Репетиция

       Через неделю – по цементному – усыпанному стружкой – полу я пошёл наугад – направо – там было светлее – двое мужиков шумно сколачивали из досок театрально-постановочную конструкцию – в свете тусклой  лампочки мелькали топоры и молотки – гвозди звенели – доски скрипели – глухо затихали, плотно прилегая друг к другу – я пошёл правее – в полутемноте блеснула металлом дверная ручка – и вдруг – огромной летучей мышью что-то мелькнуло вверху, по стене – мимо меня пробежала тень – Привет Сугробу! – громко сказала она – повеяло холодком, как из погреба -  я повернулся на голос – Идите влево, между плотниками, там ступеньки, через коридорчик – комната!.. – и впрямь – Летучая Мышь! – ног Золотницкого не было видно – голос-приказ его я узнал – зато острые плечи, лысина и длинные жидкие волосы на узкой рахитичной спине – от быстрой нервной ходьбы они взлетали – напоминая – смутно – перепончатые крылья ночных кровососущих – да и глаза – круглые – глубокие – усталые – безвольные, но скрыто-злобные – они немного отливали красным – свет ближайшей лампочки попал ему на выпуклость лысины – сбежал с неё – проник в запавшие глаза – зрачки блеснули хищно – и потухли – а рабочие перестали стучать – погасили лампу – я пошёл на ощупь на дальний лампочный свет в углу фойе кинотеатра – а угрюмый мужик - в огромной кепке – фанатично преданно неторопливо трудился над фальшивым театральным деревом – на этот раз оно было собрано-скреплено из свежесрезанных ивовых прутьев – безлицый мастеровито окручивал их бесконечным лыком – шептал-разговаривал – пыхтел папиросой – и сизый дым тянул-заворачивал красивым бело-фиолетовым веретеном под самый верх кинотеатра – потолок тонул в черноте – казался бездонным чернильным небом – только не было звёзд – и напомнил мне – странным секундным эмоциональным образом! – призрачный – внутренний - купол-сферу церкви святого Фомы – из далёкого сна.
       Ударившись больно о фанерные углы и налетев жестоко на бутафорские столы и стулья – я – с разбитым коленом – добрался до коридора и  уткнулся в дверь – потянул дверную ручку на себя и вошёл в кабинет. Присел на стул, прислушался – немая тишина, взглянул в окно – в нём – два-три дерева и крыша дома – а над ней – сверхдальняя панорама левой волжской стороны – высокая, новостроечная – на ней – у низкого берега – ещё лепились каменно-деревянные древние дома – а уже за крутым бугристым склоном – на высокой плоской местности – теснились многоэтажные, блочно-кирпичные… и маковки-купола – далёкая церковь – золотые кресты отразили тусклый солнечный свет – и свет долетел – коснулся меня – я прищурился-улыбнулся… - повернулся на скрипучий шум – а в кабинете – маленький тщедушный мужичонка – он близоруко осмотрел меня и вышел в коридор и – тут же – вернулся – в очках – с двумя девицами поношенного вида.
       - Золотницкий позвал, - пояснил мужичок. – Просит Лешего в сказке сыграть.
       Пришли и Золотницкие, - он – с прокурорским нахмуренным лицом, она – с пресным лицевым выражением, официально-сухо поздоровались, присели.
       - А где ж Павлина Сергеевна?
       - Сейчас подойдёт, только бумаги в сейф уберёт, - сказала одна из девиц.
       - Вы, Юрий Сидорыч, с директором своим разобрались?
       Золотницкая поджала тонкие некрашеные губы, а мужичонка вскочил со стула.
       - Я у него отпросился – в спектакле не занят, репетиция – завтра. Чего, говорю, Альберт Николаич, я без дела в театре болтаюсь, а он сказал, что ему не нравится моя работа на два параллельных фронта. А зарплаты не видим месяц… В курилке пристали - давали в камерном деньги? – я сказал: не давали!..
       - И правильно сделал!..
       В кабинет вошла толстенькая низенькая женщина, робко поздоровалась, подсела к столу.
       - Так что вот, гаврики, приступаем к постановке новогодней сказки.
       Золотницкая  обвела весёлым змеиным взглядом сидящих и вынула из пакета сценарные книжечки: - Баба-Яга – Марина Фрегатова, Снегурочка – Фёкла Крутоярова, Дед Мороз – Василий Мойсеич, наш заслуженный завлит, а Снежный Сугроб – Павлина Сергеевна…
       - Как Павлина Сергеевна?.. – удивился Золотницкий. – Мы же хотели роль Сугроба поручить…
       - Нет-нет, новичок, в пару с Яриным, сыграет Лешего. Решили и постановили, - Золотницкая передала мне и очкарику-мужичонке сценарные книжечки.
