Наконец-то!.. Услышав щебетанье звонка у двери, Настя поспешно щёлкнула по дискетке сохранения на вордовской панели. Задержалась на мгновение у настенного зеркала в коридоре: блеснула глазками – хороша! – и, поправив на шее бусы из крупного янтаря, открыла дверь.
– Жанна Витальевна! – укоризненно потянула Настя, пропуская гостью в квартиру.
– Настенька, золотце, не обижайся. Понимаешь же, от него так быстро не уедешь.
Скинув туфельки и поправляя причёску у зеркала, подружка многозначительно подмигнула Настиному отражению в зеркале.
– Понимаешь, – улыбнулась Настя, играя бусинками янтаря.
Жанна Витальевна на миг замерла, резко повернулась, ниточки бровей поползли вверх:
– Кто?
– Почему сразу – кто? Я сама не в состоянии, что ли, купить понравившуюся мне вещицу?
– Может и в состоянии, но канал нельзя перекрывать, сама же говорила: а то так и будем: "я сама, я сама..." В этом вопросе я непримиримая антифеминистка, – с задумчивой завистью разглядывая бусы, отчитала Настю подруга.
– Ну, ладно, ладно, проходи… Расскажешь, что там у тебя за проблема. Я только чайник поставлю.
– Мм... Какие запахи! Что-то вкусненькое?
– Сюрприз, фирменное блюдо одного знакомого поэта. Потерпи, скоро всё узнаешь…
* * *
– Что делать, даже не знаю... Тут такое дело: нам обычно к зарплате премию в двойном окладе дают… А чему ты удивляешься? – заметив Настину недоумённую улыбку, вспыхнула Жанна Витальевна. – Если бы не премия, как бы я на эти пятнадцать тысяч жила, вообще не представляю, я же и по кредиту ещё не рассчиталась? Так вот, в этом месяце дали премию всего в пол-оклада. Ужас! Ладно бы всем, а то только мне. Я же в банке не первый год сижу, такого насмотрелась, – всё вижу… Ссуды, кредиты, авизо… Списать можно, что угодно; так можно финансовые потоки перенаправить, что никто и следа не сыщет. Тут, милая моя, миллионы крутятся, а мне каких-то жалких двадцать тысяч пожалели: не заработала, видите ли... Это шеф, его происки. Помог с выгодной ссудой – снова захотелось, чтобы я перед ним на колени встала. Никак не уймётся... А колечко ничего, – вытянув руку и выгнув ладонь, полюбовалась на блеснувший холодным светом камешек. – Горный хрусталь... Всё равно не дождётся...
– Знаю, знаю... Так я-то чем могу помочь твоему горю? – развеселившаяся от жалобы обедневшей подруги, спросила Настя.
– Помоги телегу в Москву накатать, председателю Центробанка. Дескать, мать-одиночка, а времена трудные, жизнь дорогая…
– Думаешь, читать станут? Много по стране таких умных...
– Может намекнуть, что что-то знаю, – им же лучше будет мне кусок подкинуть?
– Так подкинут – до Колымы лететь. Или тут же упадёшь и будешь лежать, заметь, в некрасивой позе, но зато со всем согласная…
– На чём тогда можно сыграть, так, чтобы наверняка, а?
Настя задумалась.
– Давай напишем так: ты, мол, своё начальство к совести призывала, призывала, не выдержала, да и Москвой припугнула. А они, мол, не пугай, мы сами себе Москва, нам председатель Центробанка не указ...
– Ага, вроде как, а вас, Змей Горыныч, они земляным червяком обозвали. Да, на такое письмо отреагировать просто необходимо.
Подружки расхохотались и продолжили чаепитие.
* * *
– Так, сыр, лучок, майонез – это понятно. Рыба… Что за рыба? Вообще, что в этом такого необычного? Не томи, рассказывай!
Жанна Витальевна отрезала кусочек от предложенного ей яства и, отправив его в рот, вопросительно взглянула на Настю.
