ПРОВОДНИК – ЗАЯЦ”
Провожать Афанасьева Мишка не пошёл. Долгих проводов он не любил, да и работы поднакопилось: весь вчерашний день, считай, Алексею посвятил. За завтраком спросил, не поглянулась ли Алёше какая из рукописей. Но гость от ответа уклонился, и Мишка более с расспросами не приставал. Напутствуя на прощание, дал другу денег в количестве более чем достаточном.
– Приеду миллионером – верну с процентами,– прощаясь, сказал Афанасьев.
Мишка же крепко пожал ему разом ладонь и локоть:
– Отдашь, когда Нобеля получишь. Ну, счастливо тебе, домовладелец!
Ранний туман ещё висел над землей, казалось, шагах в трёх от крыльца.
– Алёша,– тихо окликнули его.
Не ожидая провожатого, Алексей удивлённо обернулся. Вслед за ним из дачи вышла Галочка. Тихо, чтоб не слышно было в доме, сказала:
– Алёш, ты уж, пожалуйста, не подводи Мишу. Возвращайся быстрее. Он тебя очень любит.
Потом сложила пальцы правой руки щепотью и перекрестила его:
– Ну, с Богом.
Алёша кивнул, скрывая неожиданно схвативший горло горький кашель, резко отвернулся и нырнул в туман. А тот, казалось, играл с Алексеем – бежал одновременно впереди и позади, ближе трёх шагов не подпуская и дальше трёх шагов не отставая, и так, играючи, довёл до крайних писательских дач. На просторе туман исчезал, и вновь появлялся уже за железнодорожным полотном – сплошной молочной пеленой.
До электрички оставалось несколько минут. Алексей закурил и, пряча в карман спички, наткнулся на записную книжку. В ней, маленькой, квадратной и гладкой на ощупь, всё было записано аккуратно и подробно – город, улица, дом, номер рабочего телефона, фамилия, имя и отчество. И внизу – цитата, две запавшие ему в сердце стихотворные строчки.
Поезд мчал в Оболонск. Внешне спокойный, Афанасьев мыслью подгонял его как мог, торопил в такт колёсам: "По-ско-рей, по-ско-рей...". Устав наконец от навязчивой и бесполезной роли погонщика, Алексей постарался заснуть.
Но едва закрыл глаза, как пред ним предстал дом, хозяином которого он должен стать через несколько дней, почему-то не совсем такой, каким казался полгода назад – не ссутулившийся под тяжкой снежной шляпой старик, а воспрявший, будто вдохнувший весеннего бражного воздуха, и оттого помолодевший. Дом будто парил над землёй, вознесённый благоухающей пеной яблоневого цвета.
Алексей без труда оказался внутри. Он шёл по пустым, залитым полуденным солнцем комнатам. Всё здесь было деревянным – и пол, и стены, и даже потолок, причём свежего дерева, и потому изумительно пахло смолой. Янтарные капельки поблёскивали на глазках сучков, а кое-где по углам ещё кудрявились горки стружек.
Алексея сопровождал кто-то, неслышно ступая чуть позади, слева. Не оборачиваясь, он понял, что это женщина. "Тётушка,– подумал Афанасьев,– тётя Нина, наверное…" Но тут же понял, что ошибся. Идущая рядом женщина была молода – он догадался об этом по лёгкому дыханию и свободному шелесту платья. Вдруг в растворённое окно ворвался майский ветер, с шумом пролетел по комнатам, вскружив по строганому, золотистому полу хороводы лимонного цвета стружек…
Афанасьев проснулся от перезвона ложечек – по вагону разносили чай. Заказав для себя пару стаканов, он вышел в тамбур.
Колёса здесь грохотали во всю мощь, вминая две стальные параллельные в древнюю русскую землю.
