Егорыч

Андрей Дёмин
Светлой памяти
Денисова Павла Тарасовича –
без вести пропавшего солдата
Великой Отечественной войны

 

Оставив дачную калитку открытой, Василий Егорович быстро прошёл по дорожке из старого печного кирпича к баньке в конец огорода, задержавшись только у домика, чтобы достать из-под крыльца ключи.

В бане сразу свернул в "топочную": здесь же Егорыч хранил садовый инвентарь, плотницкий инструмент, да всякий хлам, который давно надо было повыбрасывать, жалко вот – добро! Торопливо дёрнул бегунок замка на своей сумке, достал "Русскую", скрутил винт пробки и, прямо из горлышка, сделал несколько глотков. Будто солнцем внутри полыхнуло и растеклось по телу живительным теплом. Жгучая тоска где-то в мозжечке отпустила, покалывающая боль в суставах утихла. Закрыл бутылку. Хотел было сунуть её в поленицу, но передумал: "Зачем? Жена с дочкой приедут только к обеду". Поставил бутылку на скамейку в предбаннике и вышел на воздух. Присел на верстак, тут же у входа в баню.

Всю неделю шли дожди, моросящие, нудные. Небо было затянуто пеленой низких, холодных туч. Только в полдень, словно очнувшись, солнце приоткрывало небесную раму на какие-то полчаса, сонно потягивалось своими лучиками и, слепо поблуждав ими по влажной земле, снова скрывалось под плотное облачное одеяло. Но накануне, уже с утра, оно взыграло, залило светом затосковавшую по нему землю и за день высушило её. Лишь лужицы в низинах и канавках да рваные лоскутки редких облаков напоминали о прошедшей непогоде.

Конец сентября. Осталось только прибрать на огороде и, если погода позволит, можно поплотничать, да и забор поправить, до которого никак не доходят руки. И всё, ждать зиму. Запаслись урожаем – на две зимы хватит.

По всему участку были скучены: помидорная ботва, там – стебли вырезанной старой малины, тут – огуречные плети, протяпанная сорная трава. Егорыч всегда осенью выкапывал где-нибудь на огороде траншейку под весь этот компост, по весне сгребал туда же прошлогоднюю листву, засыпал землёй и делал на этом месте грядку под огурцы – от земного холода защита, от прения тепло… И огурчики нарождались на славу, грех жаловаться. Зозули, зозулечки… "Посижу, ещё успеется… Хорошо…"

Сощурившись, поглядел на весёлое осеннее солнышко.

"Как всё-таки мир удивительно устроен!.. И чего только нет на белом свете – умом не охватишь!.. Чудо просто! И букашек сколько всяких, и зверья какого только нет, необыкновенного… Тайга, пустыни, океаны… А птиц на небе!.. И солнце, и луна… А звёзд-то – всё миры неведомые… И всё в гармонии, всему своё время выделено – то день, то ночь, то лето, то зима… Должен же быть какой-то космический разум, который всё это создал и всем этим управляет? Люди… Что люди? Биопосев, цыгане какие-то, чужие на этой земле – только бы хапнуть, нагадить, а там хоть трава не расти. Всё светлый рай какой-то на земле строят, не хотят с этим миром в гармонии жить. Им свой рай надо, чтобы там, понимаешь, и прихотям своим место нашлось, чтобы всем по потребностям… А какая потребность у человека? – Себя ублажить и другого сожрать. Алчность это... Алчен человек, сладкого ему хочется, хоть на кривой козе да в рай въехать…

Бога себе придумали милосердного, чтобы своей ничтожностью умиляться, гнусности свои оправдывать… Конец света тоже – мол, сгорит оно всё синим пламенем и следа не останется, а я, пока суд да дело, на этом свете попакостю вволю; на то бог и создал меня свободным, чтобы нагуляться от души. А душа-то у человека поганая… Вон паучок паутинку вяжет, бога не ведает, а по божьи живёт – дело своё на этой земле знает… Да пусть он будет, конец света – его же, человеческого света; сгорит весь этот космический мусор, а потом где-нибудь, на другой земле, посеется новый род человеческий, лучше и чище нынешнего; может, уже и отбираются для него души, избранные души…"

Егорыч встал, взял в предбаннике водку и, вернувшись, снова уселся на верстак. Сделал пару глотков и поставил бутылку рядом. "Хорошо…" Но что-то неприятное беспокоило и не отпускало его. Потёр ладонью лоб и как током шибануло: "Фашист…" Надо же было такое ляпнуть. Конечно, выпили с лишком, несли всякую чушь, но он всех удивил – впрочем, и себя тоже.

 

* * *

Накануне он с женой и дочкой были в гостях – отмечали день рождения свояченицы.

