ГЛАВА 2
ШАЛОМ, ГОСПОДА РУССКИЕ
Самолет рейсом Киев – Тель-Авив взлетел по расписанию.
Автобус с тремя бравыми милиционерами, снявшими с себя бронежилеты, поехал обратно в маленький украинский городок, лишившийся сегодня четверых жителей некоренной национальности. Майор Садько с куском утки в одной руке и кружкой самогона в другой говорил подчиненным:
– Надо объявления дать о новой услуге. Теперь, после Ривкиных, эмигрировать многие будут. Маня Арковна дала сигнал на старт. А что. И нам хорошая копейка к окладу, и отъезжающим – спокойно.
В зале киевского аэропорта осталось стоять человек двадцать неприкаянных родственников. Давид Самойлович, проводив взглядом самолет с дочкой Юлей и внуком Мишей, как-то весь сдулся. С него слетели высокопарность и деловой вид. В его глазах повисла грусть и растерянность. И не только в его.
Эти двадцать человек, стоявших сейчас посреди зала отбытия в аэропорту, будто шли себе до этого по пустыне во главе с товарищем Моисеем. Причем дороги никто, кроме него, не знал. Вот они и шли, любовались окрестностями и пейзажем. Единственное отличие от тех, библейских, персонажей в том, что питание им было обеспечено высококалорийное и регулярное.
И вдруг Моисей, забрав только близких родственников, улетел черт знает куда. И главное, ни карты не оставил, ни каких-нибудь указаний. Куда им теперь? Кругом пески и солнце, то есть люди, конечно, которым до этой растерянной группы товарищей нет никакого дела.
Ну, в общем, Давид Самойлович первым очнулся и говорит товарищам по несчастью:
– Пора, знаете ли, труба зовет. Общий привет!
И, взяв за руку плачущую Полину, пошел на выход. А за ним и остальные потянулись.
***
В том самолете публика собралась разная. Кроме эмигрантов, еще несколько туристов и трое советских моряков, летящих на работу. Их на Кипре торговый корабль ожидал.
То есть, люди летели с разной мотивацией и противоположными мыслями. Так оно, в общем-то, обычно в жизни и бывает. Даже когда в едином строю и в одинаковой форме солдаты шагают и песню строевую поют. Даже там люди разные и мысли непохожие.
А в самолете израильские молодые стюарды радостно, белозубо улыбаясь, общались с группой земляков, возвращавшихся из туристической поездки по Украине. Ривкины наблюдали за ними, как за людьми из другого мира.
«Мы никогда не станем там своими», – подумал Гриша.
«Скоро мы будем такими же, как и они», – размышляла Юля.
«Эх, приехать бы сюда лет на двадцать раньше», – вздыхала баба Маня.
А Мишка опять спал.
Матросы, летящие на работу на Кипр, начали пить еще до взлета. Английского и иврита, на которых стюарды попеременно обращались к ним с предложением умерить скорость распития, матросы не знали. Или делали вид, что не понимают, чего от них хотят. Да они и не шумели, и никого не цепляли. Просто пили греческий коньяк, которого в арсенале стюардов было навалом.
Гриша Ривкин смотрел на них с чувством горечи и стыда. И зависти. Они отработают свое и вернутся. А он – похоже, что никогда. Гриша встал со своего места, строго взглянул на Юлю, пытавшуюся его удержать, и подошел к морякам:
– Можно с вами посидеть? – спросил он.
– Будешь? – просто поинтересовался один из них, место рядом с которым было свободно, и показал на бутылку.
– Буду, – кивнул Ривкин.
– В гости? – спросил матрос, наливая Грише в пластиковый стаканчик.
– Эмигрирую, – горько ответил Ривкин.
– Тогда полную, – решил матрос.
– Давай, – согласился Гриша.
Они выпили. Закусили яблоком, которое дольками лежало на салфетке.
– Еще? – спросил матрос.
– Если не жалко, – ответил Ривкин.
– К кому едете? – они выпили по второй. Хотя для матроса это уже была пятая.
Гриша задумался. А и правда, к кому они едут? В Израиле с недавних пор жила Юлина мама Зина. Но она ютилась в одной комнатке со своей матерью Руфью и малоизвестным ему вдовцом. Больше знакомых, кроме первого премьер-министра Израиля Голды Мейер, давно усопшей, у них не было. Да и с Голдой Мейер знакомство было одностороннее. Ривкины много слышали про нее из передач «Голоса Америки». Голда же про Ривкиных не знала ничего. Поэтому Гриша ответил:
– Ни к кому.