...Только вот, на излёте селенья,
В перекрестье ветров и дорог,
Взгляд, царапнутый свечкой сирени,
Вдруг зацепит над крышей конёк…
А под крышей – изба лубяная,
Тоже наш заприметив вагон,
Развернётся, сирень подминая,
Будто тотчас готова вдогон…
Алексей достал сигареты. Пригнездившийся в тамбуре мужичок неясного возраста, определённо безбилетник, с жадностью уставился на пачку. И не удивительно – на страну нежданно-негаданно навалился табачный голод. Разом исчезли болгарские, польские, кубинские и все отечественные сигареты. Курево, даже самое дешёвое, начали продавать по талонам. Москва ещё мал-мала снабжалась, а уж глубинка...
Не дожидаясь просьбы, Афанасьев протянул пачку "зайцу". Тот удивлённо моргнул, но сигарету бережно взял и к спичке приложился.
– Как там проводница-то, нормальная баба? – спросил "заяц" с надеждой,– или зверь?
Алексей неопредёленно повёл плечом. Разговаривать ему не хотелось.
– Может, и не выгонит,– то ли себе, то ли в продолжение разговора буркнул мужичок и отвернулся к окну.
Некоторое время курили молча, наблюдая, как прыгают за окном провода – вверх-вниз, вверх-вниз.
– Может,– отозвался Алексей после долгой паузы. Больше он ничего не сказал, затушил сигарету и вернулся в вагон.
Колёса сразу стихли, будто их накрыли ватным одеялом. На его столике уже курились парком стаканы с чаем в серебристых, с завитушками, подстаканниках, а рядом лежали два рафинадных кирпичика. Афанасьев любил чайную церемонию в вагонах родимой железной дороги: любил разрывать эти, словно из далёкого детства пришедшие, сахарные пакетики с нарисованными на них локомотивами; любил смотреть, как, нырнув в коричневый кипяток, сахарные кирпичики растворяются, проседая, и исчезают по взмаху ложечки; любил держать в руке тяжёлые подстаканники. Ему нравилось думать, как и много лет назад, что сделаны они, конечно же, из настоящего серебра.
Алексей пил чай, вспоминая только что увиденный сон.
"А с чего это, собственно говоря,– кольнуло запоздалое сомнение,– с чего бы тётя Нина завещала дом именно мне? Не такие уж мы близкие родственники. Своих детей, правда, у неё не было, но, кажется, имелись ещё трое племянников...".
Вдруг стало стыдно, что за эти полгода ни разу не вспомнил о тётушке, что тогда – в первый свой приезд в Оболонск не удосужился побывать на её могиле, не захотел даже войти в подаренный тётушкой дом…
Но почему, почему всё-таки он? И как она узнала его адрес? После смерти матери, а с того чёрного дня промчал уже десяток лет, Алексей не поддерживал связи ни с кем из родных, и никому из них не сообщал адрес новой московской квартиры.
Солнце перекатилось через планку зенита, и поток его лучей атаковал теперь левую сторону вагона. По лаковой поверхности перегородок, по никелированным суставам креплений запрыгали яркие узкие блики.
Оставив на столике мелочь в оплату за чай, Алексей вновь направился к тамбуру. Там в самом разгаре шло сражение "Проводник-Заяц". Раскрасневшаяся от гнева проводница атаковала съёжившегося под её напором противника:
– И чтобы на следующей станции духу твоего тут не было!
Мужичок что-то невнятно бормотал в своё оправдание, но уже без надежды на милость хозяйки.
– Оболонск скоро? – втиснул Алексей вопрос в короткую паузу между гневными тирадами проводницы.
– Через остановку! – коротко бросила ему проводница и снова повернулась к безбилетнику, но ругаться почему-то больше не стала, только вздохнула:
– Господи! За что мне такое наказание? Что ни заяц, так непременно в мой вагон!
С треском хлопнув дверью, она покинула тамбур.
Мужичок обречённо глянул на Афанасьева, закатил глаза: вот, мол – оказывается, зверь-баба.
– Вам далеко ещё ехать-то?– спросил Алексей.
– Во! – мужичок резанул ладошкой “под самое горлышко”,– остановок девять, не меньше. Если высадит, сегодня уже не добраться будет.
– Я ничего не обещаю,– Алексей ободряющим жестом коснулся плеча безбилетника и вернулся в вагон.
