Золотницкий

Олег Юрасов
       С утра я не брился – верил в приметы – с посеревшим от двухдневной щетины лицом – с бьющимся бешено сердцем – открыл тяжёлые некрашеные двери знакомого кинотеатра.
       В театре шёл ремонт – капитального освещения не было – скупо и тускло мерцали бессмертные груши – лампочки Ильича; «мне бы продержаться немного, хотя бы выдержать застольный репетиционный процесс…» - прошёл поглубже в нутро – поздоровался – и угрюмый  мужик без лица безразлично кивнул из-под глубокой кепки – он неспешно обворачивал лыком грубосваренные металлические дуги – и я не стал выпытывать у него необязательные сведения о театральной сценографии – а осторожно прошёл – пробрался между грязными серыми фанерными кубами-шарами – неожиданно мимо меня пробежали две долговязые крутобёдрые девицы в чёрном трико – обернувшись - на ходу – они весело поздоровались, выпустив из накрашенных ртов густой сигаретный дым. Я взглянул вверх – в высокую чернеющую бездну – скупые блики Ильичёвских ламп обнаруживали энергичные сизые струи – они медленно тянулись в ёмкую черноту и исчезали в ней – и я приметил, что вокруг меня нет ни одного некурящего человека – и угрюмый – лыком мастеривший мужик – богато дымил папиросой – он пыхтел ею, как паровоз – и не переставал кряхтеть, продолжая свою нехитрую однообразную работу; и вахтёрша – я пригляделся к полутемноте-полумраку – и она дымила – запивая дым горячим чаем из большого китайского термоса; и другой мужик – помоложе угрюмого, повеселее – с сигаретой – он бодро вошёл в кинотеатр, учтиво поздоровался – подошёл поближе и внимательно меня осмотрел – моложавый оказался хрупким человечком с телом юноши, но лицом старика – энергично метнулся в сторону – в полумрак – хлопнула дверь – юноша-старик скрылся за некрашеной свежевыструганной дверью; я хотел поспрашать за Золотницкого у вахтёрши, но в театр вошла красивая статная женщина, – она царственно прошла-прошелестела дублёнкой мимо меня, - я ещё немного постоял внутри полуразрушенного затемнённого здания, взглянул на часы – с трудом поймал на циферблат скупой лампочный свет – и – заторопился – на авось нырнул куда-то в темноту – и чуть не ударился носом в дверь – постучал – но ответа не услышал – нажал на дверную ручку – дверь туго скрипнула и нехотя открылась – в комнате было светлее, ярче, - в высоком выбеленном потолке висела дешёвая двухрожковая люстра, стены – оштукатурены, под ногами скрипел ненатёртый паркет; постучал в другую дверь – и опять не ответили, но я решительно нажал на латунную ручку и смело заглянул в кабинет. Я сразу вспомнил-узнал Золотницкого, вернее, его знаменитую теменную плешь; он постарел, глубокие морщины щедро изрезали-исполосовали не очень высокий скошенный лоб, но ещё не густые пучки волос так же узнаваемо-знакомо росли из плеши и, закрывая уши, аккуратно спадали на тщедушные острые плечи. Золотницкий кивнул и я – поздоровавшись и немного склонив голову, вошёл в кабинет. Большая  люстра прочно освещала пространство, особо оделив светом большие ватманы с рисунками, развешанные на стене, -  на плотных листах – тушью - были небрежно наброшены эскизы к уже идущим в театре спектаклям, а так же к немногим, запланированным.
       - А-а!.. Гринельщик, пожарник, помню…А я думал тогда: кто это любопытный такой, интересный, сиднем сидит на моих репетициях…
       - Я даже на сцену выходил, запрещал актёрам курить. Вы на меня обиделись, не помните?.. Но  директор Сивоконь категорически запретил на сцене курить…
       - А-а, Сивоконь, - усмехнулся недобро Золотницкий и коротким жестом указал мне на стул. – Он прирождённый мастер палки в колёса вставлять. Хамелеон. Лицемер… Да я его одной рукой мог придушить, выжить из театра… - Золотницкий достал из пачки сигарету и быстро зажёг её спичкой. – Хорошо впрямую, внаглую не вредил, в режиссёрские дела не совался, хотя и норовил исподтишка, через вторые руки, что-нибудь мне напортить… Вы что – пожарником ко мне? – он внимательно – как бы впервые – взглянул на меня.
