Есть ли у вас места паломничества? Пусть не литературного, о коем я хочу поведать, а любого другого свойства – деревенька, где родились; двор, где выросли; скамейка, где любили сидеть под майскими соловьями? – точки на карте, куда вы хотели бы возвращаться как можно чаще…
Из тьмы вселенской
через тьмы веков
В иные тьмы
бесчисленных вселенных
Проходим мы – цепочка чудаков,
Короткой вспышкой жизни
ослепленных.
Так рой пылинок, пляшущих вотще,
Не сознающих своего начала,
Вдруг вспыхивает в солнечном луче,
Пронзившем пыльный сумрак сеновала.
Но не ропщи, безвестный спутник мой –
Мол, я – пылинка, ничего не значу…
Из тьмы во тьму ступай кромешной тьмой,
А луч – блеснет ли, нет ли –
наудачу!
Так есть ли у вас места паломничества? Конечно же, есть – не может не быть. Человек начинает отсчет своей личности с первого воспоминания. Память! Она – величайший дар господний, и она же – величайшее божье наказание. Особенно, если воспоминания не вполне в ладах с совестью. Но и обычная мука ностальгии – сладкая, но все-таки мука. Кто из нас не страдал по навек утраченным дням солнечного (почему-то непременно солнечного!) детства? В поисках неповторимого чувства новизны мира возвращаемся мы к нашим большим и малым «меккам» – прикоснуться, припасть, очиститься, возродиться…
Но есть места паломничества особого рода. Мы не рождались тут, не росли, не крестились. Но однажды мы прикоснулись здесь к чему-то невероятно настоящему, почти к Истине, и с тех пор включаем эти места в Избранные, возводим там зримые лишь нам храмы, часовенки или же капища, наконец… Мы окружаем их своим духовным полем, оставляем там свои манки – знаки – что, как антенны, соединяют нас. Соединяют, как далеко и надолго мы бы не разлучались – и во времени, и в пространстве. И места паломничества в ответ окружают нас своими полями, включают в свой эгрегор. На какое-то время этого хватает. Но наступает момент, когда необходимо явиться лично (коли уж «гора не идет к Магомету») – всем существом – и духовным, и физическим. Явиться, чтобы подпитать друг друга неведомой покуда нашим физикам энергией, что без сомнений сродни энергии высокой любви.
Чуткое ухо стопы
наглухо заобув,
Мы идем без тропы,
нагло и наобум.
Мы не слышим,
как стонут
Тонкие стебли травы,
Мы мозжим чьи-то головы,
Не наклонив головы.
А там, внизу –
осторожненько,
Трогательно, неловко –
Детство твое
с подорожника
Божьей
сползает
кровкой.
Самых давняя моя любовь – село в Свердловской области, где прошло десять лет детства, где мы с братьями Александром и Владимиром впервые окунулись в океан литературного творчества, где заложили первые островки авторства – домашнее рукописное издательство, самописные журналы и газеты, рисованные фильмы…
У села и название созвучное – Писанское. Широкий, пологий холм над извили-стой речкой, почему-то называемый нами в детстве «луга», церковь на нем – обезглавленная, полуразрушенная, используемая совхозом как склад для удобрений – вот излюбленные места наших игр… Ну, и стоящий на окраине Писан-камень – скала с сохранившимися рисунками первобытных художников. Такие скалы ученые называют писанцами. Именно так звучит еще одно, сокращенное название села.
Отсюда же протянулись мостки к другому избранному месту – под Москву, в известное многим писательское гнездо – Переделкино. Название, как видите, тоже созвучное. О том, что писатели в Москве пишут, а здесь, на дачах, пере-делывают свои произведения, стало расхожей литературной прибауткой.
Здесь я впервые побывал в самом начале шестьдесят пятого. Мы завязали переписку с журналом «Пионер». Тогда его возглавляла Лидия Ильина – родная сестра Самуила Маршака. Она собрала в журнале не только творческих, но и педагогически одаренных людей, которые бессеребренно, самозабвенно искали юные таланты. «Пионер» тогда опубликовал нашу подборку и – о чудо! – редакция журнала пригласила нас с братьями в столицу, организовав маленьким гостям чудесные творческие каникулы.
Впечатлений было невероятно много.