Проводница громыхала ведром в распахнутом настежь туалете – делала влажную уборку.
– Девушка,– начал Алёша как можно вкрадчивее.
Проводница на миг замерла, удивлённо покосилась на просителя, но промолчала и продолжила работу. На вид женщине было уже под сорок, но Афанасьев помнил мудрое правило: хочешь чего-то добиться от прапора – назови его лейтенантом, хочешь расположить к себе женщину – сбавь ей возраст лет на десять.
– Девушка,– повторил Алексей уже более уверенно,– а могу я за него заплатить? Сколько это будет стоить?
Проводница вновь покосилась на Афанасьева – не шутит ли? – и ещё громче загрохотала ведром.
– Так сколько?
– Ты что, миллионер? – огрызнулась проводница. Но голос её прозвучал уже не так раздражённо.
– Пока нет,– честно признался Алёша,– но в скором времени собираюсь им стать.
– Будешь так деньгами швырять – профуфукаешь свой мильончик!
Проводница намеренно громко опорожнила ведро в унитаз, нажала педаль.
– На четвертак потянет,– ответила она наконец.– Вдруг контроль – а я из своего кармана платить за него не собираюсь.
Алексей, не торгуясь, протянул новенькую двадцатипятирублевку. Проводница профессионально быстро взяла деньги и спрятала в нагрудный карман.
– Я в Оболонске выйду,– продолжал Алексей,– а этот товарищ пусть уж займёт моё место. Договорились?
Проводница хмыкнула и грузно зашагала по вагонному коридору.
Всё ещё не веря своему везенью, безбилетник с любопытством оглядывался.
– В общем, так,– говорил ему Алексей,– в Оболонске я выйду, а вы занимайте моё место и спите до самой своей станции – никто вас не тронет.
– А хозяйка? – мужичок неуверенно косился в сторону служебного купе.
– Да нормальная она баба оказалась! – улыбнулся Афанасьев,– никакой не зверь.
Легка на помине, мимо купе прошла проводница, с грохотом сняла со столика пустые стаканы.
– Нам, пожалуйста, ещё пару стаканчиков,– попросил Афанасьев,– уж очень у вас чай славный.
Это замечание проводнице, похоже, понравилось, потому как чай появился тут же, и впрямь свежей заварки. Алексей достал завернутую Галочкой домашнюю провизию – оладьи и бутерброды. Вдвоём с новым знакомым они уничтожили их быстро и с удовольствием.
– Вы хоть домой?
Мужичок кивнул.
– Не мне вас учить,– сказал Афанасьев,– и извините, что перехожу на "ты". Но мой тебе совет, отец – якорись.
Поезд приближался к Оболонску. Алексей встал, накинул на плечо сумку.
– Ну, бывай, отец.
Мужичок молчал растерянно, не зная, что сказать.
– Звать тебя хоть как? – спросил он наконец.
– Алексеем.
– А меня – Николаем.
Они пожали друг другу руки, и Алексей двинулся на выход вдоль окон, за которыми бежали штабеля насквозь просмолённых шпал, длиннющие серые склады, неизменная водонапорная башня – словом, весь антураж российской станции среднего значения.
Проводница уже открыла дверь и освободила лестницу. В тамбуре они были одни – из вагона здесь больше никто не выходил. Оба молчали.
– Никак не пойму,– заговорила наконец проводница,– тебе-то это зачем?
– Да ни зачем,– признался Алексей,– просто с детства запомнил один хороший стишок.
– Это какой же?
– "Зайку бросила хозяйка. Под дождём остался зайка…" – продекламировал Алексей,– ну, и так далее.
Поезд останавливался. Проводница пропустила Афанасьева к выходу и вдруг решительно вернула полученную от него купюру:
– Забери. И не думай, мы не звери. Просто достали они – и "зайцы", и “волки” – контролёры хреновы. А за него не переживай – довезу голубчика, куда ему надо.
– Спасибо,– Алексей взял деньги,– и до свидания.
