Выбежавшую из горящей хаты и скрывшуюся в потёмках дрофу, застрельщицу пожара, обнаружил потом кладовщик Антипко. Около одиннадцати дня, находясь на работе, он приводил в порядок документы перед грозной ревизией. По бумагам многое не сходилось, и были основания нервничать.
Ни с того ни с сего кладовщик глянул в пыльное, затянутое паутиной, едва пропускавшее свет заднее окно склада. Никогда в него не смотрел, а тут вдруг возьми да посмотри. То ли заметил снаружи какое-то шевеление, то ли непривычный предмет смутил его боковое зрение, то ли ещё что.
Антипко протёр стекло, присмотрелся и увидел такую картину: дрофа с вывернутым, торчащим куда-то вбок крылом как-то странно вибрирует, продвигаясь вперёд – не бежит, не идёт, а сидя сунется. Тонкий навигационный инстинкт, присущий птицам, толкал её по гололедице, раненную, голодную и обессиленную, прочь от слободы, скорей-скорей, пядь за пядью – в спасительную степь.
Склад стоял на самом краю хозяйственного двора, тыльной стороной к безлюдному пустырю, по которому и совершала свой мученический путь птица. За пустырём – стынущая земля и небо. И покой. А главное – нет людей. Она стремилась туда.
Кладовщик сразу догадался, что это – та дрофа. Минувшей ночью, среди гвалта и паники, в воображении публики она предстала чем-то вроде выходца с того света. И хоть воочию видели её только хозяева, их рассказа было достаточно, чтобы наэлектризовать страхом всю толпу.
На какое-то время народ впал тогда в мистический транс. Когда обрушилась крыша, раздался пронзительный бабий вопль, как будто начался конец света. Это закричала Надька Свинаренко. До неё вдруг дошло, что дрофу помиловали Высшие Силы, дабы та карала людей за алчность. Вот и карает. И за себя карает и за всю стаю.
Пищи для всяких домыслов подбрасывали старухи. Они вспомнили древнее поверье, согласно которому между дрофами так заведено – мстить за своих сородичей. И что, наказав Жоглика, спасшаяся дрофа на том не остановится, будет мстить и мстить. И что её нужно срочно разыскать с тем, чтобы прилюдно убить и кинуть в огонь, из которого она вышла.
Но большинство присутствующих восстало против истребления дрофы. Они, наоборот, советовали и пальцем её не трогать, проводя аналогию с тем, что когда казнят преступника через повешение и он каким-то чудным образом срывается с петли, казнь отменяется и преступник милуется. Потому что так, значит, распорядился Бог. А бабки настаивали: поймать и сжечь, пока огонь не совсем ещё погас, а то поздно будет. Иначе от проклятия не избавиться. И Бог тут ни при чём, – говорили бабки, – это происки самого сатаны. И не надо, мол, путать грешное с праведным.
Препирательства прекратил один мужик, похожий на старого орангутанга. Он злобно зыркнул на старух из-под нависших косматых бровей, заиграл всеми желваками лица сразу и грозным хрипом рявкнул: «А ну-к цытьте, старые ведьмы! Фатить вищувать! Позакрывайте свои поганые ротЫ! Марш по хатах сычас же, бо я за себя не ручаюся!». Бабки оторопели, не нашлись что ответить, и хоть по хатам не разошлись, воду больше не мутили.
Птицу преследовать никто не стал – мужик-орангутанг заткнул-таки старухам «роты» (рты). Большинство победило. Да и не до дрофы было: пылала хата, какие могут быть дрофы! Правда, это не мешало бабкам продолжать шипеть и исподтишка посылать в толпу угрожающие реплики типа «анчихристы» (антихристы), вероотступники, басурманы.
Антипко не придал тогда большого значения этим разговорам – в одно ухо вошло, в другое вышло. А утром поспешил на работу и вовсе забыл о них. Но теперь, увидев полуживую дрофу, он вспомнил их. И призадумался, а не судьба ли это испытывает его: клюнет? не клюнет? «Как бы тут не повторить участь Жоглика, – мелькнуло в его сознании, – недаром же на пожаре говорили о каре Небесной».