– Ничего, не пропадете, – сказал матрос. – Одно плохо – жарко там очень.
– Хочешь, что-то покажу? – шепотом спросил Ривкин товарища по застолью.
– Покажи, если не жалко, – ответил матрос, наливая еще по одной.
– Нож есть?
– Зачем?
– Надо, – заговорщицки буркнул Гриша.
Матрос подал пластиковый ножичек, входящий в столовый набор пассажира самолета. Только что он нарезал им яблоко.
Ривкин отвернулся к иллюминатору и начал что-то с трудом пилить в районе ширинки.
– Э, э, ты что там делаешь? – испугался матрос. – Харакири - поздно, обрезание – рано.
– Не мешай, – прошипел обливающийся потом Гриша. Что-то под ножом треснуло, и Ривкин с трудом извлек зашитый в подкладку брюк пакетик.
– Смотри сюда, – гордо произнес Гриша, разворачивая носовой платок.
– Неужели доллары перевез? – спросил восхищенный матрос.
– Лучше, – ответил Ривкин. – Читай.
– Что это? – перепугался тот.
– Членский билет. Я же коммунист. Когда выгоняли из партии, я им сказал, что потерял. Поверили, – на глазах Гриши от счастья выступили слезы.
– Зачем он тебе? – матрос недоумевающе посмотрел на Ривкина. Но взгляд эмигранта, устремленный куда-то назад и вниз, говорил сам за себя.
– Еще будешь?
– А давай за Ленина? За вождя мирового пролетариата!
– Я лучше за мамино здоровье, – ответил матрос. – А ты хоть за Сталина. Только молча. И вообще, знаешь что, иди-ка ты на место. А то меня вместе с тобой за коммунистическую пропаганду привлекут.
Гриша уже был пьян. Он резко поднялся, оскорбленный в лучших чувствах, и чуть не упал в проход. Его подхватил под руку израильский стюард, что-то озабоченно ему залепетал.
– Не нравлюсь? – спросил Ривкин. – Ничего не поделаешь, терпи. Теперь мы с тобой в одной стране жить будем.
Гриша пьяно икнул. Стюард сморщился.
– Принеси мне водки, – сказал Ривкин.
Стюард покачал головой, показывая, что не понимает.
Гриша вспомнил весь курс английского языка из школьной программы.
– Плиз, гив ми водка!
Стюард улыбнулся и ответил на чистом русском языке:
– Может, хватит уже? Скоро Израиль. В страну не впустят.
Ривкин ухватился за эту идею, как за соломинку:
– Так я ж этого и хочу. Неси бутылку водки, скорее. Может, вытурят меня обратно.
– Молодой человек, – обратилась к стюарду баба Маня. – Мой сын – хороший мальчик. Но ему совсем нельзя пить. Посадите его рядом со мной, и вы больше не услышите от него ни звука.
Гриша обреченно опустился в кресло рядом с Маней Арковной.
– Ша, малахольный, – шепотом сказала она. – Скоро будем дома.
– Мама, ты знаешь, что такое ностальгия?
– Перестань, Гришенька. За кем тебе скучать? Я – рядом, Юля с Мишенькой – тоже. Твоя свекровь уже там, на месте. Ну?
– Частичка сердца с родиной осталась, – продекламировал Ривкин.
– Идиот, – вздохнула баба Маня, – ты думаешь, что мне легко? Не трави душу своими стонами. Ты у нас – единственный мужчина. Что же делать нам с Юлей, глядя на твои сопли?
Гриша будто очнулся. Он посмотрел на мать, на жену, на сына. Он вспомнил слова парторга Тарасюка, которыми тот напутствовал его при приеме в партию.
– Григорий Семенович, – говорил тот, – теперь на тебя будут равняться все беспартийные, особенно твои соплеменники – евреи. Ты с сегодняшнего дня для них пример в работе и личной жизни. Я в тебя верю!
Вот и мама туда же. Его беспартийная еврейская семья, оказывается, тоже хочет равняться на своего сына, мужа и отца. А он пьет и ностальгирует всего лишь через два часа после взлета самолета. И это бывший заместитель парторга Тарасюка по культурно-массовой работе? Позор! Все, беру себя в руки и начинаю показывать пример выдержки и радостного предвкушения встречи с новой родиной.
– Все, мама! – сказал Гриша. – Больше ты не услышишь от меня ни слова грусти, ни стона тоски. Я буду образцом подражания для всех эмигрантов. У меня даже родился экспромт:
И березка, и рябинка,
И ракита над рекой –
Не по мне теперь картинка,
Полюбил пейзаж такой:
Солнце жаркое над морем,
Ни дождя, ни ветерка.
