ДОМ
Ещё от калитки Афанасьев приметил широкую, почти в ладонь, щеколду, что опоясала входную дверь точно посерёдке. В ушке щеколды красовался большой, под стать ключу, необычный замок – тоже старинный, наверняка кустарного исполнения.
Алексей ожидал сложностей с замком, но тот открылся на удивление легко, приятно щёлкнув внутри себя мастерски сделанным механизмом. Дужка подалась вверх, подталкиваемая скрытою пружиной, и замок, как показалось Алексею, чуть ли не сам прыгнул в руки. Раскрытый, он стал похож на сказочную железную птицу с круто, по-лебяжьи, изогнутой шеей.
Пока Алексей рассматривал замок, щеколда соскользнула и с громом опрокинулась. Этот гром, похоже, разбудил весь дом. По двору вдруг прокатился ветер, чертыхнул железом на крыше, отозвался скрипом чердачного окна. Вода в бочке у крыльца тяжело крутанулась, проворачивая сбившийся в кучку мелкий мусор.
Но щеколда успокоилась, повиснув вдоль косяка гигантской часовой стрелкой. И сразу всё стихло вокруг. Вход в дом был свободен.
Алёше почему-то припомнилась Галочка, перекрестившая его на прощание, её тихое, женское, вечное русское "Ну, с Богом…"
Потянув дверь, он вошёл в дом.
...Я помню дом, мой старый дом –
Каким он был большим и добрым,
Как трогала моя ладонь
Его бревенчатые рёбра...
До одиннадцати лет Алёша рос в деревне под Курском. Мать работала в школе – учителем, потом завучем, даже директором. Сельский совет предоставлял им для проживания старый дом, по слухам, ранее принадлежавший местному священнику. Про него так и говорили – "поповский дом", хотя и обезглавленная церковь на холме, и село уже давно позабыли, "какой такой поп, и что у него за приход"…
Нутро церкви совхозная власть использовала то под зернохранилище, то под склад мешков с удобрениями. А её крышу, пустующую колокольню и саморазрушающийся купол захватили бесшабашные деревенские мальчишки для своих рискованных игрищ. А как ещё можно назвать игру в догонялки по скользкому, крутому церковному куполу?
Несколько раз и Алёша, подстрекаемый приятелями, взбирался на крышу мёртвой церкви и даже поднимался по расшатанным, почти без ступенек, лесенкам, внутрь колокольни, где всегда, даже в тихую погоду, царил дух ветра. Но страха перед высотой он так и не поборол, и всякий раз, спустившись на твёрдую почву, испытывал блаженство успокоения, когда все внутри вздрагивает счастливым: жив! жив!
Алёшина мама прежде была горожанкой, в деревню выехала благодаря вынуждающим на то обстоятельствам, и понятия не имела о премудростях сельского быта. Кое-как научилась она растапливать печь, носить воду на коромысле, но первые годы их огород пустовал и покрывался бурьяном, который потом с огромным трудом потеснили малоурожайные картофельные ряды. А вот сараи, предназначенные для заселения домашней живностью, так и оставались пустыми до самого их отъезда в Курск.
А Алёша любил "поповский дом", и после переезда тосковал по нему. Он и теперь помнил сеновал, на котором действительно хранилось перепрелое сено, поднятое туда прежними, более хозяйственными, жильцами. Старое сено ещё источало сладко-дурманящий аромат. Алёша забирался на сеновал и один, и с немногими, самыми близкими товарищами. Лёжа в сенных сугробах, они пересказывали друг другу приключения книжных героев или сочиняли свои, а в узкие щели между досками вонзались длинные солнечные шпаги, переливаясь мириадами крошечных невесомых пылинок. Схватишь такой луч рукой – и удивляешься, что он неосязаем, что невозможно ни согнуть его, ни переломить…
Из тьмы вселенской через тьмы веков
В иные тьмы бесчисленных вселенных
Проходим мы – цепочка чудаков,
Короткой вспышкой жизни ослепленных.
Так рой пылинок, пляшущих вотще,
Не сознающих своего начала,
Вдруг вспыхивает в солнечном луче,
Пронзившем пыльный сумрак сеновала.
Но не ропщи, безвестный спутник мой:
Мол, я – пылинка, ничего не значу…
Из тьмы во тьму ступай кромешной тьмой,
А луч – блеснёт ли, нет ли – наудачу.
