Звук падавшей воды раздражал.
Вода лилась на кухне, выбивая из металлической раковины неприятную звенящую ноту. Это продолжалось непрерывно, уже второй день.
Сегодня обещали прислать слесаря из домоуправления, но времени не назначили, поэтому было неизвестно, когда его ждать. А часы показывали четверть третьего, и Анна Фёдоровна подумала о том, что надо собираться в поликлинику: быстро ведь ей не дойти.
Она вздохнула и поднялась со стула. Прошла на кухню и - уже в который раз - попыталась закрутить кран. В результате горячая вода хлынула в раковину под сильным напором, разбрызгиваясь на пол и стену. Анна Фёдоровна испугалась. Она торопливо прижала кран и, осторожно закручивая его, добилась того, что вода потекла как прежде, непрекращающейся, но всё же достаточно тонкой струйкой.
Она вышла в прихожую. Сняла с вешалки ветхозаветное демисезонное пальто… В груди шевелилась боль. Словно неугомонный зловредный зверёк вгрызался в сердце. «Осенняя депрессия у вас, бабушка, - быстро подыскала имя этому зверьку задёрганная молодая врачиха в поликлинике, даже толком не выслушав жалобы пациентки. - Ничего страшного. Попейте «Персен форте». Лекарство хорошее, недорогое. И никакой химии - из травок: валерьянка там, мята и всё такое…».
Может, для других людей четыреста пятьдесят рублей - это недорого. А для одинокой старухи, не имеющей никаких доходов, кроме скромной пенсии, трата довольно ощутимая.
Всё же Анна Фёдоровна купила упаковку рекомендованных таблеток и послушно пила их до вчерашнего вечера. Лекарство закончилось, а облегчения никакого.
Без нового похода в поликлинику не обойтись.
Стараясь как можно меньше действовать левой рукой, чтобы не растревожить боль ещё сильнее, Анна Фёдоровна оделась. И, открыв дверь, остановилась на пороге. Ей почудилось, будто она что-то забыла, и теперь надо непременно вспомнить это, забытое, наверняка важное, чтобы потом не возвращаться с полдороги.
В последние годы её стала подводить память. Это началось вскоре после смерти мужа. Она забывала имена и даты, попеременно теряла события, которые лежали на сравнительно близком временном отстоянии; и только давнее, связанное с молодостью, странным образом, словно в насмешку, приобретало в её сознании всё более отчётливые черты... Теперь она зачастую подолгу искала какой-нибудь пустяковый сиюминутный предмет: тщетно силилась вспомнить, куда положила кошелёк, нитки или хозяйственную сумку, порой никак не могла найти книгу, которую - она знала точно - ещё минуту назад держала в руках. И ничего нельзя было с этим поделать.
Анна Фёдоровна, приложив ладонь к левой стороне груди, стояла на пороге квартиры и напрягала память в поисках забытого. И чувствовала свою совершенную беспомощность, поскольку в её сознании не обнаруживалось ничего, кроме одиночества.
А тонкий и неприятный звук падающей воды монотонно доносился из кухни. Или это в ушах у неё звенело, не разобрать.
Она протяжно, с усилием вздохнула. Всё в доме разладилось после смерти мужа. Уж он-то не стал бы дожидаться сантехника: что ему стоило справиться с этим проклятым краном - только скажи.
Боль не утихала. И Анна Фёдоровна решила, что ничего она тут не дождётся, только опоздает в поликлинику, а значит, надо идти не мешкая, а мысли о прохудившемся кране отложить на потом. И, выйдя на лестничную клетку, захлопнула дверь.
На улице подмораживало. Лужи затянуло тонкой ледяной коркой, а на поникшей траве газонов и на ветвях обступавших тротуар клёнов лежал иней. Резкие порывы ветра вздымали с асфальта стайки пожухлой листвы и с шуршанием кружили их, унося в стынь и неприкаянность.
Она шла мелкими шажками, внимательно глядя под ноги и поминутно останавливаясь, чтобы отдышаться. Холодный воздух пощипывал лицо.
