Затруднительно вообразить местом прописки шайбу, если же это Шайба в просторечии, то на карте любого города, обнаружив площадь круглой формы, знайте – это именно она, и прозвище получила не столько стараниями поклонников хоккея с оной, сколько удобства ради. У нас есть такая на Северном – не надо, думаю, хвастать, как вы здорово всех разделывали на олимпиадах по географии, раз сумели догадаться, в какой части города находится район.
Лёшке, однокурснику, досталась в наследство однушка на самой верхотуре панельной девятиэтажки, и Лёшка стал для нас , второкурсников, неким олицетворением птицы счастья, ну, если вы можете вообразить птицу под метр семьдесят, с центнер весом и веснушчатым лицом, вооруженным носом, с которым Лёшка не чувствовал себя чужим, эмигрировав через пару лет в Израиль. Лёшка пытался благоустроить жильё на свой вкус не столько из желания как-то приукрасить быт, сколько из странно выражавшегося чувства вины перед бабушкой, медленно умиравшей в течении двух лет и под конец своих мучений напоминавшей внуку опостылевшую вещь, за которой требуется уход скорее по привычке.
Он и на похоронах-то не был. Чтобы не расстраиваться. Да мать его не пустила: нам, мол, ещё одного покойника не хватало – у тебя ж сердце… Мы были молоды, и нас особо не волновали причины, да и узнали об его отсутствии на похоронах от мамы – прежде чем позвать Лёшку к телефону, Инна Яковлевна имела обыкновение жаловаться на сына, причём с той монотонной настойчивостью, что не позволяла вставить в ее монолог ни слова. Когда собеседник был уже практически раздавлен осознанием того, с какой жалкой, ничтожной личностью ему приходится водить дружбу, Инна Яковлевна меняла тональность и взывала: - Малыш, тебя к телефону!..
Малышу тогда лет девятнадцать было, и, подстёгиваемый балладами о любовных подвигах однокурсников – по большей части бывших лишь плодами озабоченного вырождением человечества воображения, - он изнывал в предчувствии Встречи. Она состоялась. Никакой романтики – просто пятикурсники Витек с Толиком притащили трёх девок. Одна досталась Лёшке. И осталась.
Я был не в курсе – время мобильных еще не пришло, Лёшкин домашний голосом Инны Яковлевны увещевал меня поехать на Шайбу и образумить малыша, который за последнюю неделю изменился настолько, что она почти боится, что малыш нашёл какую вертихвостку. Предположение Лёшкиной мамы меня позабавило – с этим его постоянным нытьём про то, какой он жирный, да вдобавок с одним только яичком, о женщинах можно лишь грезить. Грезил он усиленно – в его комнате, обклеенной кооперативными плакатами с Самантой Фокс, стоял отвратный запах взопревшего белья и спермы вперемежку с потом.
Я позвонил на Шайбу – он ответил сразу. Взять чего? – спросил я для проформы, поскольку знал, что к нему надо ехать со своей жратвой и вином. — У нас всё есть, - сказал он, и меня это «у нас» нисколько не насторожило. Купив бутылки три-четыре вина, поймал такси и погнал на Северный – с транспортом было туго, а такси я себе мог позволить.
Усатая девка открыла мне дверь, и я заглянул в коридор через её плечо: не ошибся ли – в квартире едва слышно играет музыка, нет вороха шмоток на продавленном кресле в коридоре, и дверной проем в комнату виден вполне ясно, а не проглядывается сквозь дымную табачную мглу. Девка шагнула назад в квартиру, я – сомнамбулически - за ней, просипел "…ссссте…"
— Привет, - вышел он из ванны в махровом халате до пят. — Пиво будешь?