       За дверью послышались шаги – в кабинет – тяжело, грузно – ввалился полный седой старик.
       - Здорово, Василь Мойсеич! – Золотницкая придвинула стул. – Ты сейчас очень занят?..
       - Да под завязку, Ольга Петровна, - обиженно засопел старик. – Весь в документации, пальцы болят.
       - Ну ничего, сыграешь Деда Мороза, а это всего-то - приветствие детворе, да маленькая песенка.
       - Это почти невозможно, - старик опустился на стул. – У меня и дикции нет, и радикулит, и острый хондроз. И на роль вы назначили Фёдор Абрамыча…
       - Ну что ж ты, Василь, упираешься, - зло рассмеялась Золотницкая. - Абрамыч медведем залёг в берлогу и на театр начихал. И зарплату не получит, пусть себе лежит в больнице, а появится – спросим  жёстко и конкретно: что, как и почему!..
       Началась читка пьесы и я – неожиданно и довольно сносно – прочёл свою лешачью роль.
       - Маша! А почему чай холодный? – весело спросила Золотницкая. – Дай-ка нам горяченького.
       Толстенькая ловко сняла поднос со стола и унесла его за дверь.
       - Ну и как вам пьеска?..
       - Ольга Петровна, можно? – поднял руку мужичок-очкарик. – По-моему, Снегурка – дура. Смеётся над чем-то, внезапно непонятно плачет. Беда. Клинический случай…
       В комнату внесли поднос с горячим чаем.
       - Прошу испить горяченького, - предложила Золотницкая. – И прошу угощаться конфетками.
       Я осторожно взял со стола горячую чашку – дождался, когда разберут поднос – подул на дымок и боязливо пригубил – бережно поставил чашку, взял конфетку, прикусил, беззвучно стал сосать.
       - Вообще, пьеска симпатичная, - сказала Золотницкая. – Баба Яга полетит на метле с сигнальными огнями и пропеллером, изба на куриных ногах будет запросто шастать по сцене… То есть, конечно, современный взгляд на вещи, не как в старину, но стиль – сугубо классический, хотя, песни сказочных персонажей – весьма своеобычны…
       - А я ещё хотел сказать, добавить, - нетерпеливо поднял руку очкастый.
       - …Да, стиль постановки – классический, но что-то авангардное, модерновое будет всё же проглядывать… - Золотницкая поставила чашку на стол.
       - По-моему, Леший и Снегурка – из одной невыпетой песни, - нервно вставил очкастый и забарабанил пальцами по столу. – Оба слабы на голову…
       - Можно я уже пойду? – робко попросил седой завлит, - тяжело поднялся и вышел из кабинета.
       - Меня-я, старика-а, в сани, в упряжь запрягли, засупонили… - недовольный баритон за дверью удалялся; гулко хлопнула дверь в фойе, оборвала басовитую фразу.
       - Ну, Мойсеич, даёт!.. – Золотницкая рассмеялась, а вместе с ней рассмеялись и мы.
       Заскрипела дверь и в комнату внесло грудастую женщину с пустыми рыбьими глазами на одутловатом рябом лице.
       - А вот и Павлина наша Сергеевна! – Золотницкая шевельнула щипаной бровью. - А я тут за вас рольку Снежного Сугроба почитала. Ролька – не ахти, но вы у нас и так загружены.
       Грудастая присела за стол, прилежно выпила чаю.
       - Ярин, ну и как там, в драмтеатре? – обратилась к мужичонке Золотницкая, - тот что-то бегло писал в блокнот. – Как Арбузова, Бородавкин, Ганореев, Кукушкин?..
       - Да так, выпытывают, спрашивают – в камерном – дают зарплату или нет.
       - Как они нас всё же ненавидят, ка-ак ненавидят, и завидуют, завидуют нам. Мы отыграли три премьеры, без денег, на холоде, в этой разрухе. Выдержали, не сломались. И у нас здесь – храм, а у них – серпентарий, гадюжник. Они все там, как змеи, шипят и кусают. А как я страдала от ведьмы Арбузовой…
       - Ей скоро девяносто, - вставил Ярин, - в театре юбилей.