Слава богу, до поликлиники было недалеко: половина трамвайной остановки. Но силы быстро покидали её. Порой Анне Фёдоровне казалось, что она не дойдёт. И тогда хотелось лечь прямо здесь, на холодном щербатом тротуаре, и умереть, чтобы не умножать своих страданий в бесплодной, заведомо обречённой на проигрыш, а потому не имевшей смысла борьбе с этим грузным, одряхлевшим, никуда не годным телом, которое чудилось совершенно чужим и почти не вызывало у неё жалости.
У перекрёстка она остановилась: горел зелёный свет, но горел давно, и она не решилась идти, опасаясь быть застигнутой потоком машин посреди дороги. А мимо пробегали ребятишки, захваченные какими-то своими, оторванными от этой улицы и от этого текуче-неостановимого людского потока мыслями, шагали отчуждённо-торопливые женщины с бесформенными сумками в руках и привычным выражением упрямой и злой озабоченности на лицах.
Как некрасивы были люди, как далеки от неё сейчас! Анна Фёдоровна поймала себя на этой мысли и огорчилась. Разве можно винить людей в том, что жизнь замотала, закрутила, обложила их со всех сторон заботами, и надо непрерывно спешить куда-то, и некогда оглянуться по сторонам, подумать о тех, кто находится рядом. - о тех, кому в эту минуту плохо… Где уж им заметить, что - вот она, одинокая, старая, стоит, тяжело опираясь рукой о решётку ограждения тротуара...
Зелёный сигнал светофора сменился красным. Скопившиеся у перекрёстка автомобили ринулись вперёд ревущими волнами, волоча за собой призрачно расплывавшиеся во все стороны облака едкой гари.
Просто она никуда не торопится - так, наверное, казалось окружающим. Да и чего она хотела? Чтобы кто-нибудь из прохожих заговорил с ней? Но что бы она сказала? Попросила бы помочь ей добраться до поликлиники? У людей и своих забот предостаточно.
Жаль, конечно, что у неё нет детей. Хотя сейчас она была бы для них обузой. Кому приятно возиться с больной старухой.
Очередной порыв ветра рванул полы её пальто. Она поправила пуховый платок, сделав это машинально, поскольку холода не ощущала: сейчас ею владел только этот растущий, жестокий, без спроса угнездившийся в груди зверь, от которого не было спасения.
Ох, соврала молодая терапевтичка! Не пожелала возиться с безденежной бабкой - отмахнулась, списав её недосказанные жалобы на сезонную хандру… Впрочем, осенью одиночество действительно ощущается острее, как же тут не барахлить изношенному сердцу. Вот и получается, что с возрастом одиночество и боль всё реже разлучаются друг с другом…
Наконец на светофоре снова зажёгся зелёный огонёк.
Трудно было предположить, что заставить себя продолжить путь будет стоить таких усилий.
Всё же она успела добраться до противоположной стороны улицы, прежде чем новый автомобильный поток хлынул через перекрёсток.
Теперь до поликлиники было рукой подать. Всего квартал, разве это расстояние. Так думала она, подбадривая себя. Но силы таяли с каждой минутой. Она шагала автоматически, словно заведённая, стараясь, чтобы движения перетекали из одного в другое размеренно и экономно. Казалось, стоит сделать остановку ещё хотя бы раз, и ноги откажутся повиноваться, сдадутся переполнявшей их чугунной тяжести, прирастут к асфальту.
Ветер то ослабевал, то возобновлялся с порывистой яростью. Он швырял Анне Фёдоровне в лицо сбитую с ветвей деревьев ледяную пыльцу, раскачивал провода и струил мимо стен девятиэтажек вперемешку с рыжей листвой невесть из каких щелей выметенные фантики от конфет и жевательной резинки, смятые трамвайные и троллейбусные билеты, обрывки газет и похожие на медуз прозрачные тела целлофановых пакетов… И - казалось бы, стихнув, заплутав в скрещениях узких боковых улочек, - внезапно с удвоенным остервенением бил в спину, метался из стороны в сторону, гудел злобно и ненавистливо. Так, будто у него имелся к Анне Фёдоровне свой давний, затаённый, непоправимый счёт. А она шагала, согнувшись, стараясь сжаться в комок, и её нисколько не заботило, что вся её грузная фигура в результате этих стараний приобрела нелепый, гротескный вид. Её мысли переполняло иное, горькое и жгучее. Это была обида. Непонятным образом возникнув, она ширилась, хотя вроде бы и не существовало для неё особых причин. Да и не в характере Анны Фёдоровны это было - обижаться.