       - Да нет, что вы, - я заёрзал на жёстком стуле. – Актёром попробовать… или, может статься, в режиссуре чем помочь.
       - А расскажите о себе, - Золотницкий прищурился, докурил до фильтра сигарету и тут же прикурил другую.
       - Да вот, в театре с вами пожарником работал. А так, консерваторию закончил. По музыке не захотел пойти. Вот, к вам присматривался, к режиссуре, к актёрам…
       - Ну, Бухарина-то вы у меня сыграете… Мы тут, сейчас, на Новый год, зимнюю сказку ставить будем…
       - «Зимнюю сказку», Шекспира? – искренне удивился я.
       - Да нет, что вы! Наш театр ещё на ноги встаёт. Мы тело своё ещё лишь строим. Но и до Шекспира, я уверен, мы дорастём. Очень, очень хорошая сказка. Мне как раз на роль Снежного Сугроба некого было ставить. Администратор очень загружен – здание кинотеатра валится на глазах, заднюю стенку и фасад надо срочнейшим категоричнейшим образом укреплять… безобразие! – в туалетах нет воды… унитазы, сантехнику поставили – а воду, сволочи, нЕ  дали. А я администратору роль Снежного Сугроба категорически поручил, кровь из носу, но сделай, и он блестяще две застольные репетиции вычитал – и вот, вдруг аврал! – стенка задника кинотеатра рушится – и он зашился, весь в мыле...
       - Я, Борис Исакович, очень хотел бы сыграть роль вашего Снежного Сугроба. Серьёзные взрослые спектакли, знаете, многие могут ставить, а вот пусть попробуют поставить сказку, обычную, новогоднюю, детскую. Это же очень трудоёмкое дело, с этим только прирождённый режиссёр, мастер может совладать. А ставить будете вы?
       - Нет, моя жена. А я, как  художник, по нашей бедности придумал лыком прутики- конструкции вязать, это же живой природный материал, лампочки разноцветные гирляндами по деревьям развешал, они под музыку мигают – полное ощущение  присутствия на сцене живой природы – пусть и железное дерево, да лыком шито. У меня декорации из спектакля в спектакль кочуют, можно сказать, спасают нас. Один приезжий – из Москвы – даже на сцену восхищённый выскочил, всё лыко и лампочки на деревьях щупал и вздыхал. И теперь у меня замысел творческий не менее грандиозный… У нас избушка Бабы Яги на поролоновых куриных ногах поворачиваться будет, а посох - оснащённый бутафорским пропеллером - как самолёт замигает сигнальными огнями. Мы поднимем на уши, в хорошем смысле, всю нашу дремучую публику, о нашем спектакле слух по русской земле пройдёт...
       - Можно, Борис Исакович? – в дверь заглянули две бородатые головы в шапках-ушанках.
       - А-а!.. Вот-вот-вот!.. – радостно вскричал Золотницкий, вскочил со стула и подбежал к вошедшим мужикам. – Ну и как успехи?..
       - Да вот, принесли вам две лисы и зайца.
       - О-о!.. Ну-ка, ну-ка!..
       Мужики положили на стол шкуры убитых животных, - они просительно и со страхом смотрели на Золотницкого, - а тот – раз-другой - провёл рукой по лисьим хвостам,  но ничего не сказал.
       - Мы два дня за ними гонялись, устали, как собаки.
       - Хороши шкуры, - сказал, наконец, Золотницкий. – Хотя… хотя, вот у этой хвост жидковат, - он пальцами прошёлся сквозь лисий мех.
       - Да что вы, Борис Исакович, смотрите, какая густота, - один из мужиков подошёл к столу и снял рукавицу, пытаясь прощупать лису, но Золотницкий отвёл его грубую обветренную руку и стал прощупывать заячий мех.
       - Вот вы, мужчина, скажите, - мужик решительно обратился ко мне. – Мех густой. Вчера лису подстрелили… Вы пощупайте…
       - Да я, знаете, не могу, я здесь гость…
       Золотницкий упрямо слегка подёргивал заячью шерсть, но она не лезла.
       - Ну, и сколько вы за них хотите?
       - Да сколько обещали, Борис Исакович, - охотники топтались на месте в лужах дымящегося стаявшего снега, ломали шапки, мяли рукавицы.
       - Шерсть лисы мне не нравится, можете её забирать.