Застолье, разговоры… Огород, аптека, детки… Чтобы не мешать женщинам сплетничать, мужчины, прихватив с собой выпивку, ушли в Сашину комнату – поиграть в шахматы.

Саша, худой, с выбитым передним зубом, студент-технарь включил маленький телевизор, а Василий Егорович с Виталием Петровичем, опрокинув по рюмке, начали разыгрывать партию. "Ага, индийский гамбит, так-так, понятненько…" – изрёк свояк и взъерошил свои и без того всклокоченные волосы, поправил очки-стекляшки, съехавшие на кончик горбатого носа, и, в предвкушении непредсказуемого миттельшпиля, предложил выпить ещё…

Егорыч, хотя и путался в этих гамбитах и сицилианках, играл по наитию, но всегда обыгрывал свояка. Того это злило, особенно то, что партии поначалу складывались, казалось бы, в его пользу, но небольшая оплошность, мелкий недогляд – и мат. Случайно, случайно… Следующая партия и снова мат. И Егорыч проигрывал, когда ему надоедала игра, что ещё больше подзадоривало Виталия Петровича.

С чего тот разговор завязался? По телевизору шёл "круглый стол" по теме: почему в стране, пережившей ужас фашистского нашествия, появилась свастика палачей Освенцима и Саласпилса; как вообще возможны в России нравственные уроды, наследующие идеи нацизма?

Гости в студии жаловались на скудное финансирование, ссылались на недостаточность полномочий, уповали на усиление вертикали власти и на привлечение молодёжи в свои ряды…

Свояк сразу завёлся, забыв о шахматах: "Учись, Сашка, в мутной воде рыбу ловить". И тут же сам понёс что-то об оживляемом еврейскими банкирами призраке Тамерлана – Железном Хромце, сметающем на своём пути, как костяшки домино, все стены – от Берлинской до Великой Китайской. "И когда падут все стены, на последней, Стене Плача, словно феникс из пепла, восстанет единственный храм мира и справедливости – храм Соломона…"

– Отец, брось, у тебя сионисты и масоны – в любой бочке затычка. Конечно, так удобней: кто умнее, тот и виноват, – вскипел Саша. – Не так было. Когда Гитлер напал на Советский Союз, Сталин растерялся, да-да растерялся, хотя его предупреждали… Почему? А против кого воевать-то? Понятно: агрессор, вероломно… Но ты вспомни, как Сталин с Гитлером перед войной дружковался: Геринг Ворошилову "Мессершмитт" за Польшу подарил, эшелоны с зерном и уральской рудой до последнего дня в Германию шли… Они мир делили, империи свои создавали. Социалисты… Социализм только у них разный был. А когда в Германии началось антифашистское движение, как в Кремле этого испугались: значит, подобное и у нас должно появиться. Тогда Сталин и Гитлеру помог расправиться с антифашистами, и в Союзе антифашистов приравнял к врагам народа. И что получается: против фашистов воевать? Тогда весь народ надо считать врагом народа. Нонсенс. Вот Сталин и впал в прострацию. В начале и воевали не с фашистами, а с немцами да с гитлеровцами, с фрицами да ганцами, за Сталина против Гитлера. Это потом, когда те стали зверствовать, когда фашист стало нарицательным именем, вроде как зверь бешенный, – с этими фашистами и стали воевать. И чем война закончилась? Победили фашистскую Германию, а нацизм заглотнули как наживку. Вот за это лицемерие сейчас и расплачиваемся. А война-то, по существу, братоубийственная была, вернее, раз Отечественная, за идею, – понимай, что отцеубийственная…

– Отцеубийственная? – удивился свояк. – Это же Карамазовы какие-то получаются. Гитлер выходит Смердяковым, а Россия – Фёдор Павлович, так что ли? 

– В этой достоевщине сам чёрт ногу сломит: Смердяков тут, наверное, Сталин, а Россия – это, скорее… скорее всего, Хромоножка. Если с "Бесами" не путаю.

Свояк даже вскочил от восторга: "Хромоножка, Хромоножка…" – и заколотил в каком-то исступлении ногой по полу. Егорыч даже посмотрел вниз: уж не копытцем ли колотит – вон, среди всклоченных волос рожки промелькнули?

И тут Егорыч неожиданно произнёс:

– Если бы немцы победили, в России сейчас порядок был бы, а не этот бардак. Разворовали Россию демократы. Бандиты, проститутки и наркоманы – вот она, новая Россия. Деньги, вон, на сберкнижке пропали – кто их теперь вернёт?

– При чём тут сберкнижка? – опешил Саша. – Дядь Вася, вы что? У вас же отец на войне погиб, без вести пропал, а вы вдруг пожалели, что немцы не выиграли. То же, что ли в фашистики подались? – и рассмеялся.