...Алексей потянул дверь и вошёл в просторные сени, налево из которых был ход на залитую вечерним солнцем веранду, направо – в тёмный чулан, прямо – дверь в комнаты. Она оказалась незапертой и весьма приветливо распахнулась, едва Алексей коснулся дверной ручки.
Внутри дома царила гармония тишины и полумрака. Афанасьев не решился войти сразу – ему хватило такта помедлить на пороге, приглядываясь и прислушиваясь, давая возможность и дому присмотреться к нему. Более полугода полная тишина была здесь безраздельной хозяйкой, и разрушить её власть молниеносным вторжением показалось Алексею кощунством. Он словно предлагал тишине потесниться, принять и его, Афанасьева, в свой мир, приютить, пока он вынужден находиться здесь, в Оболонске. А гость, в свою очередь, постарается быть корректным, не шуметь попусту и избавить дом от своего присутствия как можно скорее.
Когда согласие, как показалось, было достигнуто, он осторожно двинулся по коридору, заглядывая в комнаты. Их, не считая кухни, оказалось три. В самой большой – гостиной – к потолку поднималась лестница, ведущая на мансарду.
Всё выглядело так, будто хозяйка не покинула дом около двух сотен дней назад, а вышла только что – недалеко и ненадолго. Нигде не было пыли – ни на мебели, большей частью старинной, почти антикварной, тёмного дерева; ни на книжных полках, которых оказалось довольно много; ни на полу, блестящем светлой охрой.
Это казалось более чем удивительно. Алексей, исходя из кое-какого жизненного опыта, предполагал необходимую влажную уборку, мытьё полов и окон, но всё это уже было сделано, сделано с любовью, будто кто-то ждал его приезда.
Мелькнула мысль о соседке, но и эта мысль не в полной мере объясняла ситуацию. Ведь уборка сделана только что, а тётя Клава не знала о его приезде!
Во всяком случае, Алексей счёл не совсем приличным расхаживать по чистому полу в обуви, и вернулся в коридор, чтобы разуться.
Снимая ботинки, заглянул на кухню, где сияла такая же идеальная чистота. Над латунного цвета умывальником в сушилке гнездилась вымытая посуда, на низенькой лавочке, покрытой старенькой, но опрятной клеенкой, стояло ведро, полное прозрачной, будто только что из колодца, холодной воды.
– Чудеса! – прошептал Алексей, опускаясь на табурет.
Он зачарованно разглядывал кухонное убранство: старинный самовар на буфете, за стеклянными дверцами – два сервиза: бело-синий, “под Гжель”, и ещё один, жёлто-оранжевых, тёплых тонов... деревянная хлебница… округлый невысокий холодильник был пуст и отключён, но так же свежевымыт, как и всё остальное – ложки, вилки, кухонные ножи… Чем больше приглядывался Афанасьев к интерьеру кухни, тем меньше оставалось у него сомнений – дом не оставался на долгий срок без хозяйской руки, причём, скорее всего, руки женской…
Был ещё штрих, что подтверждал эту, в общем-то, алогичную мысль. Алексей не сразу уловил эту деталь; и только теперь, заметив, улыбнулся. Никакой абсолютной тишины и полного безмолвия в доме и не было: на кухонной стене, близко к красному углу, украшенные шишкинскими мишками, тихо, но вполне жизнеутверждающе, тикали ходики. Странно, но именно этот тикающий говор успокоил и примирил его дух с атмосферой дома.
– Пусть весело тикают наши часы,– вспомнил он строки питерского актёра Владимира Рецептера,– ещё далеко до плохой полосы…
В сенях вдруг послышались шаги, во внутреннюю дверь коротко постучали, потом раздался голос соседки:
– Хозяин!
Алексей поспешил в коридор, но баба Клава уже вошла и продвинулась вперёд достаточно для того, чтобы заглянуть на кухню.
– Надо же, какой молодец! – быстро заговорила она, вытягивая шею, но не проходя дальше завоёванной с ходу дислокации.– И когда ж ты всё успел-то? Вот-те и москвич, вот вам и столичный гость! А я иду – думаю помочь тебе предложить…
Слушая соседку, Алексей боковым зрением отметил новую любопытную вещь – напротив кухни, в уютной спаленке, возле настольной лампы лежала небольшая книжка. Эту книгу он узнал бы даже издали, даже по корешку. Узнал он её и сейчас. Это был сборник его стихов, вышедший около года назад в Курском издательстве.
