УИЛЬЯМ ХЭЗЛИТТ
(10 апреля 1778 – 18 сентября 1830)
О ЧТЕНИИ СТАРЫХ КНИГ
(отрывок)
Чтение новых книг мне ненавистно. Существует десятка два-три томов, которые я не раз перечитал от корки до корки, - и только эти книги мне хочется читать снова и снова. Немало времени прошло, прежде чем я заставил себя приняться за «Рассказы моего хозяина», но с тех пор произведения этого автора заметно пополнили мою небогатую библиотеку. По слухам, у леди Морган есть хорошие сочинения: мне советовали заглянуть в «Анастасия», однако я всё еще никак не могу на это отважиться. На днях, когда приятель одной леди признался ей, что читает «Дельфину», она не без удивления переспросила: «А что, это вышло совсем недавно?» Женщины судят о книгах, словно о модах или причёсках, восхищаться которыми заставляет только блеск новизны. Это не для меня. Я не числюсь завсегдатаем читален с выдачей книг на дом и не обиваю пороги книжных лавок, куда поступают доставленные почтовой каретой свежие экземпляры периодических изданий. Я не отношу себя и к страстным приверженцам старопечатного готического шрифта, но готов признаться, что отлично знаком с выделанными под мрамор кожаными переплётами Эндрю Миллара почти что вековой давности, - и вкус мой отнюдь не восстаёт против облачённых в юфть «Государственных записок» Терлоу; почтительное чувство внушают мне и «Опыты» сэра Уильяма Темпла с портретом работы сэра Годфри Неллера на фронтисписе. Я вовсе не начинаю думать о книге плохо оттого, что пережил автора на два-три поколения. К покойным у меня больше доверия, нежели к здравствующим. Современных писателей в целом можно разделить на две группы – на друзей и на врагов. О первых мы поневоле составляем слишком выгодное, о вторых – слишком предосудительное мнение для того, чтобы получать подлинное удовольствие, изучая их произведения, или беспристрастно судить о достоинствах как тех, так и других. Некто, претендующий на литературную славу, будучи нашим знакомым, пишет превосходно – подобно гениям; но, к несчастью, у него глупое выражение лица и это портит изящный пассаж; другой заставляет нас питать глубочайшее уважение к его таланту и характеру, однако публикуемое им не вполне отвечает нашим ожиданиям. Все эти нестыковки и прочие досадные мелочи возмущают мирное течение наших раздумий. Зато для того, чтобы узнать, каковыми были авторы, жившие до нас, но не перестающие вызывать жгучий интерес, достаточно только раскрыть их книги. А дым, пыль и шум, сопровождающие движение современной нам литературы, никак не соотносятся с кристально прозрачным безмолвным покоем бессмертия.
Берясь за книгу, уже читанную ранее (чем чаще, тем лучше), я знаю, чт; именно меня ожидает. Удовольствие ничуть не умаляется от предвкушения. Если предложенное мне в новинку, я поступаю с ним, как с неведомым дотоле блюдом: разглядываю со всех сторон, пробую кусочек-другой, пребывая в сомнении относительно состава. Отсутствие уверенности в собственной безопасности отнюдь не способствует аппетиту. Новомодные книги похожи на готовое кушанье еще и тем, что обычно представляют собой не что иное, как мешанину или rifaccimentos* из остатков прежних настоящих и гораздо более натуральных блюд. Кроме того, обращаясь к хорошо знакомому автору, я не только знаю наверняка, что мое время не пропадёт даром и что меня не затошнит от взятой в рот нестерпимой дряни: нет, я пожимаю руку старого, испытанного дорогого друга, смотрю ему прямо в лицо, обмениваюсь с ним впечатлениями и провожу часы в непринуждённой беседе. Верно, что наша дружба с такими идеальными посетителями – увы! – оказывается более драгоценной и прочной, нежели с самыми близкими знакомыми. При чтении книги, издавна мной любимой (скажем, первого прочитанного мною в жизни романа) я испытываю удовольствие не только от работы воображения и критической оценки, но и наслаждаюсь драгоценными воспоминаниями, с ней связанными. Перечитывание вызывает во мне те же чувства и ассоциации, что и при первом чтении; их я могу вызвать лишь этим единственным способом. Подобные повторяющиеся переживания – звенья в цепи нашего сознательного бытия. Они связывают воедино различные отрывочные проявления нашей личности. Они – путеводительные вехи в нашем жизненном странствии. Они – крючки и петли, на которых мы можем развешивать и снимать по собственному усмотрению, предметы нашего духовного гардероба, символы наших заветных привязанностей, вещественные знаки наших счастливейших минут. Они – пища «для размышлений и для воспоминаний!». Они подобны волшебному колпаку Фортуната тем, что вручают нам лучшие сокровища – сокровища фантазии, по одному слову перенося нас через половину земного шара, но (что гораздо лучше) через половину нашей жизни!