Сама Москва – огненная, перетекающая, будто лава. Москва – с только ей одной присущим запахом метро. Такси, кафе-мороженое, лифт в многоэтажной гостинице! Лампы дневного света! Деревянные кровати, наконец! Не беда, что меня по молодости лет не пропустили в «Современник» – на «Голого короля» с Евстигнеевым в главной роли. Зато я уже знал, где на станции «Площадь Революции» можно подойти к бронзовой статуе матроса и подергать маузер. Огромный маузер шевелился! А на студии «Диафильм» нас и вовсе приняли как уважаемых авторов, и в демонстрационном зале показали совсем свежую ленту – фильм по нашим стихам. Чудеса продолжались! Во время показа появилась знающая нас заочно актриса Рина Зеленая, назвала нас по именам, и сказала, какие наши стихи более всего ей нравятся. Но мы ждали главного события – поездки в Переделкино. Ее, по счастью, никто не собирался меня лишать. Даже после нервного срыва, который я, опять же по молодости лет, устроил в редакции радио.
И вот мы едем в Переделкино. Электричка – сказочно быстро, как тогда мне показалось – пересекает подмосковные поля. На дверях вагона – новые для нас надписи: «Не прислоняйтесь, двери открываются автоматически!». Неизвестные умники посцарапывали некоторые буквы. Получились довольно забавные лозунги, где нам предлагалось «не слоняться», а то, мол, «двери отрываются автоматически»…
Темнеет рано, за окнами – гудящая синяя тьма. Мы незаметно для себя въезжаем в иной, сказочный, неведомый для нас мир. Приближающееся Переделкино, еще не знакомое, представляется нам чем-то вроде волшебного Берендеевского леса. И, конечно же, там есть главный волшебник. Это человек, который пригласил нас в гости к себе на дачу. Это и вправду сказочник, известнейший детский писатель Корней Иванович Чуковский.
Полуосвещенные снежные дорожки довели нас до дома, где жил Корней Иванович. Там же, рядом, стояло здание его библиотеки. Он подарил ее детям, и дети с благодарностью шли и ехали сюда – и из самого Переделкино, и из Москвы.
На даче Чуковского не оказалось – он ушел ненадолго к друзьям – в дом отдыха литераторов. Мы направились его встречать, и застали уже одетым, в вестибюле. Увидев нас, Корней Иванович тут же распрощался с собеседником, и стал с нами знакомиться. Был остроумен и органичен, так и сиял радушием. К даче мы шли уже запросто беседуя, как старые знакомые.
А там ждал чай с четырьмя – на выбор – видами варенья, разговоры о литературе, чтение стихов. Чуковский не только слушал, он и сам читал – на этот раз стихи для взрослых – кажется, переводы. Читал и интересовался нашим мнением.
Узнав, что мы с братьями играем в разные выдуманные страны, просил рассказать о них поподробнее, а потом поведал свою историю. В молодости, отдыхая на финском курорте Куоккала вместе с друзьями, он предложил игру в некую выдуманную республику. Друзья поддержали игру, страну нарекли Чукоккалой, а самого зачинщика объявили президентом. Расставаясь, они подарили Корнею Ивановичу нож с гравировкой – «Президенту страны Александеру Пелиандеру». На российской границе нож попался на глаза таможенникам, и слово «президент», и подозрительно греческое имя заставили Чуковского долго объясняться с непонимающими юмор имперскими чиновниками.
– Так что, – подвел мораль рассказчик, – будьте поосторожнее с выдуманными странами. Опасное это дело! – а сам смеется.
Специально для нас доставался и был надет головной убор индейского вождя – красивые перья стекали вниз, по спине, до самого пола. В завершение вечера хозяин подарил нам книгу своих сказок, снабдив ее надписью, на которую способен только человек, умеющий иронизировать (и над собой в первую очередь) – «Поэтическому семейству Павловых от их скромного коллеги. С глубокопочтением, Корней Чуковский».
Многое потерял я в жизни. Не сохранились открытки от Чуковского, нет ни одной копии нашего диафильма. Но та книга и сегодня стоит на моей полке. И мои дети, а теперь уже и внуки, относятся к ней с глубокопочтением…
Ориентиром три сосны
на переделкинском кладбище –
их золотые корневища
переплетают Ваши сны...
Там, под сосною, Пастернак –
в гробу,
как в деревянной призме...
В колхозном поле реализма
он был чудеснейший сорняк.
Подвержен травлям и прополкам,
он устоял в родной земле –
и, обращенная к потомкам,
свеча горела на столе.
Свеча горела – он творил –
И, распахнув кулисы мрака,
Шекспир стихами Пастернака
со всей Россией говорил.
И сквозь слова, слова, слова
безмолвной снежною вершиной
вставал вопрос, неразрешимый
голосованьем большинства.
Свеча сгорела не дотла,
когда ее над смуглой кровью
с осиротевшего стола
переносили к изголовью.
Бессмертна, как и сам поэт,
она горит воскресной вербой,
без поэтических гипербол
во все пределы
сея свет.