Окружающие всегда считали её безропотным человеком. И нельзя сказать, что к тому не имелось оснований.
Судьба не баловала её с самого начала. Отец погиб на фронте. Мать подолгу болела, и жили они вдвоём скудно даже по тем нелёгким временам. Потому после окончания восьмилетки не видела она иной дороги, кроме как на завод. Работала сборщицей электроприборов на конвейере. Не сказать чтобы очень нравилось, зато спокойно, и зарплата для женщины вполне приличная. А это, она понимала, самое главное, поскольку мать вскоре слегла, и за ней, парализованной, требовался уход, и продукты были нужны, и лекарства, о которых только говорилось, что они при социализме дешёвые, а на самом деле попробуй-ка достань, да ещё по врачам помыкайся, и каждому - дай. И за уколы медсестре - то коробку конфет, то цветы, то шоколадку в знак благодарности… это, между прочим, не считая денег - не то обидится и ходить на дом перестанет: где её, новую, найдёшь?
Впрочем, были у неё и радости. Но всё по мелочам как-то. Были и подруги. Правда, развела их, молодых, жизнь в разные стороны: девчонки повыскакивали замуж, разъехались по стране. Одна только и осталась Вера Кузьмина, но той сейчас не до неё: мыкается, бедняга, с дочерью-наркоманкой - своих бед хватает, куда ей ещё под чужое одиночество плечо подставлять.
Была и любовь. Вспыхнула, внезапная, опалила девичье сердце, да и улетела в далёкий северный край, сгинула, оставив пепел в душе... Да и что это было, любовь ли, молодая ли глупость - кто теперь разберёт: прогуляла, прокружилась сумасшедший летний месяц с парнем, который казался ей тогда дороже всех на свете, а потом... Потом его арестовали. И на суде она услышала страшные вещи. О том, что он грабитель, и что была у них целая преступная группа, и что занимались они своим нечистым промыслом много лет. Сердце не хотело верить. Но вспомнились ей тогда вечера в ресторанах и щедрость её возлюбленного, и его пренебрежительное отношение к людям, денег не имеющим, казавшееся ей до поры лишь бравадой, беззаботной удалью молодого, не битого судьбой человека, а теперь представшее в новом, беспощадном свете.
И оборвалось что-то у неё внутри.
Вот когда начала она понимать, что такое настоящее одиночество.
А потом потекли годы. Серые и монотонные. В ежедневных тягуче-однообразных хлопотах. Без радости, без надежды.
Даже одеваться она стала бесцветно. И ходила с постоянно опущенным взглядом. Казалось: все знают о её несчастье, осуждают, отгораживаются от неё, неудачливой… Лишь много позже она поняла, что это было не осуждение, а скорее, жалость - да как тут подойдёшь к девушке, чем ей поможешь, ведь того, что случилось, никому не дано исправить.
А потом умерла мама.
И существование вообще потеряло для неё смысл.
…Но всё-таки счастье улыбнулось. Неяркое, неторопливое, когда жизнь уже добралась до середины четвёртого десятка - оно пришло после встречи с Михаилом.
Его назначили мастером к ней на участок. Три года они работали вместе, а их чувства, робко и нерешительно разгоравшиеся, торили двум сердцам дорожку друг к другу. Казалось, никогда не посмеет она ответить согласием на его предложение. Однако судьба привела их к тому, что было предначертано, и Анна Фёдоровна всегда будет благодарна ей за те полтора десятка лет, которые были озарены тихим светом её счастья. Единственное вот: детей у них не получилось. Но здесь винить некого. При таком позднем замужестве откуда им взяться, детям?
Одиночество… Со страшной силой навалилось оно на Анну Фёдоровну после того, как умер Михаил. С тех пор вся её жизнь - сплошная осенняя депрессия. И никакими лекарствами здесь не поможешь.