Мой отец Шенди утешался Брюскамбилем. Дайте мне с той же целью «Перегрина Пикля» или «Тома Джонса». Откройте эти книги на любой странице: воспоминания леди Вейн, приключения на маскараде у леди Белласты, бегство Молли Сигрим, диспут между Твакомом и Сквейром, происшествие с Софьей и её муфтой, назидательное многословие ее тётушки – везде передо мной те же очаровательные, полные, как всегда, жизни сцены, среди которых я снова оказываюсь с тем же чувством, что и впервые. Подчас мне достаточно заметить на прилавке разрозненный том из сочинений какого-нибудь английского автора старого доброго времени или прочитать знакомое имя, вытисненное на корешке среди стоящих на библиотечной полке книг – и вот уже вновь передо мной развертывается привычная череда мыслей, заставляющая «кукол пускаться в пляс»1. Двух десятков лет жизни словно и не бывало – и я снова становлюсь ребёнком. Высокоучёный философ, которому явно недоставало мудрости, объявил, что ему очень хотелось бы вернуть молодость, оставив при себе накопленный опыт. Остроумному мыслителю, судя по серьёзности его тона, даже в голову не приходило, что величайшее преимущество юности как раз и заключается в отсутствии опыта, незамедлительно отягощающего плечи зрелого человека. О! какое же благо заключается в том, чтобы сбросить этот груз, подобно бремени Христианы, и перенестись, при помощи крошечного заплесневелого томика duodecimo**, в те времена, когда «невежество блаженством было» и когда мы впервые окинули взглядом раёк жизни через увеличительное стекло вымысла – взирая на человечество, словно на диких животных в зверинце через прутья клеток или на различные диковины в музее, трогать которые руками не дозволяется! При повторном чтении в памяти со всей яркостью восстаёт не только уже известное мне содержание, но и всё связанное с людьми, жившими тогда и знакомыми мне; вспоминается мне и то место, где я сидел за книгой; тот день, когда впервые взял её в руки; былое ощущение воздуха, полей, неба – возвращаются ко мне вместе со всеми давними впечатлениями. Мне дорого всё это – былые места, былые времена, былые знакомые, былые чувства, вновь охватывающие меня, когда я глотаю пожелтевшие страницы, которые гораздо дороже мне пахнущих свежей типографской краской страниц из типографии Баллантайна, не говоря уж о типографии «Минерва» на Леденхолл-стрит. Я словно вновь возвращаюсь туда, где провёл годы ранней юности. <…>
1820
Перевод Сергея Сухарева
On Reading Old Books
I hate to read new books. There are twenty or thirty volumes that I have read over and over again, and these are the only ones that I have any desire ever to read at all. It was a long time before I could bring myself to sit down to the Tales of My Landlord, but now that author's works have made a considerable addition to my scanty library. I am told that some of Lady Morgan's are good, and have been recommended to look into Anastasius; but I have not yet ventured upon that task. A lady, the other day, could not refrain from expressing her surprise to a friend, who said he had been reading Delphine:2 -- she asked, -- If it had not been published some time back? Women judge of books as they do of fashions or complexions, which are admired only "in their newest gloss." That is not my way. I am not one of those who trouble the circulating libraries much, or pester the booksellers for mail-coach copies of standard periodical publications. I cannot say that I am greatly addicted to black-letter, but I profess myself well versed in the marble bindings of Andrew Millar in the middle of the last century; nor does my taste revolt at Thurlow's State Papers, in russia leather; or an ample impression of Sir William Temple's Essays, with a portrait after Sir Godfrey Kneller in front. I do not think altogether the worse for a book for having survived the author a generation or two. I have more confidence in the dead than the living. Contemporary writers may generally be divided into two classes -- one's friends or one's foes. Of the first we are compelled to think too well, and of the last we are disposed to think to ill, to receive much genuine pleasure from the perusal, or to judge fairly of the merits of either. One candidate for literary fame, who happens to be of our acquaintance, writes finely, and like a man of genius; but unfortunately has a foolish face, which spoils a delicate passage:---another inspires us with the highest respect for his personal talents and character, but does not quite come up to our expectations in print. All these contradictions and petty details interrupt the calm current of our reflections. If you want to know what any of the authors were who lived before our time, and are still objects of anxious inquiry, you have only to look into their works. But the dust and smoke and noise of modern literature have nothing in common with the pure, silent air of immortality.