Однажды вместе с другом, Тимофеем Ветошкиным, я посетил здесь Арсения Тарковского. Тимофей называл меня своим учителем. На деле я был ему как бы старшим братом – и в литературе, и в жизни. В литобъединение Златоуста он пришел семнадцатилетним губастым мальчишкой, картаво и с запалом декламирующим Маяковского. Приносил километровые космически-философские стихи.
Потом, после армии, он отправился на поединок с Москвой. Поединок затянулся на всю последующую жизнь. В один из его кризисных периодов я оказался проездом в столице и решил встряхнуть Тиму поездкой в Переделкино, к Тарковскому. Арсений Александрович был любимым его поэтом.
- Мы же не знакомы, - робко упирался Тимофей, но скоро сдался с явным любопытством. Эту встречу с Тарковским он потом пронес через все свое творчество, как момент утверждения его таланта.
К концу жизни, который наступил так рано и неожиданно – в тридцать шесть, Тимофей был студентом Литературного института, готовил к выпуску первую поэтическую книжку.. В ней, до сих пор еще не вышедшей, есть такие стихи:
Пиши о вечном – будешь вечен,
Пиши, пиши о нем, но так,
Чтоб был гармонией отмечен
Был каждый стихотворный знак.
Твое стремление стать вечным –
Не самоцель, а жажда быть
Всегда в пути – Земном и Млечном,
И после жизни жизнь любить…»
Поэт сошел к нам со ступенек Дома отдыха писателей, будто с небесных высот, опираясь на один костыль. Улыбаясь как старым знакомым, присел на скамейку. Выглядел он очень больным и усталым. Это было тяжелое для поэта время – сын его жил за границей и был в негласной опале. Арсений Александрович попросил у гостей закурить – видимо, по болезни его пытались разлучить с табаком и, видимо, безуспешно. Тарковский сам предложил нам почитать стихи. Тима читал, а я отошел, чтобы не мешать им.
Расставшись с Тарковским, мы долго еще гуляли по переделкинским окрестностям, устроили пикник на обочине оврага. На глаза некстати попала часть человеческого черепа – видно, овраг подмывал древнее кладбище.
Впрочем, почему же некстати? Тут же вспомнилось скандальное из Кузнецова:
«Я пил из черепа отца…»
Четырьмя годами позже я вновь побывал в Переделкино. Неподалеку от трех сосен чернела свежая могила – последний приют «меньшой ветви России» - Арсения Тарковского…
Никто не знает, по какому свету,
По маху чьей руки,
какой реки –
На Русь приходят вековать поэты –
Во славу, может быть, одной строки.
Господь дает им страждущую душу,
Природа – слух, а Родина – язык…
Как воды вечно катятся на сушу,
Так вечен ропот нерожденных книг.
Порой поэты в рубище убогом,
От славы и от почестей вольны,
Но вот – в одной ватаге с юным Богом
На стрежень Вечных Рек ведут челны.
И к Богу обращаются так просто,
Так весело горит их разговор,
Что завистью снедаемый апостол
Кидает им вослед ревнивый взор.
Да зря! Поэтам пантеон не светит –
Им не сидеть одесную с Христом.
Уж если Бог их чем-то и отметит,
Так только звонким словом
да крестом.
И не стихотворенья, не моленья –
С Творцом
творцов неразрешимый спор
Взмывает к небу,
как душа оленья
Летит навстречу выстрелу в упор.
Но не они ль – словами и делами,
Слезами, кровью, жизнью на излом,
Хребтом судьбы,
незримыми крылами
Удерживают в стык добро со злом?
Ни тех, ни этих чаш не выбирая,
Чисты для ада, грешники в раю –
Не принимают ада или рая,
Но – выбирают Родину свою.
Сейчас в Переделкино, наверное, шумно. И оно не миновало участи Великого передела, когда айсберг русской литературы раскололся на два Союза. Стучат, наверное, топоры, как в «Вишневом саде» у Чехова. Старый какой-нибудь автор глазами Фирса смотрит на бодренькое строительство.
Удастся ли мне когда-то побывать еще в Переделкино, погулять под его соснами? Не знаю. Пока что многие из нас в разряде ценовых заложников – невыездные мы по воле рынка.
Но это волшебное для меня место – Пе-ре-дел-ки-но – всегда со мной. Оно – в моих снах, мечтах, в стихах и прозе. Там живут Агарковы и гостит их друг Алексей Афанасьев - герои моей повести «Поэма о черной смородине».
Там до сих пор жив и здравствует Чуковский, а Тарковский слушает стихи какого-то нового юноши.
Эгей, Переделкино! Ты подожди. Твой паломник – в пути…