На фото: Руденко Пелагея Васильевна и Калина Григорьевич - наши родители.
Надо отметить, что отец наш, Руденко Калина Григорьевич, был одаренным человеком от природы. Образование в объёме четырёх классов было недостаточным для устройства на работу в годы после коллективизации.
Раньше семья сама себя кормила, имея необходимое подсобное хозяйство и обрабатывая земельный участок. В новых условиях жизни, чтобы зарабатывать и обеспечивать семью, нужно было учиться.
Отец на «отлично» окончил курсы десятников, пропагандистов, затем шоферские курсы. Профессия водителя стала его любимым делом на долгие годы.
Великолепная память и мощное желание учиться позволяли ему без особых усилий страницами запоминать изучаемый материал.
Позднее, десятилетия спустя, он вдохновенно и точно цитировал отдельные абзацы учебника по устройству автомобиля, показывая нам, детям, пример отношения к учебе.
А каким он был рассказчиком! Мы заслушивались его рассказами на ночь.
Иногда вечером, перед сном, устроившись вокруг него, мы умоляли рассказать очередную сказку, обычно обогащенную его собственным воображением, или сказку-быль, случившуюся с ним, или сочиненную им самим, с продолжением в следующие дни. Я порой засыпала, но старшие готовы были слушать его до утра.
Виртуозно владея игрой на гармошке, в молодости он был первым парнем на деревне. Дома были гармошка, гармошка-хромка, позднее появились итальянский полуаккордеон, гитара, балалайка, мандолина, скрипка, рояль…
Особое предпочтение отец отдавал скрипке: «Скрипица – всей музыке царица», - поговаривал он и мечтал о том, что кто-то из нас будет на ней играть.
Сам же он играл на гармошках, мандолине, балалайке и иногда брал в руки смычок. Голос у него от природы был громогласный. Под свой аккомпанемент он пел «Когда б имел златые горы», «Глухой неведомой тайгою», «Шумел камыш», «Девчоночка Сара» и т.д.
Наша мама была женщиной крепкой, обладавшей хорошим душевным и физическим здоровьем. Вся семья держалась на ней и в годы войны, когда отец был на фронте, и в мирное время, когда он был в постоянных заботах о заработке вдалеке от дома.
Примечательны были письма, которые отец писал с фронта домой. Они всегда были в стихотворной форме. Когда они приходили, то читать их собирались все соседи.
Мама была певуньей, и в молодости играла на гитаре. Со своей сестрой тетей Тоней они нередко, бывало, пели в два голоса.
В основном же вся жизнь проходила в постоянных заботах о детях. Благо, мама хорошо шила и часто перекраивала и перешивала одежду, что от старших переходила к младшим.
В пятом классе перед началом учебного года у меня не оказалось школьной формы. В то время школьная форма была обязательной.
Положение, казалось, было безвыходным. Какой же для меня была радость, когда утром я увидела висевшую на стуле готовую, с юбкой в складочку, светло-коричневую отглаженную форму, перешитую из маминого штапельного платья. Мама всю ночь готовила для меня этот наряд.
Нередко мы просыпались утром (не позднее восьми часов), когда в комнатах было уже убрано, полы вымыты, обед сварен.
Старшие Николай и Мария постоянно помогали по дому, но главной заботой у них была учеба в школе по неписаному домашнему уставу. Мы не подводили своих родителей. Им никогда не нужно было являться в школу по принуждению или по вызову.
Отец часто брал нас в рейсы. Сыновья ездили с ним и в Тургай, и в Амангельды, за пятьсот километров от города. В поездках он научил их управлять машиной.
Меня же он брал на более близкие расстояния: Джетыгора, Урицк, Викторовка, Аманкарагай, где жила старшая сестра отца тетя Соня со своим многочисленным семейством.
Дети нашей семьи воспитывались в атмосфере строгой нравственности, ответственности. В воздухе постоянно витал дух познания: «Ученье - свет, неученье - тьма», девиз: «Не останавливаться на достигнутом. В жизни нет ничего невозможного».
Первая скрипка в этой идеологии принадлежала отцу, познавшему и горькие плоды коллективизации, и становление «с нуля», и несправедливость, унижение и местничество со стороны заводского начальства.
О признаках тоталитаризма в управлении в ту пору мы, дети, могли только догадываться из отдельных горьких высказываний глубокого недовольства рабочего, тянувшего тяжелую лямку нужды, трудившегося не опуская рук, в одиночестве преодолевая бездорожье, неполадки в машине, зной и стужу в бескрайних степях Кустанайской области.
У отца были минуты, когда наплывали воспоминания о родителях, их роковой судьбе, и нестерпимая душевная боль пронзала все его существо.
Он останавливал машину у края дороги, выходил из кабины и шел, шел в степь, не разбирая дороги, шёл, пока не падал в траву, забываясь в рыданиях, которые теснили его грудь
и рвались наружу, освобожденные отсутствием людских глаз и повседневных условностей. Так было раз или два. Об этом рассказывал сам отец. Он очень сильно переживал безвременную, во время коллективизации, гибель своих родителей и долго не мог смириться с их потерей.
Родительские доброжелательность, коммуникабельность, сердечность, отзывчивость, впечатлительность, бескорыстность в отношениях с людьми передались и всем нам.
Отец, хорошо владея разговорным казахским языком, был желанным гостем в каждом ауле. Он, встречаясь с казахами, мог свободно общаться с ними, прочесть казахскую молитву, сыграть и спеть казахскую песню,
прочитать сочинённый им стих на казахском языке, чем приводил в восторг всё немногочисленное население, и с возгласами: «Аксакал! Аксакал!» его приглашали на самое почетное место в юрте.
В памяти остались казахские песни: «Кара торгай», и «Руффадиля», которые иногда пел отец, садясь за гармошку.
Продолжение здесь: http://www.proza.ru/2010/10/06/307