Поезд встал. Давящие на крошечный, почти пряничный, вокзал, несоразмерно огромные буквы объявляли всем, вновь прибывшим: "Оболонск".
ОБОЛОНСК
Городок небольшой, дорога до центра автобусом заняла бы менее часа, но Афанасьев решил не рисковать, тем паче, что поезд, как ни старался, как ни грохотал колёсами, а прикатил на станцию с опозданием.
Сразу за вокзалом, на пятачке площади сбились в стайку видавшие виды авто, а возле них гоготала стая столь же бывалых водителей. Уловив движение Алексея в их сторону, от группы таксистов отделился один, грузный, похожий на Портоса.
– Куда помчимся, дорогой?
– На всех парах – к вашему нотариусу, где он у вас тут,– Алексей нырнул в распахнувшуюся перед ним "Волгу",– но уж, пожалуйста, не примерно, а до самого подъезда.
Вот и пригодилась возвращённая проводницей двадцатипятирублёвка! Приняв купюру, водитель присвистнул, радуясь удаче.
– А хоть до кабинета!
Такси взревело, лихо разворачиваясь по вокзальной площади.
– Не местный, значит… – таксист был расположен к разговору.– Издалека?
– Из Москвы.
– Ага! Из Москвы да прямиком к нотариусу – серьёзное, стало быть, дело.
– Выходит, что так.
За столом сидел тот же (Алёша вспомнил его) маленький седой человечек в строгих роговых очках с необыкновенно толстыми стёклами. Приняв документы Алексея, он громко произнёс старомодное "Да-с, да-с!" и извлёк из-под груды папок нужную, с тётушкиным завещанием. Изучал и сверял бумаги нотариус очень подробно и неспешно, что никак не согласовывалось с ритмом, который Алексей задал себе ещё на вокзале. Но приходилось терпеть.
Наконец человечек снял очки, с треском сложил и разложил их дужки.
– Ну что ж,– произнёс он медленно и значительно,– насколько я понимаю, Вы – Афанасьев Алексей Александрович – явились в назначенный Вам срок, чем подтверждаете своё согласие вступить в права законного наследника согласно завещанию… – тут он вновь надел очки и глянул в бумаги,– Балакиной Нины Владимировны. Так-с?
– Да, подтверждаю.
– В таком случае,– продолжал старичок принятую в подобных учреждениях игру,– я, государственный нотариус, объявляю Вам, что за истекшие шесть месяцев каких-либо других завещаний, опровергающих или дополняющих вышеупомянутое, обнаружено не было; никто из близких родственников завещательницы свои права на наследование её имущества не заявил; следовательно…
Тут нотариус сделал весомую паузу. Алексей, согласно отведённой ему роли, паузу эту принял и оценил. Но, видимо, хозяину кабинета самому наскучил официальный тон, потому как завершил фразу он почти скороговоркой:
– Словом, будем оформлять наследство. Вот список необходимых документов. Жду вас через недельку-другую. Как уж соберёте…
– Спасибо.– Афанасьев принял бумаги и направился было к дверям.
– А о Вас тут уже беспокоились,– сказал вдруг старичок.
– Вот как? – Алексей остановился.– И кто же?
– Виктор Матвеевич звонил, интересовался: подъехали Вы или нет?
– Какой Виктор Матвеевич?
– Как? – в свою очередь удивился нотариус,– Вы не знаете Виктора Матвеевича? Я полагал, вы близко знакомы. Виктор Матвеевич, Колбухин…
– Нет,– вынужден был признаться Алексей после некоторого размышления,– не припоминаю.
От нотариальной конторы – Алексей это хорошо помнил – до тётушкиного дома можно было дойти пешком. Торопиться было уже некуда и он, гуляючи, не спеша, по переулочкам, забирая всё время влево, углублялся в самую сердцевину старой части городка, удивляясь разительным переменам, которые внесла в него весна.
В Оболонске царила любимая Алексеем с раннего детства соловьиная пора, когда талая вода ещё не пала далеко в глубь земли, когда ещё все вокруг – и воздух, и кисея липких листочков, и призаборные лужайки наполнены акварельной свежестью.
