В четыре утра меня бесцеремонно разбудила ангина, выдернув из уютного сна в неотапливаемую комнату. Я сразу же поняла, кто в доме хозяин, но минут пять ещё посопротивлялась для виду.
Вставать не хотелось. Кухня с горячим чаем была очень далеко.
Боль настойчиво давила на горло. Я ведь знала, что так будет. Знала ещё вчера, когда радостно поедала мороженое, стоя под дождливой липой на 9-й линии. Беспричинная радость, помноженная на сахарную трубочку, всегда была предвестницей катастрофы.
Всё-таки, я сходила на кухню, мысленно расцеловав котов за то, что они не проснулись. Сколько себя помню, рядом были коты и ангина. Это обнадёживало. Хотелось помнить себя ещё лет восемьдесят. Почему бы и нет?
В прошлом году меня продержали в Боткинской 10 дней. Я запустила ангину и скорую мне вызывали, когда вдруг среди ночи я почувствовала некое прозрение. То бишь проснулась – голова хрустально-ясная и пустая. Дышать нечем, воды глотнула – она через нос вытекла. Глянула в зеркало, разинув рот – горла нет, сразу за языком начиналась огромная опухоль. Хотела закричать – голоса тоже нет. И поняла, что придётся ехать или в больницу, или на кладбище.
Молодой медик из неотложки лениво от меня отмахивался, намекая на психиатра. Я писала ему о своих страданиях красным фломастером на ватмане. Он втолковывал, что его рабочий день закончился, когда он вступил на наш порог, но потом всё-таки подошёл и заглянул мне в рот. И отшатнулся к телефону. И сообщил в больницу, что везёт сумасшедшую на срочную операцию.
Он был прав. Я сидела на больничном, и участковая терапевт уже дважды пыталась меня госпитализировать. Три дня я не ела, потому что еда застревала в глотке, а потом перестала и пить, даже таблетки. С каждым часом мне становилось всё хуже, градусника не хватало, чтобы измерить температуру, но я всё надеялась, что справлюсь сама. Не справилась.
В больнице было тепло, чисто и убого. Лидокаин на меня не действует, но это никого не интересовало. Когда хрустящая от белизны врачиха всадила мне в глотку скальпель, я врезала ей не глядя, куда пришлось. Меня, захлёбывающуюся кровью и гноем, вышвырнули в коридор. Врачиха с подпорченным макияжем билась в истерике.
Я рванула в палату и, выпучив глаза, пританцовывала у раковины, отблёвываясь горячим гноем, который обжигал сознание, несмотря на собственную температуру за 39 градусов.
Потом захотелось пить. Одна девочка из нашей палаты, Таня, работала на продуктовом складе, и устроила здесь его филиал. Все соседи нам завидовали и так и норовили заглянуть в гости, типа поболтать, в надежде на угощение. Нам Таня разрешала брать всё, что захотим. Вот и сейчас она протянула мне несколько литровых пачек сока на выбор. Я взяла виноградный и весь выпила. И вдруг поняла, что хочу есть! Вынужденная голодовка заявила о себе, замутив мозги. У девчонок были йогурты, бананы и торт. Хотелось мяса.
Одежду у нас не отбирали. Я натянула куртку и кроссовки и ушла на Невский, до ближайшего универсама.
Пока искала магазин, звонила маме на дачу, жаловалась. Говорить мне очень нравилось, собственный голос доводил до обморочного восторга.
Я купила брауншвейгской колбасы, грейпфрут, журнал «Бурда», набор фломастеров, пачку офисной бумаги и альбом для рисования, несколько сборников кроссвордов и шампунь.
Моя отлучка никого не взволновала. Больничный режим оказался на редкость демократичным. Главным было не опаздывать на процедуры и ежедневно показываться хирургу.
После прогулки я уснула до ночи.
Девочки дивились: «Когда тебя привезли, мы думали, что хирургию с моргом перепутали, такая ты была страшная! А теперь козой скачешь, даже зависть берёт!»
Со мной всегда так.
Поняв, что кончина откладывается, я не нахожу себе места от счастья и начинаю метаться в обозначенном пространстве, пытаясь придать своим действиям хоть какой-нибудь смысл.
Вот и теперь, научила всю палату решать японские кроссворды, а потом стала рисовать и развешивать на облупленные до цемента стены весёлые плакатики, так сказать, для поднятия настроения.