Я кивнул, глядя на столик между креслами – икра, красная рыба, цивильные бокалы. Вот только трехлитровые баллоны с пивом… не то чтобы неуместными были… скорее, настораживало, сможем ли мы все это осилить. Да еще это мое винище…
— Ир, ты давай, обслужи моего друга, - сказал Лёшка с совершенно барскими интонациями, и я вжался в кресло, отгородившись бокалом от Иры, готовой, казалось, исполнить приказ в пугающем для меня смысле. Она и не такая уж страшненькая была, просто тот мой юношеский максимализм руководствовался окончанием фразы про воровать, так миллион…
Мы болтали, подливали, подкалывали усатую Иру, та в ответ на это потешно заголялась. Люстра светилась всеми целыми тремя лампами, мы шумели, и как-то незаметно всё ближе и ближе жались к столу, и от ударов коленями пиво с вином то и дело расплескивались, и уже никто не вытирал мокрые пятна, и как-то невольно говорили всё тише, и Лёшка смешно таращил глаза, силясь вложить интонации в шепот. Мы будто страшные истории у костра рассказывали – вроде, степь кругом, а рядом все свои, а всё же жутковато…
Ирка застелила диван - на предложение спать втроем ответил категорическим отказом. Выволок из кладовки раскладушку, всю в пятнах и дырах там, где пружины прорвали каркас. Один вид раскладушки мог повергнуть человека брезгливого в нервный припадок, нас же в Лёшкиной квартире сразить не могло ничто, а раскладушку ведь можно застелить, так? Ехать восвояси даже мысли не возникло – начало девяностых, Северный, здоровый парень в полвторого ночи голосует – кто остановит?
Влюбленные шумно уединялись, я пытался заснуть, не придавая значения тому, что поясницу холодит и давит перемычка, а ноги немеют, свисая с края неуютного ложа. А тут еще на грудь странная тяжесть навалилась – и вздохнуть невозможно, и в то же время неощутимо, я даже видел, как сквозняк шевелит катышки шерсти на одеяле.
Попытался перевернуться на бок – в раскладушке это непросто сделать и без навалившегося невидимого тюка. Да я и руками пошевелить не мог. Зашаркали шлепанцы. Рядом с раскладушкой продавилась волна на старом линолеуме. Волосы на затылке и в самом деле могут шевелиться – это ощущаешь вместе с заставляющей поежиться волной, прокатывающейся от головы к ногам.
Вот, вроде сразу поднял набрякшие веки, как только они слиплись – на краю раскладушки сидела тощая старуха. Глядела куда-то в меня воспаленными глазами и шевелила сухими, морщинистыми, цвета вареного языка, губами. Она просто сидела и бормотала, и, не в силах произнести ни слова, я соображал, как донести до неё, что я тут случайно и вообще не по адресу она присела, да и рано мне… Всё это было глупо и странно знакомо по всем этим историям про домовых и прочую дребедень, знакомо с детства, и глупо, глупо и странно попасть в такую историю и не знать, что делать, и пытаться вспомнить молитву, и все эти отрывочные иже еси на небеси и что-то там про даждь нам днесь… Пытался перекреститься, но когда понял, что не могу это сделать, хотел хотя бы пальцы в оберег сплести – будто сучками засохшими стали. Рисовал в воображении крест – бесполезно, видимо, гостья виртуальным предпочитала реальные. Это длилось бесконечно, и забившаяся вдруг мысль о криках первых петухов была абсурдной – разве что на балконе по соседству поселились крестьяне, по переезде в город не пожелавшие расставаться с живностью. А старуха все шевелила губами, и тяжесть не отпускала…
— Чаю? — Ирка склонилась надо мной, и свесившиеся в вырезе мужской рубашки груди качнулись, и я почти услышал звук их столкновения – как две пластиковые бутыли. Поёжился. — Замерз?
— Да нет, так, привиделось…
После той ночи на Шайбе как-то наши отношения с Лёшкой сдулись, мы стали реже общаться вне факультета, вечеринки в той квартире постепенно сошли на нет, и однокурсники говорили, что жутковато там иногда становится, и причиной тому не только взявшая Лёшку в оборот Ирка. Лёшка после четвертого курса отбыл в Израиль, квартиру на Шайбе мать продала. Иногда, когда оказываюсь в том районе, невольно вглядываюсь в окна однушки на последнем этаже – блеклые, пыльные, будто не живет за ними никто. Или живет…