Как и большинству моих ровесников, мне было очень непросто перейти из двадцатого века в двадцать первый. Тем более, что этот переход совпал со сменой государственных систем.
Я был солидарен с Цоем, хотел “ветра перемен”, но... но там, в той стране, откуда мы уходили, оставались наше детство, юность, наша первая любовь, наши родители...
Так получилось, что как раз в “годы переправы” – конец 80-х - начало 90-х я приобрел недвижимость: маленький домик в Барнауле. Наши отношения складывались весьма странно, и вскоре мы расстались. Но именно там, под крышей этого дома, родилась идея предлагаемого читателю повествования, главы из которого уже публиковались в трёх номерах альманаха “Южный Урал” (2006, 2007, 2008 г.г.).
Герои повести, конечно же, образы собирательные. События, происходящие с ними, большей частью вымысел. Но всё, что они чувствуют – уверяю Вас, чистая правда.
В конце осени выйдет книга. Сейчас я предлагаю Вам для прочтения пролог и две первых главы.
Автор.
Итак,
ДОМ В ОБОЛОНСКЕ или поэма о черной смородине
Поэтическое повествование
Памяти ученика и друга,
поэта Тимофея Ветошкина, посвящаю
ПРОЛОГ
По правде говоря, сам дом Алексея вовсе не интересовал.
Он, конечно, прошёл мимо него раз-другой, но внутрь заходить даже не стал. Издалека прибросил, на сколько бы потянуло строение по рыночным ценам. Получалась довольно приличная сумма, дающая возможность какое-то время жить в Москве не поиском хлеба насущного, а приятием манны небесной в свободном творческом полёте. На том тогда и успокоилось его молодое сердце, и он укатил в столицу.
Столичные дела закрутили, и перспектива получения наследства, отодвинутая на неопределённый срок (полгода ожидания, да оформление, да пока ещё продашь…) припудрилась туманом нереальности, потеряла ясность очертаний, заслонилась делами сиюминутными, но неотложными.
И ведь надо же – именно тогда, когда решалась его судьба в институте – пробил тот самый срок, когда Алексей должен быть в Оболонске и, само собой, в ректорате неделю-другую появиться не может.
Алексей закурил, прижался лбом к оконному стеклу, глянул вниз. Мыслей пока никаких не было. Деревья потянули к нему тонкие манящие руки.
"Не дождётесь!" – мысленно бросил им Алексей и затушил сигарету. Высоты он боялся с детства. Во сне не раз обрывался со скользких крыш, вылетал из окон небоскрёбов, проваливался вниз вместе с балконами… Всякий раз он просыпался в ужасе и долго приходил в себя, успокаивая ухающее сердце и наслаждаясь осознанием жизни.
Между тем мысли появились.
Первым делом, конечно, пришлось позвонить Мишке, но тот не ответил. Спешно собираясь в дорогу, Алёша названивал еще несколько раз, пока вдруг не понял, что зря теряет время – Агарковы сбежали на дачу. С ними это бывало. Их московская квартира служила едва ли не гостиным двором – друзья, студенты, иногородние таланты и дальние родственники сменялись здесь чуть не ежедневно, наслаиваясь, вытесняя и замещая друг друга…
Зато на дачу, в Переделкино, Агарковы сбегали всегда тайно, никого не предупредив. Это давало им возможность хотя бы день-два провести в тишине, с глазу на глаз, в тихой семейной идиллии. И Алексей, осознавая необходимость такой подзарядки для четы неутомимых альтруистов, старался их на даче не тревожить.
Но сегодня были исключительные обстоятельства. Да простят его боги семейного счастья Агарковых, сегодня он нарушит табу и ворвётся в их крохотный дачный быт термоядерной бомбой.
Ему нужна была отсрочка визита в ректорат, нужны были деньги, нужен был дружеский совет, наконец!
К тому же, поезда до Оболонска и на Переделкино уходили с одного вокзала. Вернувшись от Агарковых, Алексей без возврата домой на самом раннем рванет в Оболонск и, не позже чем нотариус закупорит свою чернильницу, окажется в его кабинете. А дальше уж – как повезёт!