Днём мы смотрели Танин телевизор, а по ночам слушали «Радио Эрмитаж».
В этот раз я, и правда, собиралась помирать. Перед приездом неотложки приняла душ и надела новое бельё. Врач застал меня при попытке впустить его в квартиру и, одновременно, натянуть джинсы на мокрое тело. Подозреваю даже, что именно это меня и спасло. Он заглянул мне в рот, пожалев мои красивые ноги. Ведь ещё Пушкин Александр Сергеевич сетовал, что едва ли найдёшь две пары стройных ножек во всём Петербурге. Врач, видимо, не все уроки в школе прогуливал, Пушкина помнил и ответственность свою осознал.
После завтрака все ходили в «пыточную» вскрывать разрезы в горле. Я приготовила для ударенной хирургини примирительную речь, из которой следовало, что я – не кролик подопытный, и вообще – предупреждать надо!
Больные выходили из кабинета каждый по-своему. Девушки плакали, мужики откровенно матерились, зажимая ладонями окровавленные рты.
От моей речи осталось невнятное «Ме-э…», когда я, наконец, шагнула в стерильно-кафельную комнату.
Огромадный и совершенно чёрный детина с круглыми белками, в которых плавали чёрные же очи, поправил марлевую повязку и зеркало, рявкнул: «Садитесь!». Я вздохнула во всю грудь и широко перекрестилась. Потом пискнула: «Господи!» и перекрестилась ещё дважды. Видение ада освободило лицо и спросило: «Что Вы делаете?»
У меня ведь спросило, и отвечать надо непременно. Я поглядела на правую руку и призналась: «Так, это… Крещусь, однако!» Эскулап развалился в кресле и поинтересовался: «Страшно?» Я фыркнула: «Вы себя в зеркале видели? А там – все с температурой, и соображают пока с трудом. Вас нарочно сюда посадили?»
Он вскрывал сросшийся за ночь разрез медленно. А я думала, что все мои страдания – наказание божье за длинный язык.
Четыре раза в день кололи антибиотики и витамины. Через два дня на ягодицах живого места не было. Ещё нигде в больнице на окнах не было ни занавесок, ни краски.
На уколы загоняли строем: девочки отдельно, мальчики отдельно. Строй разворачивался лицом к окнам строительно-экономического колледжа, спускал штаны и ждал. После первого же массового инъекцирования я нашла повод для индивидуальных походов. Сестричка вкатила мне пенициллин за компанию со всеми, не смотря на отмеченную в карточке аллергию. Я задницей почувствовала противопоказанное лекарство. Отпереться медсестра не сумела, все использованные ампулы были из-под пенициллина.
Почему-то именно вечерами, при полной иллюминации, девчонки разрисовывали друг другу многострадальные, теперь надолго уже не мягкие места, общей ватной палочкой, макая её в упёртый с поста пузырёк йода. Меня тошнило от мужиков, маячивших в окнах напротив, от синюшных задов, похожих на карты неизвестных галактик и от плоских шуточек подруг по несчастью.
Я сходила в аптеку и купила «Леккер». Расчерчивать йодную сетку удалялась в туалет.
Этот туалет навсегда остался самым мощным впечатлением моего десятидневного пребывания в городской инфекционной больнице им. С.П.Боткина. Он затмевал абсурдностью даже ванную, с непременным окном во всю стену, с незапирающейся дверью, под ручкой которой была не щеколда, а обзорная дыра. Ванна, без душа и занавески, стояла поперёк холодного помещения. Для того, чтобы вымыть голову, надо было встать на четвереньки и пободаться с краном.
Ванную и туалетную желательно было посещать днём, тогда я ещё смела надеяться, что меня никто не видит. С наступлением темноты наступали проблемы, так как свет в местах общего пользования включался в коридоре.
Унитаз поражал воображение ненормальными габаритами. Он возвышался на цементной горке в центре наклонного пола. На унитазе можно было либо сидеть, свесив ноги, либо изображать горного орла, рискуя сломать шею. Сливной бачок отсутствовал, его заменял кран, предназначенный решать проблему как слива, так и интимной гигиены. Воспользоваться невероятным биде могла бы только баскетболистка с ногами разной длины – моя фантазия изнемогала от попыток представить эту картину. В конце концов, я сдалась. А за кран можно было держаться, взбираясь на скользкий край фаянсового монстра.