– Ну и ладно, ну и живи,– тараторила старушка,– живи с Богом. К нам приходи, коли что, не стесняйся. Я уже и баньку затопила, попаришься с дороги. Мы ведь с Ниной-то, покойницей, дружно жили, царствия ей небесного…
Старушка коротко всхлипнула, промокнула глаза уголком косынки и, заручившись обещанием москвича явиться в гости, поспешила готовить пар да самовар…
Едва за соседкой закрылась дверь, Алеша поспешил в спальню. Он не ошибся – на тонкой льняной, с чуть заметной желтизной, скатерти лежала его книга. Мягкий переплет, белые абрисы летящих птиц на багровом закатном фоне. Книгу читали – это было видно по раздувшемуся вееру страниц.
Приоткрыв сборник, Афанасьев сразу наткнулся на сложенный вчетверо листок, на котором изящным почерком было выведено:
"Тебе, Алексей…"
Как подстреленный, опустился он на стул и какое-то время сидел, утопив пальцы обеих рук в своей густой шевелюре.
БАНЬКА
– А не слабо москвичам ещё парку?
– Не слабо, дядя Гриша.
И снова прыскал ковш на каменку, и взлетал мирным взрывом гриб парового облака, ударял в потолок, и уже сверху, не найдя выхода, нехотя опускался вниз, на полок, не обжигая двух сосредоточенных, нахохлившихся парильщиков, а прокаляя насквозь, до самой ости существа.
Сосед оказался крепким старичком. Уже давно должна была выпариться вся влага из пунцово-блистающих, жарких тел, а мужичок всё не унимался – хотел удивить гостя чудной банькой, а может, испытать его на крепость в поединке с паром и огнём.
– А не слабо москвичам ещё парочку? Наддать?
– А наддай, дядя Гриша!
…Наконец, задохнувшиеся, с колотящимися от перегрузки сердцами, выкатились они в предбанник, а оттуда – во двор, и пали там в молодую майскую травку, навзничь, хватая пересохшими ртами вечернее, сумеречное, пока в редких звёздах, небо.
Алексей не помнил, чтобы когда-то ему было так же хорошо. Не было ни стыда, ни страха. Ни земли под телом, ни тела на ней. Все чувства и мысли улетучивались со струящимся от раскалённых пор паром. Когда ещё ему было так хорошо? Может, только тогда, когда он, родившись, успокоился у материнской груди…
Звёзды, нависшие над ним, никак не могли собраться в фокус. Они двоились, дробились, расплывались, выбрасывая длинные ресницы в разные стороны...
Сколько продолжалось сие блаженство, Алексей не осознал. Оставался один Дух, а Дух времени не ведает.
Очень робко, понемногу, стало возвращаться миропонимание. Лёгкими иголками закололо тело, за ними пришло ощущение жёсткости земли, слух уловил счастливое бормотание соседа, в глазах сфокусировались-таки звёзды, земля дохнула диким запахом новой травы, потом сверху скользнул дымок курящейся бани и, наконец, Алексей почувствовал лёгкий озноб.
– Хорошо-то как,– то и дело повторял старичок, перемежая эту фразу лёгким беззлобным матом.
Алексей встал.
– Что, москвич, замёрз? – вскочил следом дядя Гриша,– а ну, быстро в баньку. Прогреемся – и хорош!
И снова забрались они на полок, сосредоточенные и нахохленные, но ковшик и каменка знают своё дело, тем паче в ход пошла уже не вода, а домашний квас – и новые клубы пара, дразнящие хлебным ржаным духом, повелели развернуться, расслабиться, растянуться на влажных гладких досках.
Вот тут и вступил в бой главный козырь, очевидно, припасаемый хозяином для решающего удара, как припрятанная в лесу конница – тугой как резина, запаренный в кипятке, берёзовый веник.
Ах, с каким удовольствием высек он Афанасьева, да не один, а со вторым веником на пару! Бедный, открытый восточными волхвами, энергетический змей Кундалини, не знал, куда ему деваться и, изгнанный из кобчика с трёх ловких шлепков, носился вдоль по позвоночнику вверх-вниз, щедро разбрасывая энергию по всем чакрам и каналам, с треском выскакивая через распахнувшиеся поры.