Настя подождала, но, видя, что Жанну Витальевну её сюрприз не впечатляет, поведала следующее:
– О, это блюдо – не просто блюдо, – это рыба по-польски, блюдо полное мистики и прочей богемной дребедени с её эротоманскими поползновениями. Рецептом со мной поделился один искушённый в этих делах поэт. Недавно, недели две назад, я побывала на персональной выставке одного очень интересного художника... м-да, во многих отношениях интересного. Кучерук, слышала? Причём тут Кудрин? Александр Кучерук... А-а, нам уже весело! Нет, мне кажется у него действительно яркое будущее. Я хочу у него даже какую-нибудь картину приобрести… Вот послушай.
(Кстати, Настя была заядлая театралка, но при её постоянных "выходах в свет" тратиться на билеты было бы разорительно. И она стала писать статьи в различные журналы и еженедельники о людях искусства – местных знаменитостях. Контрамарки и пригласительные билеты на любые премьеры и престижные выставки у неё не переводились. Как раз перед приходом Жанны Витальевны она и обдумывала статью об этом художнике, и тирада естественно излилась из её размышлений, и оттарабанила она быстрее, чем вы её прочитаете)
– Он считает себя последователем сюрреалистов, но берёт их в своей высшей точке – в творчестве Дали. Сюрреалисты отринули действительность, разлагающуюся в катаклизмах начала XX-го века, и обрели в подсознательном, заключённую в ней, истинную реальность. Но – раз в подсознательном – войти в эту реальность возможно лишь в сновидениях, в бреду, в безотчётном потоке сознания… В общем, арт-фрейдовщинка…
Поскольку сюрреалисты не принимали мир даже формально, то обретённый в глубинах подсознательного образ получался расплывчатым, размытым. Это течение сюрреализма вылилось в абстракционизм.
Дали же, с его склонностью к тщательной, точной манере письма, доводит абсурд до абсурда: он придаёт ирреальным образам черты действительности. И в завершающей стадии его творчество приобретает сюрреалистично-академичную цельность, завораживающую своим мистическим единством.
Этот-то сюрреализм и получает у Кучерука своё современное выражение. Художник принимает мир как волшебную, магическую реальность, но дискретно, конструктивистски-кубично – и мир у него оказывается необыкновенно сказочным… Его картины, как и картины сюрреалистов, стимулируют ассоциативное воображение, и, раскрывая глубину, связь действительности с её подсознательной почвой, позволяют взглянуть нам на нашу жизнь не как на нагромождение вещей, пожирающих природу, а как на жизнь, полную животворящих духов и знаков… "И всюду страсти роковые, и от судеб спасенья нет…" Уф-ф… Не забыть бы…
Настя перевела дух и посмотрела на подругу. Та, округлив глаза, сидела с полным ртом, боясь шелохнуться… Осторожно сглотнула:
– Ты с кем сейчас говорила?
– С тобой, конечно. Что-то непонятно? – Настя улыбнулась. – Не загружайся. Разговор вообще-то не о нём, а о Евгении Евгеньиче…
– О господи! Ещё одна лекция? Смилуйся… Кто это?
– Не пугайся, Евгений Евгеньевич Казаноев – это тот самый поэт, который пытался обольстить меня рыбой по-польски. Из любопытства я отыскала рецепт. Но, как ты успела убедиться, дело не в блюде…
– А в приправе.
– Точно.
– И как приправа?
– Да я и рыбу толком-то распробовать не успела, только кусочек. А он: "Ну ещё, ещё…" Подсел ко мне – и всё ближе, ближе… Какая страсть, какой натиск! Только ведь пригласил, я даже осмотреться не успела. Понимаю, конечно, – поэт, да и фамилия обязывает… Не ожидала, растерялась – и сбежала. Уплыла. От кота…
– Да-а, кот…
– Масляный рот…
Подружки развеселились. Жанна Витальевна мечтательно вздохнула:
– М-да… Как романтично! А мне в жизни ни разу поэты не попадались, настоящие – всё обыватели… Так хочется хоть с одним пообщаться. Прикоснуться к богеме. Вино, стихи, дерзкий взгляд томных глаз… Рыба по-польски…
– Слушай, – перебила её Настя, – у меня есть пригласительный, на три человека… Бенефис народного артиста Алексеева. Давай сходим? Позовём поэта. Он позванивает, жаждет встречи. Пообщаемся с богемой, раз уж так хочется приобщиться… Хорошо? Ну и ладушки…
* * *
До начала спектакля оставалось минут двадцать. Настя и Жанна Витальевна стояли в фойе "Дома актёра", высматривая среди прибывающих зрителей запаздывающего поэта Казаноева.
