Меж русским небом и землею Русской

               
Вспоминается один печальный анекдот:
«В Москве, на съезжей, меж ямщицких рядов проходит банда местных головорезов. Возле  каждого ямщика куражатся, спрашивают:
- Откуда?
- Из Рязани мы..- нехотя отвечает ямщик.
- Ах, из Рязани! - хохочет главарь банды, и - хрясь мужику в морду! Идут дальше. «Откуда?» «Смоленские мы..». Хрясь! И так далее.
Доходит очередь до маленького, себе на уме, мужичка. «Откуда?». Мужик молчит.
- Откуда? - не унимается главарь.
Мужик вздыхает:
- Чего спрашиваешь? Хлеш-ши!»
     Эта картинка из позапрошлого века, к сожалению, современна по сей день. Тот, кто поближе к центру, так и норовит отмордовать всех, кто попровинциальнее. И эта горькая цепная реакция пронизывает российскую действительность и по вертикали времени, и по горизонтали пространства.
  Но лично меня в этой зарисовке поражает не беспредел столичного Хама, не покорная «виноватость» заезжих ямщиков, а та грустная мудрость мужичка, не пожелавшего зря, всуе, поминать свою малую родину, выставлять ее на смех.
Странно, но факт: когда впервые, еще до публикации в альманахе "Южный Урал", я в рукописи прочел повесть Владимира Черноземцева "Ухари", из памяти тут же всплыл рассказанный выше анекдот. Казалось бы, что за связь?
А вот для меня словно завеса упала Теперь я точно знал, откуда родом был тот,  осмелившийся остаться неизвестным мужичок. Готов поклясться, был он извозчиком из ухарских. Один из тех, кто потом был в числе пионеров переселения на Урал и Алтай, ходоков, следопытов вольных земель:
«…баские места в Ухарском. Да не красотой земля кормит. Устали мужики свои наделы лаптями мерять… …Слыхали в отходах: за Уралом есть порожние земли, сколь хошь бери. Почвы жирные, скусные, на озерах дичь гомонит, в  лесах зверья, что блох у нищего. И порешили ходоков послать... …Пусть поглядят. Ведь не в гости на часок забежать надо, а с корней сыматься… …Завыли бабы в домах ходоков, но цыкнули мужики: не станет жизнь лучшей у того, кто привык на пече отсиживаться или глаза в мокре держать. Собрали снедь им в дорогу и перекрестили…».
Почти утраченный в современной России дух землячества пропитывает всю повесть пронзительно зовущим, завораживающим светом. Собственно, и написана-то эта книга под авторским девизом: «если не я расскажу о своем роде-племени, то кто?» Остается только позавидовать ухарям, что явился среди них такой дотошный, такой увлеченный и влюбленный в историю своих предков летописец, как В. Черноземцев:
«…старики бережно хранили светлую, наивную память, словно чувствовали за собой обязанность передать тепло, оставленное в их душах далекой, недоступной  теперь, но неистребимо живой и сладко мучающей их малой родины… О ней я слышал от всех ухарей -… …о Расее, стране яблочного благополучия, и можно представить, что за рай рисовался в моем воображении. И до сих пор не пойму, какая колдовская сила тянет меня  побывать в краю моих предков и какая  отворачивает мои дороги от него... Вот и верь после этого, что дети  за отцов не отвечают. Мне, наверно, дано это в наказание за то, что все Черноземцевы порвали пуповину, откочевали за леса и степи, за реки и горы, так далеко, что и самим не хватило  жизни собраться в обратну.ю дорогу, и так дружно, что не оставили там ниикакой зацепки для детей и внуков…»
Повесть «Ухари», несомненно, автобиографична. Она о реальных событиях, и герои ее - действительно жившие или живущие на  белом свете люди. Но ценна она в первую очередь не этим. Повесть подкупает и обезоруживает своей лиричностью, поэтической образностью языка и святой непосредственностью, на которую способны лишь те взрослые, что и впрямь «родом из детства»:
 «…На краю света можно посидеть, свесив ноги, как на завалинке. И раскинется перед тобой, под тобой и над тобой одно сплошное, бескрайнее и бездонное, светлое и теплое с белыми облаками, журавлиными клиньями, пронизанное птичьими свистом, кряканьем, кукованием, уханьем небо. Ни мух, ни слепней, ни оводов, ни комаров - никакой нудящей, кусающей и жалящей твари. Сиди и смотри, глотай  вдосталь  вкусный и ласковый травяной ветер…»
И вот уже сам не замечаешь, как, поддавшись обаянию «черноземцевской» речи, попадаешь в самую глубь действия, и вдруг обнаруживаешь себя то в походе за убегающий горизонт на пару с малолетним автором, то на «духовитной» покосной поляне - рядом с мудрым дядей Петей, то на теплой печке в стылую пору - среди замершей в ожидании чудес и сказок детворы, то… просто посреди степи - в одной из точек огромного, всем ветрам отданного, пространства между селами Русским и Булдаком, меж озерами - Лебяжьим и Калмацким, между русским  небом и русской землей, с такой любовью представленными нам автором.