Поразмыслив, он, в конце концов, счёл все ночные разговорчики выдумкой, бабскими штучками, закрыл на них глаза и пошёл ловить дрофу. Наживка искушения была проглочена. Элементарная жадность восторжествовала.
И вот дрофа поймана и посажена в «кумурлюк» (маленькое подсобное помещение без определённого назначения). Подошло время перерыва. Антипко закрыл склад и отправился домой на обед. Стали они с женой совещаться, как быть дальше. Съесть дрофу самим нельзя – а вдруг, действительно, и на них обрушится беда, чем чёрт не шутит. Отпустить – жалко: столько мяса! Да и улететь она не сможет – вывернуто крыло. Не пропадать же добру!
И супруги приняли, как им казалось, единственно правильное решение: зарубить её на складе, там же разделать, оставить до утра. Главное – не тащить домой, чтоб с дрофой не занести в хату проклятие. А утром вынести на рынок – пусть съест кто-нибудь другой, не знающий всей подоплёки связанного с этой дрофой несчастья. Тому, кто купит её, никакого вреда не станется: говорят же, что грешен лишь тот, кто осознаёт свой грех, а кто не осознаёт, безгрешен как ангел.
Кстати, себя супруги Антипки грешными не считали. Наоборот, им казалось, что они поступают очень даже гуманно как по отношению к человечеству, так и по отношению к братьям его меньшим. Во-первых, истребляют виновницу людского страдания, во-вторых, прекращают мучения раненого существа – всё равно не выживет. Что такое дрофа без крыла?! Первая же лисица её сцапает.
Вторую половину дня кладовщик посвятил процедуре обезглавливания дрофы и доведения тушки до товарной кондиции. Хорошо хоть должность такая – сам пан сам хозяин, никто носа не суёт, раз дверь закрыта, значит так надо. Возился долго, всё подготовил, всё предусмотрел, чтобы завтра не терять времени. Супруги договорились прийти утром вместе, жена заберёт обработанную тушку и понесёт на рынок, а он останется на складе, будет заниматься своими делами.
Антипчиха еле доволокла ношу до места назначения – так она была тяжела. Шла задворками, чтоб не встретить никого из знакомых, а то глупых вопросов типа «Куда идёшь?», «Что несёшь?», «Где взяла?» не избежать. Удивительно, но свободный прилавок нашла относительно быстро, к тому же, под навесом, в центре, на видном месте. Она ещё подумала: «Как удачно складывается день!».
Расстелила марлевую тряпочку, на неё выложила товар – тушку отдельно, потроха отдельно. Сделала серьёзный вид, показывая тем самым, что уступать в цене не собирается ни при каких обстоятельствах, пусть и не тешут себя надеждой, а то попривыкали торговаться, мёдом не корми. Вот сколько скажет, пусть столько и дают, ни копейкой меньше. Товар-то на загляденье, ни у кого такого нет!
Намётанным взглядом она уже окинула ближние и дальние прилавки – мяса вообще кот наплакал. Там вон продают что-то такое, но его, наверно, «гыдко» (гадко) в руки взять – дохлятина какая-нибудь. И цены, небось, не сложат. А у неё видно, что лежит птица, свежая, здоровая, упитанная. Идя на рынок, Антипчиха была уверена, что как только она извлечёт содержимое кошёлки на всеобщее обозрение, её тут же обступят покупатели и оторвут товар с руками-ногами. Поэтому-то и «местовое» (пошлину за торговое место) не оплатила, не хотела зря деньги тратить – думала, что успеет распродаться раньше, нежели нагрянет «местовщица» (контролёрша).
Ан, нет! Люди подходили, интересовались, но покупать не покупали. Многие даже и цену не спрашивали, знали, что не по зубам. Кто-то предложил продавать на развес, но хозяйку это не устроило: если и будут брать, то понемногу, зато каждый будет клянчить взвесить с походом – и что из этого получится?!