 

* * *

Егорыч совсем расстроился: надо же – "фашист". От досады потёр ладонью шею, глотнул ещё водки.

Вспомнил отца – самое раннее, самое яркое воспоминание о нём…

Отец отслужил на срочной ещё до финской, а в летом сорокового его призвали уже на сборы. Мать осталась одна с ними – с Васькой и со старшей сестрой Надюшкой. Была у них корова, и матери, как солдатке, выделили землю под покос, километров за пять от села, в низине у болотцев. Земли там были не пахотные, но травы сочные – на выпас и на покос хорошие…

В тот день встали рано, взяли с собой Ваську. Сколько ему тогда было – три? четыре? Васька раскапризничался: не хотел идти на косьбу без своего Дымка – большого сибирского кота. Взяли и кота.

День был ясный, солнечный. Мать косила, дочь сгребала скошенную траву в маленькие копёшки. Дымок носился по стерне, ловя полёвок, – Васька, смеясь, гонялся за Дымком…

Мать, улыбаясь, посмотрела на их забаву, остановилась и стала править косу. Вдруг она, прикрыв от солнца глаза ладонью, стала всматриваться в сторону села. Спустившись с пригорка, в их сторону шёл человек в военной форме и махал рукой. Надюшка закричала: "Папка, папка…" – и побежала ему навстречу. Он подхватил подбежавшую к нему дочь на руки, она прижалась к нему. Васька, схватив и стиснув вырывающегося кота, видел, как солдат подошёл к ним, опустил на землю сестру и что-то сказал улыбающейся, счастливой матери. Потом повернулся к Ваське, который, растерявшись, стоял в стороне, присел на корточки и подозвал к себе. Крепко обхватил его под мышками своими ладонями, выпрямился и, вытянув перед собой руки, ласково всмотрелся в него. И вдруг подбросил, высоко-высоко – так, что у Васьки перехватило дух. Испугавшись, откуда-то сверху, он взглянул в глаза отца, которые сверкнули на него двумя карими отражёнными солнышками, и почувствовал, как его тельце опустилось в спасительное кольцо сильных рук. И в тот миг Васька понял, что этот родной-родной человек, которого он так любил, – это и есть его отец. Отец… "Пропал без вести…"

 

* * *

"Хватит сидеть, пора работать. Ох-ох…" Переодевшись в домике, вернулся в "топочную". Взял тяпку и лопату и, прихватив с собой бутылку, пошёл на огород. Зачистив от травы площадку, начал копать. Хотя сверху земля уже схватилась коркой, но от прошедших дождей напиталась влагой и была тяжёлой. Время от времени Егорыч, давая себе роздых, присаживался на край окопчика. Прошло больше часа, оставалось немного – чуть-чуть углубиться, да и в бутылке меньше половины. Егорыч посмотрел на бутылку, взглянул на солнце, которое было уже высоко, задумался на мгновение и допил всё, что оставалось в бутылке. По телу разлилась тягучая истома, свинцом налила голову дрёма… "Чуть-чуть прикорну…" – устало мелькнуло в голове. И хмельной сон свалил его тут же, на краю свежевыкапанной ямы…

 

* * *

Ожидание становилось нестерпимым. Уже прошли сутки, как они вели бой, если это можно назвать боем… На подступах к передовой эшелон был обстрелян дальней артиллерией. Сгружались под огнём и сразу же их бросили на передовую. Марш был коротким, и на окраине небольшого леска, через который проходил их батальон, на них обрушился шквал миномётного огня. От батальона осталось меньше трети личного состава… Кто-то успел окопаться, кто-то залёг в воронках от разорвавшихся мин… "Готовиться к атаке…" Но на их участке немцы почему-то медлили с наступлением, хотя их танки уже были в тылу – значит, где-то они уже прорвались… Сплошной миномётный огонь прекратился, велись только редкие прицельные выстрелы. Но над их расположением стали летать истребители, летали низко и прошивали всё пространство пулемётным огнём – горело всё, что можно было поджечь… "Какая это война, это бойня", – зло промелькнуло у Егора.