Потом парильщики поменялись ролями, и Алексей, пытаясь повторить с блеском преподанный ему урок банной экзекуции, на себе испытал, насколько нелёгок этот труд, требующий умения и выносливости, да и просто силы мужицкой. Веники уже казались свинцовыми, причём расплавленные брызги свинца обжигали лицо, грудь, руки, обрывали дыхание калёной волной. Сердце бешено колотилось, а сил уже не было. Казалось, ещё взмах – и душа покинет его, не выдержав адской работы.
– Всё! Сдаюсь – не могу больше,– Алёша бросил веники и кинулся на воздух, в предбанник.
Там, прислонившись к дощатой стене, оклеенной дешёвенькими обоями, он закрыл глаза, слушая, как из переполненной паром бани раздавался мастерский перехлёст двух веников, как постанывал, похрюкивал старичок от удовольствия, бичуя сам себя. Но вот и он выкатился в предбанник, звонко плюхнулся рядом:
– Не переживай, москвич. Мне в бане равных нету. Мало кто больше получаса со мной выдерживал. А ты ещё молодцом.
После такой паровой обработки, как утверждал сосед, и мылиться не обязательно. Окатился водой – сперва тёплой, а напоследок – обязательно холодной, и порядок.
Так и сделали. Таз ледяной, как показалось Алексею, воды, стоявшей специально для этой цели в предбаннике, обрушился сверху снежной лавиной, на миг остановил сердце, но зато вернул мускулам упругость, молодецкую бодрость, душе – мир и гармонию.
Потом, за столом, по вековой традиции омывая душу после баньки студёной, но выжигающей "остатнюю хворость" водкой, сосед продолжал нахваливать Алексея, приглашал попариться ещё – запросто, по-соседски. Наконец-то, говорил он, нашёл родственную душу. Любить баню с русским паром не всякий может, утверждал он, здесь талант нужен. И проблески этого таланта, по его мнению, у гостя были.
Выпили и за приезд, и потом, не чокаясь, за помин души Нины, Алёшиной тётушки.
На столе изобиловала своя, с огорода взятая, пища: кругляши варёной картошки, квашеная капустка, солёные огурцы, маринованные томаты. Горечь водки легко снималась тонкими ломтиками розоватого сала.
Хозяева осторожно пытались выведать планы, расспрашивали о Москве – Афанасьев отвечал вежливо, но без вдохновения. Сытому и захмелевшему Алексею предложили заночевать, но он, искренне поблагодарив за действительно радушный приём, откланялся и твёрдо сказал, что будет ночевать дома.
"Дома" – так он и сказал, с языка сорвалось именно это слово.
– И правильно,– поддержала его соседка,– дом без хозяина – сирота. Доброй тебе ночи, Алексей Саныч.
– Завсегда заходи,– подытожил беседу дядя Гриша и пожал гостю руку.
До калитки Алексея проводил знакомый пёсик, уже не рыча, а дружелюбно помахивая хвостом, будто своему.
После бани долго не хотелось курить – настолько чисто, глубоко дышалось, что организм отрицал всё постороннее, чуждое. Теперь же, после плотного ужина и, главное, после водки, тело потребовало привычного никотинового расслабления. Рука сама потянулась за сигаретой, другая – за спичками.
Улицу Алексей переходил не спеша, делал глубокие затяжки, последнюю треть сигареты докурил, сидя на своём крыльце.
С замком справился легко, как и в первый раз. Войдя в сени, запер дверь на крючок.
Теперь веранда освещалась восходящим лунным светом. Алексей пожалел, что, уходя, не приметил, где находятся выключатели. Теперь придётся шарить по тёмной стене или жечь спички. Но, когда толкнувшаяся в ладонь ручка двери подалась навстречу, Алеша невольно зажмурился. В коридоре пылал свет.
– Странно,– подумал Афанасьев,– света я не оставлял, это точно. Или включил, но позабыл?
Он осторожно прошёл по всему дому, но никого не обнаружил. День действительно был не из лёгких – усталость настигла его наконец, навалилась чёрной медвежихой, спасти от которой мог только сон.
Облюбовав в гостиной уютный диван, Алексей лёг, не раздеваясь и не погасив свет в коридоре. Засыпая, вспомнил письмо, найденное в книге.
"Что бы ни показалось тебе странным,– писала тётушка,– помни одно: этом доме ничто не хочет тебе зла…"