Лейся песня на просторе,
Здесь приют для дурака!
– Ша! – ласково сказала Грише баба Маня. – Раз у тебя прорезалось чувство юмора, значит, еще не все потеряно.
***
Аэропорт Бен-Гурион встретил палящей жарой.
Выйдя из самолета, Гриша ощутил себя брошенной на раскаленную сковородку рыбой. Он хватал жаркий воздух ртом, будто в сауне, где был как-то раз ради любопытства. Но из сауны можно было выскочить в любую секунду, дойдя до точки. А здесь сорокапятиградусная жара, как и презрительное прозвище «русский», преследовали Ривкина с первого шага, который он сделал по плавящемуся асфальту.
Вышедшая вместе с ним из самолета группа израильских туристов упала на колени, целовала землю и что-то радостно кричала, поднимая руки кверху, благодаря бога, видно, за то, что дал им возможность вернуться на родину.
Баба Маня с умилением наблюдала за этими проявлениями чувств.
– Ну? – сказала она, когда туристы отряхнули колени и пошли, весело переговариваясь. – Вы видите, какие здесь люди живут? Я уже горжусь.
– Бабушка, – подергал ее Миша, который проспал почти всю дорогу и плохо понимал, где он находится, – я хочу писать и пить. Пошли домой.
– Бедный ребенок, – вздохнул Гриша. – И куда нам следовать теперь?
Но их уже встречали. Кроме Ривкиных, еще три семьи прилетело этим рейсом на постоянное место жительства. Пройдя бюрократические процедуры, пописав и попив, все они оказались в прохладном, оснащенном кондиционером автобусе.
Пока новые эмигранты ждали сопровождающего, мимо них прошли матросы, направляющиеся на Кипр. Гришин приятель заметил его скучную физиономию в окне и подошел, широко улыбаясь. Он приветственно помахал запотевшей бутылкой пива, из которой уже сделал несколько глотков.
– Не дрейфь, парень! – крикнул матрос. – Все у вас будет хорошо.
В этот момент автобус тронулся и бесшумно зашелестел колесами по идеальной дороге.
***
Давид Самойлович с дочерью Полиной сидели в купе поезда Киев – Харьков. Они напряженно молчали. Поведение отца во время проводов смутило Полю и заставило неоднократно краснеть. Она обиделась и не хотела разговаривать.
Но Давид опять желал кушать. Он поерзал, повздыхал и обратился к дочери:
– У нас ничего нет перекусить?
Полина промолчала.
– Ты меня осуждаешь? – спросил отец.
Опять тишина в ответ.
– А по-моему, я был абсолютно прав. Мы же к ним не просто с улицы зашли. Мы же у них самые близкие родственники. Нельзя же…
– Папа! – вскрикнула Поля.
Давид Самойлович сглотнул окончание фразы вместе со слюной.
Дочка поставила на столик сумку, которую в момент расставания вручила ей Маня Арковна.
«Самому голодному еврею», – прокомментировала баба Маня свой поступок.
Полина отказывалась брать, но Маня Арковна привела убедительный аргумент. Мол, все остальные уже взяли, что могли, а вам ехать далеко.
Она таки была права. Он опять проголодался.
Полина начала извлекать из сумки небольшие пакеты из фольги. Давид Самойлович принялся их разворачивать, удовлетворенно сглатывая.
Куски курятины, утятины, овощи, хлеб, бутылка смородинового морса.
– Все-таки Маня Арковна – это человек! – оценил Давид. – Дай бог ей терпения в чужой стране. А нам – приятного аппетита.
***
Ривкины устроились на временной съемной квартире в маленьком северном городке Кайф-ата. Пока у них все было временным. Жилье, денежное пособие, отношения с соседями. Только одно было постоянным: страх перед неизвестностью. Никто не показывал этого страха. Новая жизнь, радужные перспективы, кругом евреи и иногда арабы. Красота же!
– Ша! – говорила сама себе баба Маня. – Ты первая этого хотела, так будь для всех образцом оптимизма.
Гриша и Юля отправились на курсы изучения иврита. Это теперь было их основным занятием. Без коренного языка никуда. Ни на работу устроиться, ни в магазине объясниться. Вот Мишке проще. Он пару недель поиграл во дворе с местными сверстниками и уже бойко что-то лепетал. Он теперь с таким же нетерпением ждал, когда пойдет в израильскую школу.