Публика была разнообразной, но в вечернем карнавале – что всегда уже является частью представления – наши подружки с особым любопытством наблюдали за женщинами: причёски, одеяния, украшения – ничто не ускользало от их безжалостного взгляда.
– Ты видела? – восхищённым шёпотом выдохнула Настя.
– Кого? – Жанна Витальевна запоздало повернула голову вслед удаляющейся от них даме в тёмном, щедро декольтированном платье.
– Какое роскошное колье! Почти как у Волчек. Её недавно показывали по "Культуре". Не помню, что она там делала, – я видела только колье… Царица! Я потом до утра заснуть не могла…
– Ну, так московский главреж, а не какая-то там провинциальная актриска… Но где же наш поэт-то? – уже занервничала Жанна Витальевна. – Будем ждать или пойдём? Времени не остаётся…
– Может, он нас у входа ждёт? Если нет – тогда пойдём.
Они вышли на крыльцо с парапетом, которое возвышалось над подходом к "Дому актёра". На крыльце никого не было.
– Никого нет, – расстроено констатировала Жанна Витальевна.
– Вон он…
– Где? – озираясь по сторонам и не находя никого достойного её внимания, спросила Жанна Витальевна.
– Да вот же он…
К лестнице, возводящей на крыльцо, спешно приближался странный субъект в каком-то несуразном – сентипоновом, с поясом, завязанным узлом, – плаще, кажущимся неуместным оттого, что погода уже установилась и дни стояли тёплые. На голове у него была съехавшая набекрень кожаная кепочка, из-под которой выбивались вьющиеся волосы – кудри!.. Сползшие на кончик носа очки в роговой оправе перекосились в пику кепке. В руке у него был пухлый, чем-то набитый – наверное, рукописями – чёрный, блестящий пакет. Поэт широко, приветливо улыбался заждавшимся его дамам.
– Ты хочешь сказать, что этот бомж по нашу душу? – растерялась Жанна Витальевна.
– Не напрягайся… Что ты хотела: это же поэт, а не какой-то там директор банка. Всё будет нормально: он эту бутафорию сдаст в гардероб и предстанет пред твои ясные очи во фраке и в бабочке… ну, по крайней мере, вполне приличным человеком.
Поэт Казаноев уже поднимался по лестнице, уже его лицо приобретало извиняющее и одновременно восхищённое выражение, как тут случился казус: вдруг по этому лицу пробежала волна озабоченности, взгляд на мгновение скользнул куда-то вниз и, не останавливаясь, на ходу, наш поэт, быстро нагнувшись, поднял оброненную кем-то копеечку, и почти неуловимым движением положил её в карман. Дамы даже не успели удивиться этому фокусу – как всё скоро это произошло, – только Жанна Витальевна успела выдохнуть: "мда-а…", а Евгений Евгеньевич, обезоруживая своей светлой улыбкой, уже завораживал их умопомрачительными комплиментами… И наши герои пошли смотреть спектакль.
* * *
После представления решили немного прогуляться: обменяться впечатлениями от увиденного и поговорить о возвышенном…
Вечер был тихим, воздух прозрачным; молодая зелень волновала и пьянила клейкими запахами. Спешить никуда не хотелось, а хотелось наслаждаться весной и беседовать, беседовать…
– А мне понравилось. Актёр – просто класс: и поёт, и танцует. Только разве это театр: актёр один на сцене? Эстрада какая-то… В спектакле должно быть много действующих лиц. Между ними развиваются отношения; нам интересно наблюдать, чем у них там всё закончится. Интрижки забавные, или, наоборот, что-нибудь трагическое… Чувства какие-нибудь необыкновенные… – Жанна Витальевна вопросительно посмотрела на своих спутников.