       - Дай ей бог здоровья, этой ведьме, этой старухе. Ка-ак она меня – неопытную юную актрису - на сцене за бока щипала! – исподтишка! – гусыня, старая карга!.. Я реплику свою немного затянула – хотелось обратить внимание у зала на себя, а она подкралась – и щипнула! Я дома посмотрела – у-ужас! – синячищще, багровый, с кулак… Она молодых ненавидит, вампирша, кровь из них пьёт… А когда мой муж, Борис, молоденький, в театре появился, она сказала: этот лысенький, волосатенький – мой!.. Какова гадюка!  И ведь знала, стерва, что безнаказанной останется – у неё актёры – в кулаке – особенно Кукушкин-хмырь – живая мумия! – Арбузова шестёрка! – всегда на рюмку чая выклянчит  – Бориса, самородка, художника - заманила в могильник, в склеп – в свою грязную от сплетен и интриг гримёрку и так ла-асково говорит: «Не хотите ли, Боря, лампадку выпить?» - и наливает водку в стакан – на молодятинку старуху потянуло! – а потом хватает хищной костлявой рукой и тащит его через город на свою квартиру, в логово… еле вырвался, отвязался  - а потом – затравила, выжила нас из театра…
       - Я думаю, актёрские деньги пойдут на её роскошный юбилей-банкет, - близоруко прищурился Ярин. – В отдел культуры, всем миром ходили, к Каблукову, но он отправил актёров непосредственно к директору театра Сивоконю.
       - Прощ-щелыга, Свиноконь, пальца в рот не клади!.. – Золотницкая ёрзала на стуле. – Ка-ак он с Борисом воевал, ка-ак подсиживал, а за год – всего одна премьера, да и то – дерьмо! Что они там ставили-то?
       - «Лес», - ответил Ярин. – Режиссёра в штате нет. Ставили втроём: Арбузова, Кукушкин, Сивоконь.
       - Святая Троица, мать вашу! Сама я этот «Лес» не видела, не обмаралась, но люди добрые сказали: «Лес» Арбузовский – последнее дерьмо!.. Какой-то там мальчишка грязный лебедя из пенопласта в бассейн на сцене запускал… Арбузова, конечно же, Гурмыжскую играла?..
       - Да стыдно смотреть – мумия жены фараона, - заверил Ярин. - Противно же - труп на сцене, ей-богу! Кожа на лице висит, руки-ноги дрожат, а глазки Алексису строит! Грим на ней – с галёрки не видать, что  за масть на сцене, но я-то рядом стоял, я Счастливцева играл, я же видел, как в партере вытянулись лица – никто не мог поверить в самостоятельность её передвижения, а ведь я предложил Кукушкину и Сивоконю усадить её на инвалидную коляску - правдоподобнее, реалистичнее, да и замысла Островского – главной мысли пьесы мы не исказим…
       - Ей прямая дорога в ад – на кладбище, прости меня, Господи, старуха толкает на грех!.. – перекрестилась истово Золотницкая. – А про наш театр чего ещё говорят?
       - Да так говорят, - пожал плечами Ярин. – Баловство, говорят. Детский сад, говорят… Золотницкий – прохиндей… Говорят, что камерный театр – это маскировка, что вы тут еврейский центр открывать собираетесь.
       - Да-а?.. – удивилась Золотницкая. – Чем же им евреи-то ко двору не пришлись?.. Я – русская, а муж мой – еврей… Возьмём, и откроем еврейский центр, центр еврейской культуры.
       - Не любят они евреев, раз так говорят, - воодушевился Ярин. – Ганореев, кстати, еврей. Его Кукушкин гоняет.
       - Мракобесие какое-то!.. – Золотницкая нервно рассмеялась. – Вот куда зависть-то может завести... Но мы не будем обращать внимание на то, что про нас вякают на стороне всякие собаки… Арбузовой, Юрий Сидорыч, при случае, передавайте от меня привет, мол, Золотницкие желают крепкого здоровьица, помнят и любят. И говорю я это неспроста, потому что на подлость, грязные сплетни никогда не отвечу…
       Золотницкий молча встал и вышел из кабинета.
       - Наша задача – здесь – несмотря на невзгоды, на разгильдяйство и пьянство рабочих – до сих пор не провели воду в туалеты – и мне наплевать, что в сортирах унитазы импортные, и что ручки на дверях латунные, блестящие! – и фасад и задняя стенка здания проседают, хронически разрушаются, и с освещением в театре – беда, и творческих рук не хватает – и дома, здесь, у себя, не можем мы полноценно работать, репетировать, ремонт идёт со страшным скрипом – но мы выдюжим – у нас не драмсарай – не гнездилище зла, подлости, лицемерия и предательства – мы – вместе – сжаты в единый мощный творческий кулак…
       - Ольга, - в дверь просунулась кудлато-лысая голова Золотницкого. – Тебя к телефону. Я там с ними буквально ругаюсь насчёт туалета, фасада и задней стены. Говорю, что стены, фактически, падают, а эти подонки на другом конце провода…
       - Так! – Золотницкая бодро встала и решительно положила руки на стол. – На сегодня – всё. Завтра утром – репетиция-читка. Маша, чашки убери.