Мысли путались, ускользали вёрткими холодными змейками. А тут и белокирпичная коробка поликлиники надвинулась на неё сразу из-за поворота. И тотчас всё её внимание поглотило старание пройти короткую аллею, пролегавшую между двух усеянных бумажным мусором цветочных клумб, не упав, добраться до знакомой стеклянной двери с массивными железными ручками. Пошлое, настоящее и будущее для неё как бы сжались, сконцентрировались в том пятиминутном отрезке времени, который заняла завершающая часть пути. И Анна Фёдоровна даже удивилась, когда, очнувшись от этого состояния болезненной целеустремлённости, будто со стороны увидела себя посреди лестничного пролёта, ведущего на второй этаж. А потом ещё больше удивилась, очутившись перед дверью своего участкового терапевта. Однако сознание работало вяло, отчего даже удивление вышло бледным - каким-то отстранённым и чужим.
Перед кабинетом терапевта, как обычно, собралась бестолковая очередь: смятая, запутанная, без начала и конца. Большой враждебно-молчаливый узел утомлённых человеческих ожиданий.
Она взялась за ручку двери.
Женщины задиристо завозмущались. Бодрый сухощавый старичок с орденскими планками на груди даже попытался схватить её за рукав пальто. Но Анна Фёдоровна, чувствуя, что её покидают последние силы, не стала вступать в пререкания, не стала ничего объяснять и оправдываться: она просто открыла дверь и вошла.
В кабинете за столом сидела всё та же молодая женщина-врач с равнодушным, точно взятым напрокат лицом. Перед ней, на стуле - мужчина средних лет. Он удивлённо взглянул на вошедшую.
- Подождите минутку, пока я освобожусь, - сказала терапевтесса, недовольно забарабанив по крышке стола ногтями с ярко-алым маникюром. - Видите, у меня пациент.
- Мне плохо, - сказала Анна Фёдоровна.
Женщина оторвала взгляд от разложенных на столе бумаг и несколько секунд молчала, словно в ней боролись противоречивые побуждения. Потом спросила:
- Фамилия?
- Савченко, - ответила Анна Фёдоровна.
Врач быстро просмотрела стопку амбулаторных карт:
- Здесь нет вашей карточки.
Анна Фёдоровна прислонилась к стене и тихо сказала:
- Я брала утром талон...
Терапевт поморщилась, потом вымученно улыбнулась:
- Но - вы же понимаете - без амбулаторной карты я не могу. Вероятно, из регистратуры забыли принести. Сходите, возьмите её - я вас приму.
Сидевший на стуле мужчина отвернулся. Врач снова деловито склонилась над своими бумагами.
Анна Фёдоровна, немного помедлив, заставила себя оторваться от стены. И вышла из кабинета.
- Вот и выгнали, вот и правильно, - злорадно бросила из очереди широконосая старушонка с пышным париком на голове. - А то ходют без очереди кобылицы, понимаешь, хворыми прикидуются. А как из магазину - так полны сумки тащщут!
- Поразвелось хитрожопых, - хмуро добавил молодой парень в синей спецовке. - Тут не знаешь, как с работы на два часа отпроситься, а они всё лезут и лезут. Как будто другого времени нет.
Коридор казался бесконечным. Анна Фёдоровна уже почти добралась до лестницы, когда её вдруг затошнило.
«Где-то на этаже должен быть туалет, - вспомнилось ей. - Только бы до него добраться. Только бы не упасть».
И снова - долгий путь, теперь в другой конец коридора. А в туалете - бьющий в нос резкий запах хлорки. И очередь в единственную незаколоченную кабинку.
Она склонилась над раковиной, и её вырвало.
Вода из крана не лилась, и смыть рвоту было нечем.
Боль, на короткое время слегка поутихшая, вдруг снова впилась в сердце, отдавая в плечо и в руку. Анна Фёдоровна охнула и, покачнувшись, оперлась о стену. К ней подалась было стоявшая в очереди перед туалетной кабинкой девушка, но другая - вероятно, её подруга - схватила девушку за плечи и торопливо зашептала той что-то на ухо.
Мысль о том, что она может упасть здесь, в этом хлорированном смраде, на грязный пол, показалась омерзительной. И Анна Фёдоровна, совершив над собой усилие, опять заставила себя тронуться с места.
Она двигалась как в тумане. Ноги подгибались. Люди и окружающие предметы расплывались перед глазами.