Через день постоянно вздыхающая Валя спросила под одобрительные взгляды соседок: «Ты зачем в туалет ходишь с фломастером?» Я сказала: «Понимаете, я – художник. Великий художник. Гений! Но – непризнанный. Везде, где есть возможность, я разрисовываю стены и оставляю автограф. Я так самовыражаюсь». Ушлая повариха Люська ухмыльнулась: «Да ладно! Колись, чего ты там делаешь?!» Я потупила взор: «Слова матерные пишу. Мне так жить легче». Люська возмутилась: «Как же! Слова она пишет! Стены все чистые, я проверяла! Ну?!!!» Она даже привстала от нетерпения. Я сдалась: «Это – не фломастер. Это – йодный карандаш. Я себе сетку рисую, а то уколы болят очень». Люська скривилась: «А чего в туалете, а не здесь?» - «Стесняюсь. Видите ли, моё чувство эстетического восприятия не может смириться с грубой действительностью…» Люська скомандовала: «Жопу покажь!» Я пожала плечами и заголилась. Девчонки застыдились. Я улыбнулась: «Прекрасные вы мои!!! У всех свои тараканы в голове! Я не выношу, когда окружающие видят меня больную и несчастную! Я могу, конечно, сотворить над собой насилие и рисовать сетку в компании, но у меня тогда мигрени начнутся от стресса». Люська хрюкнула: «Да иди ты!» и переключилась на «Новости», а я взяла бумагу и ножницы, навырезала ажурных салфеточек и наклеила их скотчем на стёкла, на высоту почти в метр.
Никто не возражал. Люська, уставшая спать в железном гамаке, прилаживала на каркас койки дверцу от шкафа. Пару раз грохнувшись, она всё-таки смогла угнездиться и, повозившись с подушкой, сообщила, что в корпусе напротив обследуются «спидоносцы». Валя робко поинтересовалась, где я купила «Леккер».
Ещё в палате было такое развлекалово: приход в гости родственников. Мужья и дети становились центром внимания. Наедине никому остаться не удавалось. Вся палата с умным видом наблюдала общение с родичами, а после окончания визита следовали вопросы и комментарии. Обсуждался внешний вид гостей, их места работы, успехи в учёбе, иногда доходило до ссор. Потом мы мирились, зато такие дискуссии весьма разнообразили наши дни.
Когда ко мне пришла старшая дочь, все попрыгали в койки и приготовились к очередному шоу. Она примчалась среди рабочего дня, прямо с пожара, бросила на свободный стул длинную чёрную шинель, стянула с рук чёрные кожаные перчатки и радостно сообщила, что в каком-то институте студент, влюблённый в библиотекаршу, убил её и поджёг помещение. Дочка живописала последствия пожара и восклицала: «Мама! Я и не думала, что обгоревшие трупы такие маленькие! То, что осталось от взрослой тётки, не походило по комплекции даже на подростка!» Я снисходительно поясняла: «Биологию забыла? Человек более чем на 70% состоит из воды! Если бы не скелет взрослого человека, та тётка была бы не больше котёнка!»
Дочка травила байки на тему ППБ, когда в её кармане ожил сотовый. Вызов на очередное возгорание заставил её забыть о больной матери.
В полной тишине я улеглась поудобнее и стала читать справочник Розенталя.
Через пару минут кто-то спросил: «Это что было, вообще?» Я оглядела ошарашенных выздоравливающих и объяснила: «Моя дочь работает дознавателем, выясняет причины пожаров и разгребает трупы. А что?» Ничего. Расспрашивать меня никто не стал, всем хватило.
Утро началось. Я не шевелилась и изо всех сил боялась сглотнуть. Сглотнула. Горло болело. Но, кажется, меньше, чем ночью. Может, пополоскать? Я уговорила себя встать и сотворила привычную за 40 лет молитву: «Господи! Помоги мне! Сделай так, чтобы я не попала в больницу! Сжалься над твоею рабой грешной! А я, клянусь, что с этого дня не буду больше есть мороженое, пить холодное молоко и лимонады; буду тепло одеваться и всячески заботиться о бренном теле, что ты дал мне для этой жизни, Господи!»
Кажется, сегодня он мне поверил.
На фото: искала один рассказ, а нашла пару картинок, которые рисовала в те дни. Извиняюсь за цвета, вылиняли фломастеры. Хоть и сделала поконтрастнее, всё равно видно, что старый рисунок. А плакатики потом девчонки разобрали, я даже удивилась, что у меня что-то есть)))