       Маша собрала на поднос пустые чашки и – вслед за Золотницкой – вышла из комнаты.
       - Что вы, Юрий Сидорыч, на мою Снегурку набросились? – капризно надула губки коренастая девушка с мужским лицом.
       - Тут, намедни, с Сивоконем лаялся, затретировал, сволочь, меня, не даёт, зараза, денег заработать… - очкастый выбрался из-за стола, прислушался, достал из рюкзака походную флягу в потёртом зелёном чехле, прислушался опять – не идёт ли кто за дверью – быстро отвинтил от фляги крышку, запрокинул голову и сделал несколько глубоких жадных глотков. – В общественную жизнь театра заманивает, сволочь!.. Мальчика нашёл… Ну, вот… Теперь хорошо, - лицо у мужичка расправилось, раскраснелось, глаза успокоились, подобрели.
       - Привет Шишкину, Юрий Сидорыч! – попрощалась актриса с мужским лицом и, вслед за подругой и Павлиной Сергеевной, выскочила из кабинета; громко хлопнула тяжёлая дверь, звук хлопка разлетелся мелким ничтожным эхом по пустому пыльному пространству кинотеатра.
       Я отдыхал, сидел за столом, листал сценарий, просматривал роль.
       - Ты как, выпиваешь? – вдруг спросил меня очкастый.
       - Выпиваю, но дело знаю, - осторожно ответил я.
       - Куришь?
       - Сейчас не курю.
       - На сцене когда-нибудь играл? – близорукий взгляд очкарика стал любопытно-насторожённым.
       - Было дело, когда-то игрывал, - я неожиданно разозлился, вспомнил – этот же каверзный вопрос – надменно, недоверчиво – задала Золотницкая – и решил накачать любопытного очкарика ложной биографической информацией.
       - Выпьешь лампадку шнапса? – очкарик вынул из рюкзака знакомую флягу, но я, на всякий случай, отказался. Очкарик удивлённо, с немым укором в подслеповатых глазах, посмотрел на меня, убрал было флягу обратно в рюкзак, но, видимо, передумал, отвинтил дрожащими тонкими пальцами винтовую крышку, - фляга захрипела-захрюкала – очкарик оторвался от неё, задыхаясь от градуса, крякнул.
       - Ну-ну, я вас слушаю, - он упрятал уже пустую – бесполезную – фляжку в рюкзак, понюхал свой кулак. – Тёща шнапс гнала. С перцем. Резиной, зараза, несёт…
       - Я в школе начинал свою актёрскую карьеру. Всё главные роли играл. Меня неизбежно заметили, пригласили… Но после школы я пошёл по музыкальной части и там у нас был свой театр. На спектакли народ валил валом… - я замолчал, посмотрел на очкарика, тот внимательно – с неожиданной грустью в глазах – смотрел на меня.
       - А когда поступил в консерваторию, то и в Москве Мельпомена не оставила меня своей божественной милостью – я поступил в театр статистом и, в свободное от музыки время, стоял пень-пнём на сцене. Но меня опять неизбежно заметили – уникальная лицевая фактура! – и пригласили на интересную, хотя и не первую роль… Но я не унимался – я штудировал Станиславского – и это даром не прошло… Ещё бы!.. я полностью овладел методикой «действенного анализа» и другими секретами чудесного актёрского перевоплощения. «Моя жизнь в искусстве» Станиславского стала моей настольной книгой, актёрской Библией… с маниакальным упорством – в ущерб музыкальной карьере – я наращивал мускулы – прятался в театре – ночевал на сцене… - я почувствовал-ощутил в своём голосе весёлую злость, - у меня стучало в висках от нервного напряжения и голода; боль в висках переместилась в затылок и щипцами терзала мозг; я положил голову на стол, закрыл глаза, расслабил тело, но тупая упорная боль не отпустила.
       Очкастый промолчал; осторожно, плотно прикрыл за собой кабинетную дверь.
       - Тоже мне – театр теней, -  пробормотал я расслабленным ртом. – Мастера мне здесь нашлись…
       - Простите, Леший – вы?.. – в комнату вошла незнакомая девушка.
       - Да, - подтвердил я и поднял чугунную голову со стола.
       - Я – костюмер, - объяснила девушка и в минуту – ловко щупая руками - окрестила меня сантиметром с ног до головы.