Она уже стала волноваться: а вдруг не удастся сбыть товар с рук, что тогда? – пустить дешевле или нести домой... И тут подскочил паренёк лет семнадцати-восемнадцати, разбитной, жизнерадостный, в кепке с куцым козырьком, фикса во рту. По всему видать, блатной. У такого могли быть деньги: вчера ограбил – сегодня шикует. А может, просто шестёрка, при братве состоит… мальчиком на побегушках. Сама-то братва, небось, после дела на малине отсиживается, а этот по рынку носится, для ночного кутежа провизию закупает.
Да какая для Антипчихи, собственно, разница кто он и что! – деньги не пахнут. Паренёк отбросил щелчком окурок, далеко «чвиркнул» (звучно сплюнул сквозь зубы) и прямо с наскока спросил:
– Тётка, а что это у вас за птица какаду?
– Як шо? Гындычка (индюшка), – не моргнув глазом, соврала Антипчиха.
– Гындычка? А сколько ж она весит?
– Коло дванадцати кил.
– Не может быть, что-то вы слишком загнули!
– Ничо я не загнула, бо сама важила, кантарь у меня вдома е. Ну може, грам декилька (несколько) не фатаить до дванадцати.
– А разве индюки бывают такие здоровые?
– А чё ж не бувають!.. Якщо кормить пшеницею та кукургузою… Та насинням хоч инколы (Да семечками хоть иногда)…
– А это её рожки-ножки? – ткнул он пальцем в кучку рядом лежащих потрохов.
– Йиё, а чии ж, мои чи шо… – сострила хозяйка.
– А чего голова у неё какая-то не такая?
– Такая, чё там не такая. Голова як голова: два вуха, два глазы, одын нис (нос). Шо ще треба? Купляйте, не пожалкуете.
И парень купил. С потрохами. Причём, затребованную сумму, которая была весьма внушительной, отвалил легко, играючи, не пытаясь сбавить. Даже не взял два рубля сдачи. Весело сказал: «А и на самом деле тяжёлая!» и нырнул в серую массу фуфаек, москвичек и лапсердаков непонятных фасонов.
Щедрость паренька (подарить целых два рубля!) так повлияла на Антипчиху, что вызвала какую-то парадоксальную реакцию – не то раздражение, не то неудовлетворённость, не то чувство самоуничижения. Потом она поняла, откуда взялась эта подспудная досада, – поняла тогда, когда, казалось бы, без видимой причины стала вдруг клясть себя: «От дура набитая! Припенда Ивановна! Було б просить дороще (дороже)...».
Антипчиха двинулась домой. За пазухой – куча денег. Всё было бы хорошо, если бы не мысль, что продешевила. Хоть Антипки никогда не бедствовали (кладовщик в России не может бедствовать по определению), им вечно было мало, вечно хотелось больше. Экономили до противного, где можно и где нельзя. Соседи их за это недолюбливали (может, завидовали), а про их жадность говорили: «На говне сметану собирают».
Сегодня же Антипчиха сделала исключение, позволила себе роскошь: зашла по пути к Талалаехе и взяла бутылку самогона. Вот муж-то обрадуется! Он хоть и не пьёт, но по такому случаю обязательно выпьет и скажет (уж она его знала!): «Шо-то в горле дереньчить – треба горло промочить».
Вечером хозяйка постелила белую льняную скатерть, ещё из материнского приданого, которую из-за отсутствия поводов не использовала лет десять, накрыла стол яствами, поставила рюмки. Супруги хорошенько выпили, плотно поели, вполголоса (чтоб не услышали соседи, а то сглазят) спели «Стаканчики гранёные». Понравилось. Так разохотились, что спели ещё три песни – «Туман яром», «Ой кум до кумы залыцявся» и, конечно же, «Несе Галя воду». Как же без «Гали»! – ведь саму хозяйку звали Галей. Вспомнили молодость. Повздыхали, как вздыхают все и всегда на пороге неотвратимой старости.