– Ну почему… Эстрада, кстати, тоже театр, в некотором роде… А для бенефиса моноспектакль лучше всего подходит: в нём артист может показать все грани своего таланта. Это – театр одного актёра. Просто зритель здесь включается в игру. Его воображение более активно, чем при простом представлении… Настенька, наверное, меня поправит: она лучше меня может всё это разъяснить, – призвал на помощь Настю Евгений Евгеньевич; тем более что добавить к сказанному ему было нечего, а реакции со стороны Жанны Витальевны на его слова не последовало.
– Да, конечно, в представлении одного актёра зрительское воображение более задействовано, замкнуто в системе образов, раскрываемых артистом на сцене, – Настя взглянула на лица почтительно внимающих ей и готовых впасть в прострацию слушателей и улыбнулась: – Хорошо, постараюсь проще.
Театр – душа общества… Пусть, языческая душа. Через театральное действие осуществляется его очищение: происходит как бы обнажение хаоса, освобождение энергии изначальной природы и мистериальное заключение её в культурно-приемлемую форму жизни. Конечно же, театр – символ, и всё происходящее в нём символично. Изменения в обществе, в стране изменяют и театр.
Театр одного актёра существовал и раньше, но именно как шоу – "шоу одинокого человека" – он получает развитие в наши смутные времена... Но дальше двигаться некуда – дальше должен появиться социальный театр, должен родиться новый миф…
Так что же этот спектакль... Там есть одна любопытная картинка, воображаемая, кстати: герой заходит на кухню и находит там свою пассию, возлежащую на холодильнике. По здравому смыслу: абсурд. Но какой это глубокий образ! Что я увидела, такой ассоциативный ряд: белый холодильник, морская пена, вспененный гребень волны, – Афродита, выходящая из моря, рождённая пеной… Пена, оскопление Урана… В общем, Афродита – это богиня любви и красоты. Холодильник выступает здесь символом жизнепорождающей стихии. Почему он? Это затасканный постмодернистский символ: замкнутое пространство, чёрная дыра – в нём хранится чернота, ночь, тайна. Мы подходим к нему, подходим в тёмной комнате, – чёрному от окружающей его темноты, внутри его тоже темнота, – открываем дверцу – дверь, доверие, вера – и вдруг в темноте вспыхивает свет – вспышка света, озаряющая собой своё содержимое, свой тысячелетний архив, и освещающая комнату, в которой находимся мы. Можно жить дальше…То есть, на нашу Афродиту с её холодильником можно взглянуть и как на Аврору – несущую свет, – что оказывается довольно революционно: рождение нового мифа, нового театра… Продолжать?
– Да, интересно… Ладно, мы всё поняли. Не утомилась? Отдохни немножко… Евгений Евгеньевич, а вы над чем сейчас работаете? Может, решили поэмой нас осчастливить?
– Нет, я сейчас пишу реалистический рассказ о нашей действительности.
Дамы переглянулись.
– Наверное, обличение нравов? Не могу молчать!.. Умолкни лира при гневном звоне тетивы... – не удержалась Настя. – Так о чём рассказ?
– Да, рассказ обличительный… Хочу показать жизнь такой, какая она есть, не приукрашивая. Буду публиковать его под псевдонимом.
– Ого! Так серьёзно? Вы нас заинтриговали. Поведайте же нам сюжет, мы все во внимании…
– Недалеко от моего дома, по пути в булочную, в которую я хожу, расположен зал игровых автоматов. Недавно утром, проходя мимо этого игорного зала, я обратил внимание на то, что возле него собралось много людей, приехала милиция… Когда я подошёл поближе, то увидел, что возле входа лежат два трупа: охранник и один из посетителей. Оба в белоснежных рубашках с яркими кровавыми пятнами. Их свежие раны ещё дымились… Они были прошиты автоматной очередью… Вот об этом я и хочу написать.