When I take up a work that I have read before (the oftener the better) I know what I have to expect. The satisfaction is not lessened by being anticipated. When the entertainment is altogether new, I sit down to it as I should to a strange dish, -- turn and pick out a bit here and there, and am in doubt what to think of the composition. There is a want of confidence and security to second appetite. New-fangled books are also made-dishes in this respect, that they are generally little else than hashes and rifaccimenti of what has been served up entire and in a more natural state at other times. Besides, in thus turning to a well-known author, there is not only an assurance that my time will not be thrown away, or my palate nauseated with the most insipid or vilest trash, -- but I shake hands with, and look an old, tried, and valued friend in the face, -- compare notes, and chat the hours away. It is true, we form dear friendships with such ideal guests -- dearer, alas! And more lasting, than those with our most intimate acquaintance. In reading a book which is an old favourite with me (say the first novel I ever read) I not only have the pleasure of imagination and of a critical relish of the work, but the pleasures of memory added to it. It recalls the same feelings and associations which I had in first reading it, and which I can never have again in any other way. Standard productions of this kind are links in the chain of our conscious being. They bind together the different scattered divisions of our personal identity. They are landmarks and guides in our journey through life. They are pegs and loops on which we can hang up, or from which we can take down, at pleasure, the wardrobe of a moral imagination, the relics of our best affections, the tokens and records of our happiest hours. They are "for thoughts and for remembrance!" They are like Fortunatus's Wishing'Cap -- they give us the best riches -- those of Fancy; and transport us, not over half the globe but (which is better) over half our lives, at a word's notice!
My father Shandy solaced himself with Bruscambille. Give me for this purpose a volume of Peregrine Pickle or Tom Jones. Open either of them anywhere -- at the Memoirs of Lady Vane, or the adventures at the masquerade with Lady Bellaston, or the dispute between Thwackum and Square, or the escape of Molly Seagrim, or the incident of Sophia and her muff, or the edifying prolixity of her aunt's lecture -- and there I find the same delightful, busy, bustling scene as ever, and feel myself the same as when I was first introduced into the midst of it. Nay, sometimes the sight of an odd volume of these good old English authors on a stall, or the name lettered on the back among others in the shelves of a library, answers the purpose, revives the whole train of ideas, and sets "the puppets dallying." Twenty years are stuck off the list, and I am a child again. A sage philosopher, who was not a very wise man, said, the he should like very well to be young again, if he could take his experience along with him. This ingenious person did not seem to be aware, by the gravity of his remark, that the great advantage of being young is to be without this weight of experience, which he would fain place upon the shoulders of youth, and which never comes too late with years. Oh! what a privilege to be able to let his hump, like Christian's burthen, drop from off one's back, and transport oneself, by the help of a little musty duodecimo, to the time when "ignorance was bliss," and when we first got a peep at the raree-show of the world, through the glass of fiction -- gazing at mankind, as we do at wild beasts in a menagerie, through the bars of their cages, -- or at curiosities in a museum, that we must not touch! For myself, not only are the old ideas of the contents of the work brought back to my mind in all their vividness, but the old associations of the faces and persons of those I then knew, as they were in their life-time -- the place where I sat to read the volume, the day when I got it, the feeling of the air, the fields, the sky -- return, and all my early impressions with them. This is better to me -- those places, those times, those persons, and those feelings that come across me as I retrace the story and devour the page, are to me better far then the wet sheets of the last new novels from the Ballentyne press, to say nothing of the Minerva press in Leadenhall Street. It is like visiting the scenes of early youth. <...>