       - Да как же – забирать?.. – мужики забеспокоились, раскраснелись обветренными жёсткими лицами. -  Мы ж договорились, и шкуры специально не выделывали…
       - Как хотите, ребята, - Золотницкий присел на кресло и закурил.
       - Ну, а сколько за неё дадите?..
       - За бракованную – втрое меньше.
       - Мы все измёрзлись, а вы копейки даёте!..
       - Я не против, забирайте шкуры, я вправе отказать.
       За окном шёл медленный крупный редкий снег, он падал на уже заснеженные ветви деревьев и снежинки – свежеупавшие с неба – тут же сливались со снежинками-старожилами, выпавшими раньше и утрамбованными в довольно плотный снег-семью морозом и вихрями-ветрами.
       - Ладно, давайте деньги, какие есть, - вздохнули мужики.
       - А денег, ребята, нет, вот директор с обеда придёт и вы приходите.
       - Ладно, не баре, можно и после обеда.
       - Ребята, вот что, - Золотницкий поднялся с кресла и сладко, с хрустом, потянулся. – Ещё бы пару лис поймать. Грядёт спектакль, а шкур не хватает…
       Мужики ничего не сказали, повернулись и вышли из кабинета.
       - Да вот, собираюсь шкуры зверей в зимней сказке использовать, - Золотницкий рассмеялся, с любовью огладил оставленные мужиками шкуры. – Зверья полно в лесу, надо ребят попросить на медведя сходить, - он хлопнул рукой по столу. - Такие в области леса, такие… Вы, кажется, поёте?..
       - И на балалайке музицирую, - добавил я.
       - У Снежного Сугроба, в пьесе, прекрасная сольная песня.
       - А станцевать не надо?
       - И танец у Сугроба хороший… размашистый, разухабистый…
       Внезапно дверь распахнулась и в кабинет, не здороваясь, вошла молодая энергичная женщина.
       - Ольга, познакомься, - Золотницкий подвёл меня к женщине, - она сняла дублёнку-шапку и убрала их в шкаф. – Музыкант, фаготист. Хотел бы у нас поработать актёром и я уже сосватал его на роль Снежного Сугроба.
       - Ольга Петровна, главный режиссёр, - жёстко сказала женщина, я заглянул в её узкие синие глаза и вдруг увидел в них змею, - и потому не поцеловал её замёрзшую с мороза шершавую руку, а лишь легонько пожал.
       - Вы в нашем городе надолго? – деловито спросила она; взяла у Золотницкого сигарету и закурила.
       - Да как бы уже навсегда. Уезжать не собираюсь. Оркестра в городе нет…
       - А на сцене когда-нибудь играли? – бесцеремонно оборвала – лицо бледное, рябое, губы тонкие, без помады, обесцвеченные волосы – ржаво-белые, непричёсанные, руки – грубые, ногти в трауре – грязные… «Не даст мне ходу, не даст!.. – мелькнуло в голове. – Золотницкий – цветочки, а коза-режиссёрша – ягодки…».
       - Фактура у него хорошая, а для меня в театре, ты же знаешь, главное – фактура.
       - Женаты? – Золотницкая прищурила змеиные глаза.
       - Нет. И жить где есть. Я и диплом вам принесу, консерваторский.
       Я был унижен и нуждался в паузе – она сейчас была хороша, насыщена волнующим непонятным психологизмом, - мне хотелось осознать возникшее на ровном месте странное слёзное богооставленное ощущение.
       - Ну всё, Борис, я – в Управление культуры, оттуда – в магазин, а то в холодильнике ветер гуляет. Пусть Павлина Сергеевна подготовит ведомость по зарплатам для бухгалтерии, - Золотницкая надела дублёнку и шапку, не попрощалась, вышла из кабинета.
       - Я вот что хочу вам сказать, - Золотницкий вздохнул, скрестил на груди волосатые руки. – Я бы очень хотел, чтобы вы пригодились нашему театру. Мне нравится ваше лицо, вернее, фактура. Но я не хочу, чтобы в нашем молодом театре практиковались те отношения, кои практикуются в драматическом театре, где вы – при царе Горохе - работали пожарником.
       Я хотел что-то сказать в свою поддержку, но не решился, лишь набрал побольше воздуха в лёгкие и медленно выпустил его.