ПЕРЕДЕЛКИНСКАЯ ЭЛЕКТРИЧКА
Афанасьев любил бывать в Переделкине, но старался приезжать туда как можно реже. И, наверное, никогда не смог бы поселиться там – как Агарковы, например.
Давно, в детстве, ему посчастливилось побывать на костре у Чуковского. Навсегда он запомнил, как появился тогда на поляне Корней Иванович – высокий-превысокий, с большим добрым носом и в длинном головном уборе индейского вождя из красивых перьев. Ребята – а тогда многие играли в индейцев – встретили Чуковского оглушительным криком и рукоплесканием. А Корней Иванович встал перед костром, воздел к небу руки, и все сделали то же самое. Потом он завёл хоровод, и все заплясали вкруг огня, как взаправдашние индейцы. А потом каждый – и Чуковский тоже – бросили в костёр по шишке, как дань огненному духу.
Возле того костра были и другие детские писатели, были известные актёры и музыканты. Одни читали стихи, другие пели с ребятами песни, но, конечно же, главным героем и хозяином праздника оставался Корней Иванович.
Происходящее на поляне так поразило Алексея, что он потом всю жизнь боялся разрушить своё первое впечатление о Переделкине, сравнимое только с прикосновением к сказке.
Позже он узнал и другое Переделкино, всякий раз находя по трём соснам могилы Пастернака и Чуковского, и подолгу сидел возле них, всегда один.
"...Ориентиром три сосны
на переделкинском кладбище.
Их золотые корневища
переплетают Ваши сны…"
Однажды вместе с однокурсниками Алексей посетил здесь Арсения Тарковского. Поэт сошёл к ним со ступенек Дома творчества, как с небесных высот, опираясь на один костыль. Улыбаясь как старым знакомым, присел на скамейку. Выглядел он очень больным и усталым. Это было тяжёлое для поэта время – сын его жил за границей и был в негласной опале. Арсений Александрович попросил у гостей закурить – видимо, по болезни его пытались разлучить с табаком и, видимо, безуспешно. Тарковский сам предложил ребятам почитать стихи. Слушал всех очень внимательно, а когда читал Алексей, то вдруг прослезился и расцеловал его. Алёша так и не понял тогда – действительно ли старого поэта, в которого когда-то была влюблена сама Цветаева, тронули его юношеские строки, или просто слёзы у него были так близко, как бывают лишь у детей и у стариков.
Любил Алексей и переделкинскую электричку. Все, в неё входящие, казались ему имеющими отношение к литературе. На самом деле в Переделкино ехали далеко не все, электричка шла много дальше, но при посадке на московском перроне ему нравилось думать, что весь поезд и, уж конечно, весь их вагон дружно едет на писательские дачи, что каждый из пассажиров – и старушки, и простоватые мужички, и совсем юные старшеклассницы с заплечными рюкзачками – все они и есть писатели.
Афанасьев даже придумал для себя забавную игру: по внешности определить, в каком из жанров работают избранные им пассажиры; и, если хотя бы трое из них выходили вместе с ним на станции, значит, в Переделкине его ожидала удача.
На этот раз его внимание привлекли:
кругленькая шамкающая бабуля с огромной, накрытой белым платком, корзиной;
угрюмый дед, похожий на слегка подстриженного Бармалея;
две девчушки – явно, юные стихотворицы.
Наметив кандидатов, Алексей приступил к более глубокому их изучению.
В бабулиной корзине кто-то подозрительно шевелился, и Афанасьев определил её как редактора, который потихоньку достаёт из корзины "трудных" авторов и мягко, но верно пережёвывает их для удобоваримости читательских масс.
Полу-Бармалей показался Алексею автором многотомного сборника эссе, трогательных воспоминаний о безвременно ушедших в мир иной литературных собратьях, под общим названием "Крокодиловы слёзки".
Одна из девчонок, с огромными близорукими глазами, конечно же, писала "а ля Ахмадулина", а вторая, в строгих узких очках, представляла боевой отряд "юных друнинок".
