кухне, в ванной, даже в кладовке посмотрели, Нина Ивановна на всякий случай заглянула в холодильник – но никого не было. В квартире, несмотря на открытое окно, плотнее, чем в подъезде, стояла голубоватая дымка, и пахло чем-то странным: разреженным озоном с лёгкой примесью чего-то терпкого, лимонно-лаврового, – будто здесь курилось благовоние, а не что-то горело. Тем более необыкновенным было то, что в квартире: на письменном столе, на неубранной скомканной постели в комнате, в ванной – повсюду лежал пепел. Жгли листки бумаги – это угадывалось по некоторым, ещё не рассыпавшимся золой, контурам тетрадных или книжных страниц.

Участковый подошёл к окну и, перегнувшись через подоконник, внимательно оглядел землю под окном – пустая, протоптанная вдоль дома, дорожка, невысокая, недавно скошенная трава, в отдалении – ряд старых тополей. Осмотрел вокруг стену: ни карнизов, ни других выступов, ни пожарной лестницы – ничего. До соседских балконов далековато. Повернулся в комнату.

– Ну не улетели же они, в самом деле, – недоуменно произнёс он.

Они – потому что на краю кровати лежал бежевый с кружевной отделкой сарафанчик, на который все обратили внимание. Да и Нина Ивановна подтвердила, что недавно видела Перова с незнакомой девушкой. Она выгуливала своего «Грэя», а они уезжали на такси. Такси ждало их у подъезда, и они явно куда-то торопились. Правда, тогда девушка была в красивом вечернем платье, но, судя по размеру, похоже, что сарафан этот её.

– А может их выкрали? – предположила криминально подкованная сериалами пенсионерка.

Андрей только хмыкнул.

– Надо сообщить в отдел: пусть оперативники разбираются, кто тут кого и куда выкрал, – решил участковый, поняв, что люди действительно пропали, а куда пропали – чёрт их знает.

– Они их не найдут, – неожиданно произнёс Андрей.

Он, из любопытства роясь на столе, отыскал среди пепла почти целый, по краям обгоревший, листочек и, прочитав то, что на нём сохранилось, протянул его участковому.

– Ну-ка, ну-ка… Почему это не найдут? – взяв листок, тот стал его читать.



…Невыносимо горячая кровь, кажется, ещё – и прожжёт кожу. Оглушающе колотящееся сердце уже не выдерживало бешеного напора плазмы – оно полнилось, расширялось, росло – и вот-вот могло взорваться. Жар застил глаза. Он ничего не видел перед собой – всё словно размылось в каком-то мерцающем тумане… она, если только этот стремительно несущейся на него жёлтый пылающий шар…



Это всё, что можно было прочесть. Но, судя по написанному, это была последняя страница какого-то текста.

– Ну и что?

– Как – что? Всё же понятно. Неужели вы не верите?

– А разве в это можно верить? И не надо никому об этом рассказывать, если не хочешь, чтобы тебя за дурачка считали.

Участковый с сомнением посмотрел на Андрея. Недолго о чём-то подумав, достал зажигалку и, щёлкнув ею, поджёг недогоревшую бумажку. Страница, сухо потрескивая и искрясь, сразу же вспыхнула ясным пламенем.

Андрей, словно соглашаясь, покачал головой и, заворожено глядя на огонь, только и сказал:

– Да-а… Последние времена...