       - В драматическом театре всем заправляет вечноживая злодейка Арбузова.
       - Она и сейчас жива?.. – искренне удивился я. – Ей же при царе Горохе было…
       - Вот именно!.. Девяносто лет! Юбилей! Сразу после Нового Года!.. И крепко держит всех в своей костлявой руке!.. Пусть в драмсарай и влили немного свежей актёрской крови – поскребли по сусекам провинциальных театральных училищ, добавили в труппу доверчивой наивной молодёжи, но эта вампирша-юбилярша всю-то эту кровушку повыпьет... Они явно завидуют нашему, камерному, - нам отдали кинотеатр, в перспективе, сравнительно недалёкой, мы создадим грандиозный культурный центр. Мы поднимемся из руин – это очевидно. Там, где раньше были два просмотровых зала – будут: демонстрационный, где я планирую устраивать показы мод; второй же зал непосредственно будет отдан под собственно театральную    
сцену – г л а в н у ю  площадку города! – пусть господа из драмсарая шипят от зависти и злости. Мы смонтируем два сценических круга – раздвижные мобильные конструкции для быстрых молниеносных смен декораций. Мы закупим грандиозное сценическое освещение – разноцветные софиты-калейдоскопы, прожектора всевозможных систем; а для зрителей – роскошные мягкие кресла… - Золотницкий пытливо взглянул на меня и жадно выпил воды из графина. – Да-а, планов громадьё… А в фойе мы развернём две малые сцены, думаю, труппа, со временем, будет большая… Эх, режиссуркой бы заняться, да времени  нет – эскизы, сценография, весь театр на мне – всё надо выбивать, выпрашивать, унижаться… опять же и костюмы сами шьём, денег не хватает, наш коллектив курируется городом, а драмтеатр – очаг культуры областной – ему и карты в руки… Вообщем, через недельку позвоните, мы назначим репетицию и – сразу позовём, - Золотницкий встал из-за стола. – Я бы очень хотел, чтобы вы прижились в нашем, камерном. В недалёком будущем мы будем ставить серьёзные спектакли, а пока – бросаем все наши скупые творческие силы на постановку зимней сказки. За очень короткий срок надо сделать на сцене эту изумительную по красоте сказочную вещь. Планируется очень плотный график показа и нагрузка на голосовые связки будет немалая, выдержите?..
       - Я же, Борис Исакович, год в церковном хоре пел, - уверенно сказал я – и частично соврал, так как выдержал нудное – местами красивое, задушевное – пение в душной маленькой церкви в продолжение всего лишь месяцев двух.
       - Ну-у, тогда!.. – Золотницкий развёл руками. – Тогда Сугроба Снежного сыграть велел вам ваш церковный Бог!..
       Я бережно нажал на скрипучую латунную ручку и вышел в предбанник, а из него – в прокуренное мрачное высокопотолочное ёмкое пространство; постоял, попривык глазами к тусклому неравномерному освещению, поискал уставшими глазами угрюмого безликого мужика, кладущего равномерно лыко на железные и деревянные контуры-извивы – тот безмолвным плотным призраком  чернел в пыльном, загромождённом верстаками, «козлами», шарами-кубами углу; скрыв лицо в провале  под большой глубокой кепкой, механически наворачивал лыко на искусственное дерево; в мрачном гулком фойе театра не кипела творческая жизнь – сигаретно-папиросный дым безостановочно тянул в чёрную потолочную высь, изредка были слышны неритмичные трескучие звуки пишмашинки, звонкие вскрики и хохот молодых актрис – и опять тишина – безмолвная фигура-призрак угрюмого мужика – неупиваемая термосная чаша сиделки-вахтёрши – и осторожные шаги по мягкой пыли пола – я боялся удариться обо что-нибудь невидимое в полусвете-полутьме - добрался, наконец, до некрашеной тяжелой двери – с усилием отодвинул её от себя – и вышел-вырвался из пыли и сигаретно-папиросного угара на широкое – с колоннами – засыпанное нежным снегом – крыльцо кинотеатра. Чтобы продышаться-проветриться – спустился к Волге, постоял у реки, погрустил ни о чём – ледяной задиристый ветер набросился из пустоты – беспардонно залез под курточку студёными струями-порывами, проводил – толкая – до ближайшей узкой, закрытой домами улицы – исчез – завернул к реке, на Волгу – там ветру было где погулять-разгуляться.