Была в вагоне ещё одна примечательная пара – критик в облике румяного, скорее даже краснолицего, рыжего мужчины, без умолку хохотавшего над монологом сидящего напротив собеседника – худющего, с яными признаками юмориста. В паузах, переставая смеяться, рыжий приобретал свирепое, как при трёхдневной зубной боли, выражение лица. Но стоило юмористу открыть рот, свирепости как не бывало, лицо слушателя вспыхивало, а тело сотрясала дрожь неуёмного смеха.
Электричка подходила к станции.
О чудо! Все принятые Алексеем в учреждённый им "союз переделкинских писателей" пассажиры – все, как один, встали и направились к выходу. Конечно, Алексей понимал, что они вряд ли хоть как-то связаны с литературой. Из сошедших с ним на перрон в сторону писательских дач направились только бабуля да девчушки. Первая могла быть чьей-то родственницей или домашней работницей, две вторые – внучками или дочками, или просто охотницами за автографами знаменитостей.
Но это было не так уж важно. Главное, что все шестеро ехали до Переделкино – и, стало быть, по правилам изобретённой им игры, Афанасьева ожидала удача.
АГАРКОВЫ
Прежде чем пройти к Агарковым, Алексей свернул к трём соснам, которых на самом деле оставалось уже только две.
"И деревья не вечны…" – подумалось ему, и тут же краткая мысль вытянулась в стихотворную строчку: "…хотя и хоронят людей…" И далее, далее – "…И вбирают их в кольца, включают в сплетенья ветвей… …и до сердца Вселенной возносят в древесной спирали…"
Алеша попытался остановить волну внезапного вдохновения. Сочинять именно теперь он не хотел – просто молча постоять над могилами Корнея Ивановича и Бориса Леонидовича.
Муза упорхнула, обиженно надув губки.
Алексей подошёл к охристым стволам сосен, достал было сигарету, но не прикурил, увидев, что дуэт "Ахмадулина-Друнина" опередил его и уже вовсю колдовал над могилой Пастернака. Притулив к памятнику букетики крошечных полевых цветов (нарвали по дороге), они зажгли свечу, капелькой воска укрепили её на блюдце и установили на раскрытом томике стихов. Всё это походило на ритуал, нарушать который своим присутствием Афанасьеву не хотелось. Стараясь остаться незамеченным, он отступил и, петляя по дорожкам, направился к даче Агарковых.
Муза всё же порхала где-то неподалеку: прежде чем Алексей открыл калитку, за которой начиналось "Мишкино имение", успела-таки нашептать ещё несколько строчек.
Агарковы как раз собирались обедать, и внезапное явление друга явилось чем-то вроде средства для возбуждения аппетита.
Стол накрыли на вольном воздухе, "под вишенкой", как это обычно делали в присутствии гостей. Пока Галочка разливала по тарелкам чудесно играющий на майском солнце золотистый куриный бульон, добавляла в него половинки варёных яиц и зелень, Мишка, по-крестьянски приобняв круглый чёрный хлеб, нарезал его ножом "на себя" и пытался выведать у Алёши цель его визита.
– Сознавайся, старик, ты ж не просто так. Говори, что у тебя опять стряслось.
Но Алексей твёрдо решил начинать разговор лишь тогда, когда Мишка поест и подобреет.
– Нет уж,– улыбнулся он Агарковым, по-ангельски сложив руки на груди,– обо всём потом. А то ещё, чего доброго, и кормить не станете – вытолкаете взашей голодного.
Мишка заинтригованно сопел, но с расспросами больше не приставал. Галочка принесла самодельного ягодного вина. Она, похоже, не сердилась на Алексея за вторжение, хотя и понимала, что он, скорее всего, с ночёвкой, и тихому уединению четы Агарковых сегодня уже не бывать.
Галочка любила Мишку, любила всё, что любит Мишка, потому любила и Афанасьева.
"Жена к мужу прилепится, да будут двое одно целое…"
Так утешал себя Алексей, потягивая сладко-кислое вино мишкиного производства и поглощая кулинарные шедевры его супруги.
Готовить он умел и сам, но, поскольку жил один, ленился подолгу возиться у плиты и чаще всего сидел на холостяцкой кефирно-батоновой диете.