Минут несколько он держал её за руки, заглядывал в очи, водил пальцами по изгибам лица, чего не делал даже в лучшие времена. От неожиданного прилива нежности она всплакнула, а когда заметила, как две слезинки заблестели и в его глазах, разрыдалась по-настоящему. Он ей не мешал – дал выплакаться. Однако сам не плакал – те две слезинки так у него и не выкатились. Что жена расчувствовалась, считал в порядке вещей – «водка плачет».
Потом вернулись к злобе дня и долго беседовали о том, как они хитро придумали – не тащить дрофу домой. А то, чего доброго, могли бы и себе пожар вчинить. А государственный склад от этого не сгорит, потому что государственный – значит ничейный. Получается, что дрофе и мстить некому. Ну а сгорит – так и чёрт с ним, ещё и на руку: сокроет все недостачи. И не надо будет откупаться от проверяльщиков, этих ненасытных троглодитов, которые так и норовят нашего брата – кладовщика – засадить за решётку.
Часы тикали, время шло. За разговорами хмельная эйфория незаметно перевалила свой апогей, очарование застолья стало притупляться – то он, то она начали позёвывать. На улице заметно похолодало – сильно тянуло от окон – в жарко натопленной комнате это особенно чувствовалось. Поднялся ветер, в печной трубе завыло. В палисаднике зашумел обледенелый куст сирени.
Хозяйка стала потихоньку убирать со стола, а хозяин вышел во двор проветриться и помечтать. Он любил, когда выпьет, походить взад-вперёд по своим владениям просто так, без всякой надобности. В такие минуты расслаблялся, прокручивал в уме потаённые мысли, давал волю воображению, фантазии и прочим романтическим тонкостям. Если светили луна и звёзды, подолгу смотрел на них, как будто изучал созвездия или что-то выискивал между ними.
Ему казалось, что он рождён для большего, чем располагает на самом деле. Скорее даже не большего, а иного. «И действительно, что такое кладовщик?! – возмущался в нём внутренний голос. – Какая-то профессия, извините за выражение, кугутская... Вечно при мешках, рундуках да сусеках… Амбарная крыса… Мучная моль… Жлоб, одним словом...»
Он знал от умных людей, и даже в песнях слышал, что у каждого человека есть на небе персональная звезда, которая оберегает этого человека от всяких невзгод и печётся о нём всю жизнь. Звезда загорается с рождением подопечного и тухнет, когда тому пришла очередь преставиться. Вот и он, Антипко, тоже всегда искал свою звёздочку, всматриваясь в таинственную бездну. Может быть, эта… А может, эта… Нет, скорей всего эта… Постой, а не та ли? – потому что ишь как мигает, маленькая шалунья… И пусть сегодня звёзд не видно, но его-то звёздочка всё равно есть, она ведь никуда не делась!
Антипко остановился, поднял глаза к небу, устремив взор примерно туда, где, как ёкнуло сердце, может находиться в данный момент его заступница. И стал к ней взывать о даровании счастья – взывать неистово, как дикарь. Прошло немало времени, и он уверовал, что звёздочка вняла его молитвам. Теперь остаётся только ждать, когда фортуна повернётся к нему лицом и предложит, наконец, то единственное, ради чего он пришёл в этот мир. И уж на этот раз он не преминет вскочить на свою лошадь удачи. Душа его возликовала, плоть налилась силой, гонады – желанием. Вот что значит для человека вера!
В предвкушении скорых перемен он, как на крыльях, впорхнул в тёплую хату. Его почти юношеский задор мгновенно передался жене. В их семье было заведено, что муж верховодит, жена безропотно подчиняется. Поэтому его печали были её печалями, его радости – её радостями. И вот сейчас супруги полностью отключились от всего, что мешало им быть счастливыми, и пробеседовали ещё часа полтора. О чём ворковали голубки – доподлинно никто не узнает. Ясно одно: они брали реванш за всю их ничтожную, жалкую, мизерабельную жизнь…
А когда очнулись от приятных воспоминаний, многозначительных заглядываний в «очи дивочи» и лестных прикосновений к интимным частям, было уже далеко за полночь. Вскоре прокричал второй петух – значит, два часа.