– Да, жуть, полные жмурки… Но зачем псевдоним? Сейчас только об этом говорят и пишут: включишь телевизор, а там один сплошной криминальный сериал… И никто не боится, все в камеру лезут, в смысле – в объектив кинокамеры…
– Так на другой день, и потом ещё несколько дней, я просматривал все криминальные сводки в газетах, слушал радио – ничего! Значит, кто-то заинтересован, чтобы эта информация не просочилась в прессу? Возможно, этот кто-то и стоит за этим преступлением. Поэтому под своим именем опасно публиковать. Надо какой-нибудь хитрый псевдоним подобрать, чтобы не догадались…
Евгений Евгеньевич углубился в размышление над псевдонимом, а Настя, улыбнувшись, стала разглядывать его задумчивое лицо. И вдруг весь его облик резко изменился: вместо поэта она увидела рядом с собой азартного охотника. Весь подобравшись, слегка вытянув шею и раздув ноздри, он был само предвкушение добычи. Его глаза блестели. Настя посмотрела в направлении его горящего взгляда – и ахнула: объектом вожделения поэта были мусорные баки, поблизости от которых они сейчас проходили. Тут же она поняла, в чём дело: возле бачков возвышались, выброшенные кем-то за ненадобностью, стопочки книг.
– Евгений Евгеньевич, – негромко, но отчётливо, произнесла Настя, – если вы сейчас сделаете туда хотя бы один шаг, нас вы больше никогда не увидите.
Евгений Евгеньевич от неожиданности растерялся; на мгновение выражение его лица стало жёстким, словно его отвлекли от чего-то важного, но тут же смягчилось; смущённо, словно оправдываясь за свой порыв, он потянул:
– Ну, Настенька, вы зря так. Вы даже не представляете, что там может быть!.. Не поверите, но мне недавно попались собрания сочинений Гоголя и Белинского, в хорошем состоянии. И даже Герцен! Тоже в хорошем состоянии… А один мой знакомый, – кстати, переводчик с английского, – принёс оттуда домой такую шикарную коллекцию виниловых дисков… классика!.. Фирменные диски, представляете! Там и "Весна священная" Стравинского, и Шостакович… даже Вагнер… Он теперь целыми днями их слушает.
– М-да… богема, – выдохнула Жанна Витальевна, взглянув на Настю: до неё дошёл смысл её разговора с поэтом.
Настя расстроилась: её протеже потерпел полное фиаско в глазах Жанны Витальевны, которая, потихоньку похихикивая, молча, продолжала прогулку. Евгений Евгеньевич же, нет да нет, всё оглядывался на оставшуюся позади их мусорку.
Но вот впереди, наконец, обозначилась троллейбусная остановка, на пути к которой они как раз проходили мимо столовой под вывеской "Курочка рядом".
– А давайте зайдём?.. В кафе… Посидим, – взглянув на вывеску и сглотнув слюну, предложил обходительный Евгений Евгеньевич.
– Приглашаете? – съязвила Жанна Витальевна. – К сожалению, должна вам отказать: дома меня, наверное, уже потеряли. Загуляла, думают, маманька, по театрам и богемам – так и от дома недолго отбиться. Вон мой троллейбус как раз идёт… Настенька, ты как, едешь?
Евгений Евгеньевич расцеловал дамам и ручки и щёчки.
"Ах, как было приятно познакомиться!.. – Да, чудесный спектакль… – Надеюсь на скорую встречу… – Конечно, конечно… – Пока-пока… – Пока-пока…"
Они встали на задней площадке у окна и замахали руками оставшемуся на остановке Евгению Евгеньевичу.
– Чевой-то я подумала-подумала: а пойду я завтра к шефу, на приём. Чёрт с ним, один раз живём.
– Ну, раз подумала, – как-то машинально, эхом отозвалась Настя, отрешённо глядя на удаляющуюся, сутуловатую фигурку поэта, всё машущего и машущего рукой и что-то кричащего им вслед…
На её лице играла таинственная улыбка...