Алешин расчёт оказался верным – отягощённый обедом, расслабленный вином, умиротворённый щебетом переделкинской фауны, Мишка уже не смог рассердиться по-настоящему.
Выслушав Алексея, он только подёргал свою шкиперскую бородку, прорычал что-то невнятное, осушил без закуски два стаканчика подряд, и протянул:
– Ну ты, старик, тала-а-ант… Мастер закручивать сюжеты. Ну, допустим, наследство действительно на дороге не валяется. Но ведь это же можно чёрт знает на сколько там застрять! Ведь покупатели же не в очередь там стоят за этим домом!
Потом повернулся к жене:
– Галочка, душенька, тут такой случай! Нам без второй ну никак не разобраться!
И Галочка, обычно строга к спиртному, послушно принесла ещё бутылочку того же доморощенного винца, очевидно, осознавая сложность ситуации. Сама, правда, больше не пила, только пригубливала и с интересом наблюдала, как краснеет и понемногу хмелеет её Мишка. А тот уже рубил воздух широкими ладонями:
– Ну, денег мы тебе дадим. Ну, ректору я лапши навешаю. Но ты должен мне поклясться, что максимум через две недели…
– Да я дней за десять обернусь!– кричал Алеша, нарубая воздух в обратном направлении и удивляясь неожиданной резкости своего голоса,– а коли не продам дом за этот срок, так брошу его до лучших времён. Мишка, благодетель ты мой, обещаю: я тебя не подведу!
– Ну то-то!– Мишка, видно, давно не пил – его вдруг повело на воспоминания.– А помнишь, Лёшик, как мы тогда во дворе институтском голосили?
И, обнявшись, друзья вновь, как тогда, в институтском дворе, оплакивая и воспевая Рубцова одновременно, затянули:
– Стукну по карма-а-ану – не звенит!
Стукну по друго-о-ому – не слыхать!
Если только бу-у-уду знаменит,
То поеду в Я-а-алту отдыхать!..
Вечером, когда они отправились погулять по переделкинским тропинкам, Агарков вновь был собран и серьёзен.
– Я хочу, чтобы ты знал,– говорил он Алексею,– после той сумасшедшей ночи я многое понял. Почему вдруг тебя турнули из газеты, а меня – нет? Вина-то была на равных. И работали мы тогда одинаково плохо. Я понял, что это знак. Кто-то из нас всегда должен быть у дел. Должен пахать как конь. Тянуть за собой остальных, как паровоз. Везуха, которая порой на нас падает, не навеки. Как упала, так и пропала. А паровозик – он всегда пыхтит, всегда подцепить может и через горку перетащить. Я понял тогда, почему Высоцкий погиб, а до него – Рубцов, и раньше еще... Не было рядом с ними такого паровозика. А алкоголь и прочее – это уже всё вторично…
Алексей слушал и думал, что прав, тысячу раз прав друг его Мишка. Кабы не его трудовое пыхтенье, многие их друзья могли бы уже пропасть. Всем им не по мере своих сил помогал Мишка – проталкивал, знакомил, устраивал. Но более всех остальных, конечно, он помогал Алексею.
Щедро рассыпанные по дорожкам сосновые шишки хрустели под ногами. Солнце на мгновение замедлило падение к западу и стало вдруг наливаться багрянцем, как бы набирая кровь и силу для решительной атаки на горизонт.
– Тебе, Мишка, памятник надо при жизни ставить,– банально пошутил Афанасьев.
Мишка шутки не принял:
– Да не надо мне памятников ни при, ни после! Я просто хочу, чтобы вы, идиоты, поняли наконец: наша работа изо всех самых опасных, может быть, самая опаснейшая. Только опасность эта нематериальна, черт бы её побрал! Незаметна она ни нам самим, ни тем более кому-то стороннему. А надо быть в постоянной форме, улавливать дисбаланс всех сфер, в которых мы работаем – от земной до… – он кивнул на закат,– это как в "Сталкере", помнишь? Один неверный шаг – и конец.
Солнце уже наполовину втиснулось за зубчатый край поросшего лесом холма.
– Я не хочу,– продолжал Мишка,– чтобы вы, дураки, за просто так погибали. Хочу, чтобы вы и пожили подольше, и написали побольше.