Перед сном побаловались с женой в постели – в лёгком подпитии всё шло как по маслу. После «баловства» хозяина сморило. Засыпая, он успел подумать: «А неплохой всё-таки денёк получился, побольше бы таких…».
Хозяйка же, наоборот, долго не могла уснуть – к ней опять вернулась мысль, что продешевила – собственно, эта мысль её и не покидала. Женщина лежала с открытыми глазами, думала, что могла бы выручить гораздо больше, и слушала, как храпит удовлетворённый супруг. Что продешевила с дрофой, она ему не сказала – зачем расстраивать человека? И так ревизия на носу.
Через конфорки пробивался из топки свет и разгонял тьму. Засмотрелась на спящего мужа, распростёртого поверх одеяла, – какой он всё-таки ещё ничего!.. От большой любви крепко стиснула зубы и тылом кисти, как бы невзначай, коснулась причинного места (классический непроизвольный дамский жест), беззвучно проделав при этом губами: «У-у-х, кабанчик противный…».
Пошла снежная крупа – громко застучало в стёкла. По-особому загудела печка. «На мороз поёт, – подумала Антипчиха. – Дай-ка встану да чуть прикрою вьюшку, а то тяга сильная, всё тепло выдует». Встала. Прикрыла. Подсыпала ещё угля. «Курного». У них, конечно, был и хороший уголь – настоящий «кулак» (крупный антрацит), но им они топили днём, а на ночь засыпали «курной», мелкий-мелкий, почти пыль – чтоб быстро не прогорало. Был у них и «пламенный» уголь – кизиярцы, особенно работавшие на железной дороге, проблем с топливом не испытывали – угольный склад рядом… Только «пламенный» хоть и горит хорошо (красным пламенем), да тепла даёт мало, а сажи – много. Поэтому его использовали в основном для растопки.
Когда снова легла, думала, что уснёт мгновенно – пора бы, скоро утро. Но ворочалась с боку на бок, и ещё долго не могла уснуть. И всё время, как наваждение, мысленно повторяла слова сегодняшней песни:
«Стаканчики гранёныя упали со стола,
Упали и разбилися – пропала жизнь моя.
Упали и разбилися – их больше не собрать,
И силы надломилися, и нечего сказать».
Крупа вскоре перешла в снег, он сыпал весь остаток ночи. К рассвету намело сугробы. Соседи справа и соседи слева, прочищая дорожки, обратили внимание, что Антипки, обычно такие завзятые до порядка на своём подворье, на этот раз не торопятся даже из хаты выходить. Подумали: заспались, хоть и не похоже это на них. Целый день сугробы оставались нетронутыми. И следов на снегу не было. Недоумевающие соседи вошли в заснеженный двор, посмотрели в окна – ничего не видать. Дым из дымаря не идёт. А вечером не зажёгся свет…
На следующий день ситуация не изменилась, если не считать посыльного с работы, который пришёл с поручением от начальства выяснить причину неявки кладовщика на службу. Посыльный постучал-постучал во все возможные места – без ответа. Спросил соседей – те пожимали плечами и ничего вразумительного сказать не могли. Тем не менее, сообща поразмыслив, пришли к выводу: «Что-то тут не то. Надо поставить в известность сына, Тимошку». Анпипко младший жил с семьёй в селе Бугурдак, километрах в восьми от Кизияра. За ним послали человека на лошади – сами ломать дверь не решились: мало ли что, а вдруг куда-то уехали.
Тимошка примчался, выставил стекло в окне, пролез вовнутрь. В комнате ещё чувствовался запах угара. На кровати лежали отец и мать, бездыханные, чёрно-синие как две чугунные сковородки. Он едва раскрыл окна, так добросовестно, так по-хозяйски подогнанные на зиму. Отодвинул огромный металлический засов, тоже сделанный на совесть, распахнул входную дверь. И когда сквозняк полностью выветрил из хаты смертоносный газ, позвал соседей, чтобы разделили с ним горечь утраты. На людях ему было легче. Отцу исполнилось пятьдесят пять лет, матери – пятьдесят два.
Конец
Начало: http://www.proza.ru/2010/10/09/156