И героями здесь предстают не только люди, и даже не только их верные сострадальцы – Васька, Полкан, Зорька, но и сама матушка Степь, и Горизонт, и Небо с Землей, и Ветер с Хлебом; а также Детство, Война, Голод, Праздник…  Это свое утверждение я не стану доказывать цитатами – или придется повторить всю повесть слово в слово.
Добрую половину трудовой биографии проработав редактором, прочтя не одну тысячу литературных опусов, в том числе и мемуарных, автор наверняка знал, как легко, описывая свое родословное древо, скатиться на уровень «семейной радости»; как трудно, описывая родовое гнездо, удержаться от местечкового культа и культа собственной личности.
В своей повести (которую, он, конечно же, писал всю жизнь, а перед публикацией лишь выстроил выстраданные, выношенные в самой болевой точке сердца, строки в главы, а главы – в книгу), В.Черноземцев проявился сразу в двух ипостасях: и как воспевающий свой род ухарский летописец, и как строжайший редактор, безжалостно отсекающий все необязательное, все чересчур субьективное… Словом, все то, что обычно смакуют и неоправданно возвеличивают многие автобиографы.
Как уживались в авторе два столь непримиримых антипода. лирический поэт и критически настроенный историк? Остается только догадываться, какими душевными потрясениями, какими сердечными муками сопровождался этот конфликт.
Но результат их совместной работы, на мой взгляд, просто великолепен.
Проза подобного жанра обычно не балует открытиями. Лирическую повесть «Ухари» смело можно отнести к событию в биографической литературе. И в первую очередь потому, что большинство читателей найдут в ней не один манок, который разбудит струны их эмоциональной памяти, взбудоражит глубины их подсознания. Меня, например, в первой же главе пронзило такое вот отступление:
«…С десяток лет ношу в себе воспоминание о сне, случившемся в душной городской квартире.
Будто бы я маленький. Рядом со мной тоже маленькие Валя и Гена. Мы в Русском. Дует полынный ветер. Не знаю, вполне  может быть, что полынного ветра и не было, может, он наложился   на эту картину из другого воспоминия, но сейчас именно с ним, с ветром, живет тот сон во мне…
…гигантами виделись за много верст в степи половинский элеватор или соломатовская церковь, сладостно было приближаться к ним под аккомпанемент кузнечиков по бесконечной неповоротливой дороге, впадающей на горизонте в зыбкое марево, дивиться их величию. И вдруг... крыши многоэтажек расплываются в небесной, безупречной по чистоте голубизне.
В одной из квартир окна настежь и горой пир. Изливаются гармошки. На лавках, вдоль стены сидят все гармонисты, каких я знал в Булдаке и в Русском. Конечно, там и папаня, и Шурка, и Володька Касимовский, и Егор Клинин, но различить их, найти глазами в в тесно набитой квартире не удается…»
 Можно переворошить кипу подлинных документов, и не осознать, не ухватить суть исторического события, момента, эпохи. Можно пересмотреть ворох подлинных фотографий и не принять, не прочувствовать образы и характеры изображенных на них людей.
Но достаточно точного, художественного слова - и вот уже вся, до тех пор недействующая, громада документального опыта мгновенно оживает, превращается в ясный и понятный пласт человеческого Жития. И, главное, этот пласт становится близким, начинает волновать воображение, пробуждает прапамять и генетическую интуицию.