…У окошка регистратуры - новая очередь. Однако то ли вид Анны Фёдоровны достаточно красноречиво выдавал её состояние, то ли очередь здесь оказалась терпимее, нежели та, первая, перед кабинетом терапевта - на сей раз её пропустили без скандала.
- Амбулаторная карта? - переспросила хрупкая белокурая девушка. - Савченко? Сейчас посмотрю.
И упорхнула. Через минуту её миловидное личико вновь появилось в проёме регистраторского окошка:
- Вы вчера были у окулиста?
- Да, - с заминкой ответила Анна Фёдоровна. - Была.
- Правильно, - удовлетворённо кивнула девушка. - Значит, ваша карта там. Сходите, заберите её. И сюда можете не заносить, сразу отправляйтесь к терапевту.
- Но я… - сказала Анна Фёдоровна, - мне...
Очередь, конвульсивно сократившись, оттеснила её от окошка.
- Мне плохо… - непослушными губами прошептала Анна Фёдоровна. Или только хотела прошептать, да не смогла.
В любом случае, никто её не услышал.
Она стояла посреди просторного светлого холла. А люди торопливо сновали мимо. Все - сами по себе. Каждого занимала своя боль. И никто не обращал внимания на неё, грузную старуху, пытавшуюся удержать руками рвущееся из груди сердце.
Внезапно что-то изменилось. И она поняла, что именно: ей стало всё равно. Необычайное безразличие овладело её сознанием.
Кабинет окулиста находился на третьем этаже. Она направилась к лестнице. Покорно, слепо, почти ничего не различая перед собой. Сделала несколько шагов - и тут невидимый зверь, которому надоело сдерживаться, сомкнул наконец свои челюсти. Невыносимая боль пронзила ей сердце. Она охнула. И, вытянув вперёд руки, тяжело упала на пол.
Где-то вдалеке послышался женский крик - протяжный, постепенно переходящий в нескончаемо затихающий контрапункт всех неозвученных событий и возможностей, в гулкий кровеносный прибой, в топот ног, в невообразимую мешанину звуков, сквозь которую едва прорывались голоса:
- Женщине плохо!
- Позовите врача!
- Скорее, кто-нибудь!
- Онапотеряласознаниеврачаврачаскорееженщинеплохо...
Потом её поднимали, перекладывали на носилки, куда-то несли.
А безжалостные клыки зверя продолжал разрывать левую половину ее груди на части. Она ничего не видела; её о чем-то спрашивали, сердито и настойчиво, но она не понимала, о чём; над ней склонялись люди в белых халатах; а ей хотелось покоя; она желала абсолютного, беспросветного, холодного мрака, в котором можно было бы спрятаться от боли, и она звала его: звала, не открывая глаз, не распечатывая губ; а мрак всё не приходил, и люди в белых халатах не отпускали её тело, непрерывно производя над ним суетливые, бессмысленные, муторные манипуляции, которые не дарили облегчения, не приносили ничего, кроме дополнительных мучений. Белые фигуры расплывчато отдалялись, она не видела, но чувствовала их; они отдалялись, однако всё никак не хотели отпускать её. Они переговаривались между собой короткими отрывистыми фразами, которые были непонятны. И только одно, привнесённое извне, легло на слух, и хотя не дошло до сознания в полной мере, но было в нём нечто знакомое: «инфаркт»... оно тотчас оказалось отброшенным, поскольку не давало ничего усталому телу, а сознание ни в чём более не нуждалось, поскольку в сердце всё глубже и глубже проникали клыки этого ненасытного, неотвязного, безжалостного зверя…
А потом вдруг она поняла, что надо сделать лишь небольшое усилие - и боль пройдёт, и станет явью то, что, медленно надвигаясь, мерещится впереди. Едва уловимое усилие - сквозь голоса, сквозь руки, глаза и иглы этих равнодушно-деловитых людей, сквозь боль, сквозь непонимание и одиночество - навстречу зверю, который на самом деле вовсе не враг ей, а тот единственный, кто может забрать её отсюда.
И она сделала это усилие.
И тогда всё миновало. Настали мрак и пустота, которые стали освобождением – очищающим и прекрасным. Ибо если человек не находит в жизни милосердия, то в смерти, слава богу, оно есть всегда.