(Отрывок из повести "Байстрюки")
1953 год. Я окончила начальную школу. Мне одиннадцать лет. Скелетик, обтянутый кожей, По жирности не отставали от меня и Вова с Юлей. Хлеба в стране стало достаточно. Теперь его не выдавали по карточкам, а продавали на развес, то есть, если не хватало до килограмма, то добавляли точно до килограмма кусочком. Магазин был рядом, и мы постоянно там толпились, провожая тоскливым голодным взглядом каждую купленную буханку хлеба с довеском. Кто сам нам отдавал довесок, у других мы его просили. Однажды мне сказали, что я уже большая дылда чтобы просить, пора и на работу. Я, что называется, сгорела со стыда. Красными были не только лицо и шея. Мне казалось, что горят руки, ноги, все тело. Мало того, что байстрючка, так еще и нищая-попрошайка. Больше к магазину я даже не приближалась.
Помню, однажды по улице Покровской (сейчас 25 Октября) шла впереди меня богатая тетка и ела грушу. Как привязанная шла я за нею и, глотая голодную слюну, думала: Съест она огрызок или выбросит? Хоть бы выбросила. – Будто услышав мои слова, женщина выбросила огрызок. Я оглянулась: никого. – Сейчас подберу. – Но подбежала другая, видно, тоже очень голодная женщина. Она не оглядывалась, видит ли кто-нибудь ее за таким некрасивым занятием, как подбирание огрызков. Буквально из-под моей руки ухватила она его и отправила в рот. Много лет прошло, но и сейчас меня гложет обида на эту женщину. Она же видела, что я наклонилась к огрызку, так почему не уступила ребенку этот жалкий и, вместе с тем, такой желанный огрызок ...
В послевоенное время развернулось большое строительство. Город выделял населению квартиры, которые представляли собой только фундамент или часть стен без крыши. Нужен был стройматериал. Мама и другие безработные женщины из глины и соломы делали лампачи и продавали их. Лампач – это кирпич. В специальную деревянную форму набивали смесь глины с соломой, хорошо утрамбовывали и снимали форму. Глина подсыхала и становилась твердой, как настоящий кирпич. Еще и сегодня можно встретить в селах такие глиняные домишки, как памятник тем временам. Мама брала такие заказы, ей давали задаток, но кирпичи приходилось долго ждать. Мать, получив деньги, в очередной раз уходила в длительный запой. Заказчики ругались. Крик и мат сопровождал каждую несостоявшуюся сделку.
Так больше не будет. Я замесила замес, набила первую форму. С большим трудом вытянула ее и поняла – эта работа еще не по мне. От бессилия, стыда, голода, злости на весь мир я заплакала. Подошли Юля и Вова, совсем большие – четырех и шести лет.
– Давай поможем,- предложил Вова. Юля и Вова тянули форму с одной стороны, а я с другой. В день мы делали десять-пятнадцать, а иногда (уже приноровившись к работе) и двадцать кирпичей в день. У нас появились деньги. Мы гордо шествовали в магазин покупать хлеб и сахар. Дома хлеб делили по-братски на всех. Каждый свою долю макал в воду, а потом в сахар. В своем детстве вкуснее еды я не помню. Это меню мне пришлось вспомнить и в девяностые годы. Будучи в командировке в Москве, я целую неделю питалась хлебом с сахаром. На сэкономленные деньги купила методическую литературу для отдела профессиональной школы Института повышения квалификации нашей молодой никем не признанной Приднестровской Молдавской Республики.
Кроме выделки лампачей, я ходила «по людям» мыть полы и тоже в день имела до трех рублей. В тот год я подружилась с Женей Макаренко. Ее отец работал лесничим, и она пригласила меня в лесничество на выходные. Целый день мы бездельничали на Днестре, а вечером усталые ели уху у костра. Небо было пронзительно темным. Звезды, огромные, яркие, висели почему-то очень низко, пели цикады, где-то мяукнула кошка, спросонья каркнула ворона. Потянул ветерок, зашелестела листва. Зябко передернув плечами, сытые и полусонные, мы залезли на сеновал спать. Дядя Миша ушел в обход. Где-то заухала сова и разбудила нас. Стало страшно, а тут еще кошка все лезла к нам под одеяло то ли от страха, то ли от холода. Разозлившись, быстро спустились с сеновала и, схватив кошку, зашвырнули ее в Днестр. Как раз взошла луна, и было видно, как бедное животное панически мечется в воде, быстро перебирает лапками, пытается выбраться на берег. От страха еще и еще раз мы отбрасывали кошку в воду, а она все пыталась выбраться на берег. Сжалились, спустились к воде, забрали промокшую кошку с собой на сеновал и долго рассуждали, почему хотели ее утопить. Мы не понимали своей жестокости, не могли объяснить своего поступка, но много, много раз возвращаясь мысленно к той ночи, я понимала, в тот момент родилась одна из черт моего характера.