Живая природа расцветала, и вместе с ней, казалось, расцветала природа рукотворная – деревянные дома с резными наличниками, серыми и крашеными палисадниками – весь город… Захлёстываемый то сиреневой, то черёмуховой пеной, оглушённый беззвучным фейерверком распустившихся яблонь, Оболонск казался раем даже после переделкинской идиллии, а уж в сравнении с Москвой… Чудным островом плыл он куда-то в майском мареве под недвижными облаками, мимо пригвождённого к юго-западу солнца.
Алексей вышел на улицу Белинского чуть выше нужного адреса, но быстро соориентировался и направился вниз, к пересекавшему улицу большому ручью (или маленькой речушке?) с довольно бурным, ещё вешним потоком. С обеих сторон ручья, как зеркальные отражения друг друга, уцепились за склоны берегов рубленые, с воротами, колодцы. Дорога над водным потоком превращалась в дощатое перекрытие, под которым воде предлагалось бежать по толстой бетонной трубе, что она и делала с явным неудовольствием, с гневом выскакивая из жерла маленьким водопадом.
Старая часть города располагалась на холмах, взрыхлённые уже трапеции огородов то тянулись в гору, то катились вниз, а дома, покорившие вершины холмов, казалось, соревновались меж собой: кто же из них ближе к небу? Словно молодые петушки, тянулись они вверх коньками крыш, гребешками мезонинчиков, крылышками телеантенн.
Свой дом Алексей узнал не сразу. Задумавшись, он прошагал мимо, случайно зацепив взглядом прикопанную у крыльца бочку, прогнувшуюся над ней чердачную лестницу, обильно расцветший смородиновый кустарник, и подумал: "Вот бы и у меня в доме был такой уютный двор…"
И тут же из-за первой выскочила другая мысль, будто за сердце схватила: "Да не тот ли и есть это дом?"
Алексей возвратился и всмотрелся в номер, чёрной краской обозначенный на жёлто-сером эмалевом кружочке. Сердце на миг замерло, потом громко стукнуло. С головой окатило его горячей волной – Алексей разглядел цифру "семь". Он подошёл к забору, опёрся на потрескавшиеся от времени копья штакетника.
– Ну, здравствуй, дружище,– сказал он вслух,– перезимовал, старина?
Дом молчал, приглядываясь к подошедшему щёлками закрытых ставен.
– Погоди,– продолжал Афанасьев,– сейчас мы добудем ключ…
Он огляделся. В прошлый приезд к дому его водила соседка – баба Клава, бодрая ещё старушка, из крошечного аккуратного домика напротив. Она и присматривала за сохранностью усадьбы.
Едва Афанасьев приблизился к домику, как из под крыльца со звонким лаем выскочил молоденький пёсик с тонкой лисьей мордочкой.
Через минуту, по всей вероятности, оторвавшись от работы на огороде, показалась и хозяйка. Громко шлёпая большими, не по ноге, резиновыми чоботами в жирной, как масло, земле, она подошла к самой калитке, всмотрелась в лицо гостя.
– Батюшка, приехал наконец! – всплеснула она руками.– Сейчас, сейчас…
Цыкнув на пёсика, баба Клава под стук чоботов засеменила к дому, и вскоре вернулась с ключом в торжественно поднятой руке.
"Ну, прямо как Тортилла – Буратинке…" – улыбнулся про себя Афанасьев, принимая ключ.
– Следила, милый. Следила как могла. Да разве за всеми уследишь? На нашей стороне, рядошных-то, пакостников нету, а вот с той горы, из Заключевья, захаживали озорники. Но внутрь не попали, я проверяла…
Алексей поблагодарил старушку и, пообещав зайти, направился осматривать свои владения. В его ладони лежал довольно тяжёлый, с замысловатыми бородками, кованый ключ. Алексей даже остановился, чтобы рассмотреть его получше. Вещь была, что называется, штучная. И совершенно не сочеталась с древней таинственностью ключа продёрнутая сквозь его кольцо простенькая, бледно-синяя тряпичная ленточка.