Возле окопчика, в котором залёг Егор, разорвалась мина. Егор вжался в землю, прижимая к себе трёхлинейку. Что эта трёхлинейка, если танки пойдут? Даже гранат нет – штыком, что ли, его колоть? Одна запасная обойма. Всего десять патронов. От воя и разрывов мин Егор почти оглох. Было жарко, мучила жажда. Земля, земля была везде: за воротом гимнастёрки, жгла потом грудь, скрипела на зубах. Кругом одни убитые… Неужели остался он один? Злость кипела в его груди… "Почему эти твари медлят, почему не наступают? Неужели сейчас и его убьют, и он так и не увидит лицо своего врага? Нет-нет, так не должно быть… Гады, гады… Нет, этого не будет". Егор услышал гул самолёта, выглянул за край укрытия: в его сторону, на бреющем полёте, приближался истребитель. Егор вскочил на край окопчика, вскинул винтовку и стал спокойно выцеливать. Самолёт летел прямо на него, и ему казалось, что он уже видит лицо лётчика за стеклом фонаря… И в тот миг, когда палец уже начал давить спусковой крючок, отражённый от фонаря блик солнца на мгновение ослепил его, и он не заметил, как к нему слева быстро-быстро приближаются фонтанчики взрываемой земли – и вдруг словно незримой косой полоснуло по ногам. Егор упал на колени. И тут же тяжёлый, ослепительно яркий шар ударил ему в грудь. И сквозь слепоту стали проступать деревья. Деревья, деревья – лес… И среди деревьев вспыхнуло огромное белое солнце. Он видел, как оно растёт, набухает – и лопается… И белое, кипящее молоко заливает лес густой лавой… И Егора обволакивает, захватывает горящим стремительным потоком… Воздуха, воздуха… Огонь… Смерть.

 

* * *

"Мама, он живой, живой…" – закричала своей испуганной матери Наталья, дочь Василия Егоровича.

Они минут десять назад приехали на дачу. Когда подошли к яме, то увидели там, лежащего животом вниз на влажной земле отца, рядом валялась пустая бутылка из-под водки. Попробовали его растормошить, перевернуть на спину, но Егорыч и так грузный, тут ещё отяжелевший от спиртного и от земной сырости, никак не поддавался. Жена в растерянности ходила взад-вперёд перед домиком, а дочь всё пыталась сдвинуть отца с места. И тут она заметила, что лицо у него стало неестественно бледным, белым; на губах проступила неровная, страшная синева. Они испугались. Что делать, они не знали: сотовый забыли дома, на соседних дачах никого не было. Мать хотела уже бежать на аллею: может, кто-нибудь попадётся – позвонить, позвонить скорее… Но тут дочь неожиданно, в отчаянии, ударила отца несколько раз ладонью по щекам. Василий Егорович вздохнул – и шевельнулся. Попытался опереться на затёкшую руку, они помогли ему, и с трудом он чуть-чуть перевалился на бок. Открыл глаза. "Ты можешь встать? Давай, давай вставай – пойдём в дом". Но Егорыч не мог двигаться, ноги совсем отнялись. Минут пять он так лежал, приходя в сознание. Снова начал пытаться встать. Жена с дочерью с трудом, но всё-таки подняли его на ноги. Потихоньку доковыляли до баньки: сюда поближе – и усадили отца на верстак. Он уже почти очухался. "Пусть тут немного посидит. Потом в дом отведём."

Женщины решили не задерживаться и забегали по огороду. А Егорыч, всё ещё бледный, сидел на верстаке, опустив голову, гладил ладонями горящие огнём колени, потирал затёкшую шею и, покачивая головой, время от времени повторял: "Да-а… Привидится же такое… Кто бы знал…"

 

* * *

После этого случая Василию Егоровичу стало трудно ходить: боль в коленях не отпускала, иногда становилась такой режущей, что, для того чтобы дойти до дома, приходилось часто отдыхать по дороге, обливаясь потом.

Идти же в поликлинику он отказывался наотрез, как его не просили, не стыдили, – он не хотел даже говорить об этом, срывался и кричал на родных, что это его дело и они не лезли бы, куда их не просят, – ничего страшного нет: когда будет нужно, тогда и пойдёт.

Но втирания разными мазями он всё же делал, грел ноги в ванне, надеясь, что пройдёт, и только тогда, когда ходить стало совсем невмоготу, согласился, чтобы к нему приехал хирург, их дальний родственник. Тот определил у него простую подагру, сделал несколько уколов, удивился, зачем было так запускать: обратились бы пораньше, можно было бы хорошо подлечить, а так уже произошли какие-то деформации и придётся теперь ходить с палочкой…

Вообще с того случая Василий Егорович замкнулся в себе, стал задумчив. И однажды, когда жена с дочерью собрались идти в церковь, – а ходили они в церковь редко, причащались вообще раз в год – на страстной неделе, перед Пасхой, а как раз и была страстная, – Василий Егорович вышел к ним и, не поднимая глаз, словно чего-то стесняясь, протянул дочери деньги: "Наташа, ты там заплати попам сколько нужно: пусть деда помянут". – "Папа, не нужно никаких денег, ты что…" – "Всё равно, поставь свечку за упокой души раба Божия Егора… Может, панихиду какую заказать надо, разузнай там… Только обязательно всё сделай, обязательно… Хорошо?.."