Алексею вдруг показалось, что зубцы на линии горизонта не лесом образованы, что была когда-то сплошная ровная прямая, но ежедневные удары солнечного диска… Вслух он сказал:
– Всех не убережёшь ведь. Так и самому надорваться недолго.
– Это если одному всех тащить. А вот если бы все друг другу помогали… Или уж хотя бы не мешали…
– Так никогда не будет, Мишка. Знаешь, почему трудно тащить из болота бегемота?
– Ну?
– Он там живёт.
Мишка неожиданно легко расхохотался и подопнул целый ворох шишек. Веером брызнули они, раскатились в стороны, и каждая устраивалась поудобнее, обживая новые места. Одни предпочли остаться в одиночестве, другие закрутились, пристраиваясь к новым для них семействам…
От зарывающегося в холм солнца наружу торчал лишь маленький малиновый горбик, но и он через минуту исчез.
– Всё. Пошли спать,– как отрезал Агарков.
Возвращались молча. К прежней теме Мишка возвращаться, похоже, не собирался, но уже возле самой дачи вдруг сказал:
– Жениться тебе надо, старик. Всё, что болтают про несовместимость жены и музы – брехня. Ни семья, ни дети настоящему поэту не помеха. А порой даже и спасение.
– Да на ком же мне жениться, брат?– искренне удивился Алёша,– во всей Москве был один-единственный вариант в лице Галочки, так ты же меня и опередил.
– Ну-ну,– буркнул Мишка, кажется, всё же довольный дружеским комплиментом,– опять отшучиваешься. Ладно, подождём. Вот начнёшь работать, присмотришь на курсе невесту и воспитаешь её аки из своего ребра, по образу и подобию…
– А что, есть достойные кандидатки? Дал бы хоть почитать, кого ты там по конкурсу отобрал.
Мишка усмехнулся:
– Ага, заинтересовала лирическая перспектива? Сейчас дам. У меня тут с десяток рукописей лежит.
Вошли в дачу. Галочка, близоруко склонившись под настольной лампой, что-то писала. Не отрываясь от работы, она пальчиком указала на другой стол, где уже всё было готово для чая, и под самовышитой старенькой салфеткой самодовольно пучились пухлые оладушки.
Агарков порылся в старом, подкопчёного цвета, шкафу и плюхнул перед Алексеем на стол несколько разного цвета папок.
– Читай. Только учти – это пока что второй эшелон. Но… словом, если кто-нибудь вдруг оч-чень покажется – можешь рекомендовать. Твоему вкусу я доверяю.
На запах свежей заварки подтянулась и Галочка, оборвав себя на полустрочке.
Алексей был счастлив. Чудесный крепкий чай, уютный круг света от низкого абажура, бьющаяся в стекло живая метелица из подмосковных ночных бабочек, а рядом, за одним столом – прекрасные, умные, чуткие, талантливые люди – его друзья… Можно ли ещё быть счастливее?
На миг даже мелькнула малодушная мысль – а, может, не ездить никуда? Гори этот дом синим пламенем! Пусть схавает его родное, заботливое государство. А ну как ректор упрётся, обидится на его неявку, скажет: "Нет, не поумнел пока этот Афанасьев. Рано ему иш-шо в преподаватели!"… А ведь в институте, на всех-то курсах, возможно, и в самом деле обитает какое-нибудь чудышко с косичками вроде Галочки Агарковой…
Когда чаепитие завершилось и хозяева отправились спать за перегородку, Алексей остался один на один с ночным окном, сплошь покрытым роящимся, трепещущим, живым занавесом, настольной лампой и шестью подборками полудетских стихов.
Первые две он пролистал без особого энтузиазма. Раскрыв очередную, бегло прочёл первое, второе стихотворение, и вдруг споткнулся. Вернулся ко второму, к первому, перечёл уже внимательнее. Снова дошёл до второго, и опять споткнулся.
Останавливали и никак не отпускали две строчки:
"Когда бы умереть, как умирает солнце!
Вот это смерть! – красна и на миру…"
Алексей вернулся к титульному листу подборки:
"Ольга Мочалова. Город Оболонск".