Так, волхвуя образами славянской мифологии, воздействует на современных славян «Слово о полку Игореве». Так вся многоактная драма Отечественной войны 1812-го года чудесным образом свернута в довольно коротком лермонтовском «Бородино». Так пожарище Великой Отечественной многие мои ровесники восприняли не только от истинных ее участников, но (и в первую очередь!) из уст никогда не воевавшего Высоцкого.
Я тревожу имена великих лишь как доказательства необыкновенной силы художественного слова, могущего превратить авторский вымысел в жизненную реальность, а вовсе не затем, чтобы с их помощью подпирать авторитет В. Черноземцева-писателя или раздувать ценность его произведения. Радостно сознавать, что ни повесть, ни автор в этом не нуждаются.
«Над вымыслом слезами обольюсь...» - не стеснялся признаваться Пушкин. Думаю, поэт имел в виду именно тот уровень художественной иллюзии, когда она вдруг поражает внезапной Правдой, резонирует с личным душевным опытом читателя, очищает и вдохновляет его, как любое проявление высшего порядка.
Особенно это действенно, если художественность опирается на жизнь, на личный опыт писателя и историю его рода-племени. Впрочем, даже самый размистический фантаст пишет в конечном счете только о себе, и о своем времени –  разнятся только язык, жанр, уровни таланта, искренности, ответственности.
О таланте и искренности автора мы уже довольно поговорили. А что касается ответственности, то именно она, быть может, и была тем судией, примиряющей в душе автора Поэта-ухаря с Ухарем-редактором.
 Ответственность перед детством, перед малой и большой Родинами, перед предками и потомками – для Черноземцева не пустые понятия:
«- Почему хлеб не убран? - спросил я, увидев обочь дороги громадное бурое поле…
:…- Это сорняк. Заброшенная земля…
…Я замолчал в недоумении и растерянности.
Да, брошенные земли лаптями не измеришь.
И вдруг я почувствовал, что я уже старый человек, настала пора подводить итоги…  …все понять и все простить.
Но что понять и кого простить?
Я понял, что, постарев, я не успел повзрослеть, я слишком долго держал в себе детство.
Настала пора с ним расстаться. Оно мешает мне жить нормально, быть современным человеком…»
Ах, если бы это было возможно! Если бы, поставив последнюю точку, можно было и в самом деле навек освободиться от сладкой и страшной боли, которую теперь называют красивым именем «ностальгия», а  прежде – по-русски – величали тоской и кручиной. По Родине, по родным, по роду, по народу… Нет, коли жива в тебе совесть – нет от нее спасения!
 Свой долг перед Предками Владимир Черноземцев постарался выполнить, продлив земную память о них  в чистой и светлой, как степной полдень, книге. Настоящий ухарь, он осмелился сказать всему миру, кто он и откуда родом: «Мы – ухарские!». Осмелился, потому что надеется увидеть вокруг себя, в лице читателей, добрых и честных людей, а не банду улюлюкающих головорезов.
О чем эта повесть? О детстве? Об утерянной малой Родине? Обо всей России?
О ком она? Об ухарях? О всем русском народе? О Человечестве вообще?
Во всяком случае, вот этими словами из заключительной главы автор поднимает нас на уровень, за которым  уже нет границ ни меж народами, ни между людьми:
       «…Ничем не восполнить потери, никого не вернуть, никакими хитростями не воссоздать. И может так статься, что только из-под моего пера выйдет памятное слово об ухарях.  Миллионы и миллионы русских людей ушли в небытие, стерлись в общей нашей памяти, будто космический ветер смахнул их с земной поверхности и унес в стремительно расширяющуюся вселенную, где каждому небесному телу предписана одна необратимая дорога - прочь от себе подобных, прочь от всего прочего. Снесли, кому повезло, на погост - жизнь детей спустя кресты погнили, надписи на обелисках повыцвели, ржа проела металл, могильные холмики сравнялись, имена позабылись - и все эти Марии Ивановны да Иваны Петровичи обрели торжественное, одно на всех имя – Предки..»
. Дальше  только Дух – единый  на всех.