Но раньше всех освоилась Маня Арковна. Ей не надо было думать о трудоустройстве. Получив первое пособие по безработице, она воскликнула:
– Я живу при коммунизме, дети мои! Не проработав в этой стране ни одной минуты, получила ни за что такую кучу денег. На Украине столько получает только министр финансов. И еще заведующий продуктовым складом Мойша Дворкис. А здесь – простая русская эмигрантка. Как они не вылетели до сих пор в трубу? Если каждому давать такое пособие, страна погибнет в кризисе.
– Верни им половину, – пожал плечами Гриша. – Раз ты такая порядочная.
– Если люди платят, значит – они понимают, что делают. Может, это специальное пособие для заслуженных деятелей прошлой жизни.
Но, поговорив в магазине с такими же эмигрантками, баба Маня поняла, что она не исключение, а правило. Этот факт несколько разочаровал мадам Ривкину. Но и воодушевил.
– Здесь точно коммунизм. Всем – по потребностям. И ничего от меня взамен. Пойду хоть во дворе подмету, что ли.
Кроме пособия, все Ривкины получили деньги на покупку бытовой техники. Первым порывом Гриши, вцепившегося в эту кучу шекелей, было рвануть в аэропорт и купить обратный билет на Украину. Но баба Маня, заметив лихорадочный блеск в глазах сына, подошла к нему вплотную и ласково, по-матерински сказала:
– Гришенька, дай мне купюры.
Ривкин завел руку за спину, давая понять, что не собирается расставаться с этим последним шансом.
– Ты – гражданин Израиля, Гришенька. Там ты уже никому не нужен. Впрочем, так же, как и до этого.
– А это ты видела? – Гриша взмахнул небольшой книжицей, вытащив ее из потайного кармана.
– Что у тебя там, ненормальный? Неужели купил абонемент в бассейн?
– Партбилет, мама!
– Ты что, провез его через таможню? А доллары прятать отказался? Боже, зачем мне эти муки? Нет, и что теперь?
– Это мой пропуск обратно в Советский Союз!
– Это твой пропуск в ближайший сумасшедший дом, Гриша. Займешь почетное место между Наполеоном и Жмериновским.
– Я волком бы выгрыз бюрократизм! – начал декламировать с выражением Ривкин. – Любая бумажка на хрен катись! Но только не эта!
– Не совсем по тексту, но суть та же, – оценила баба Маня. – Тебе срочно надо идти на любую работу. Иначе Миша будет видеть отца только на фотографиях.
– Меня никуда не берут без знания языка.
– Ша! Я все устрою.
***
Давид Самойлович, вернувшись в Харьков, окунулся с головой в работу. Ансамбль песни и секса, ой, извините, танца, конечно же, это вам не бригада по установке железных дверей. Постоянный творческий процесс, репетиции, зависть и ревность. Ежедневные страсти и ночи, полные огня. Таганка, зачем сгубила ты меня?
«Зачем, зачем я поехал провожать этих Ривкиных?» – казнил себя отец Юли и Поли.
Со дня возвращения он потерял сон и покой. Впрочем, покой он потерял с того дня, как узнал о том, что Ривкины собрались эмигрировать. Из-за этого и из-за невнимания к своей персоне он и устроил там концерт по заявкам.
Давида Самойловича раздражало в те дни все. Он даже дал отставку солистке ансамбля Мусе Райской. И без объяснения причин.
– У тебя завелась новая фаворитка? – кричала Муся у него в кабинете, когда руководитель отбирал у нее ключи от своей квартиры.
– Думай, что хочешь, – ответил Давид и бросил ключи в ящик стола.
– Я ей ноги повыдергаю, – продолжала Муся обличительную речь.
Но руководитель ансамбля вытолкал ее за дверь и уехал провожать Ривкиных.
Почему он был так раздражен, и сам не понимал. Ведь уезжать никуда не собирался, разве что на очередные гастроли. О младшей дочери, Юле Давид вспоминал очень редко, потому что не видел ее лет пятнадцать, и даже чисто внешне до этой встречи не представлял, как она выглядит. Старшую, Полину, хоть и встречал мельком раз в год, с трудом соображал, что перед ним его дочь. Спрашивал, как дела и, не дождавшись ответа, тут же начинал напевать ей свою новую частушку. Подыгрывая себе на губе.
К примеру:
У моей зазнобушки
В голове воробушки.
Говорю, снимай парик.
А она – чирик, чирик.
Я парик ношу и сам,
Он идет к моим трусам.
Я в трусах и в парике
Копия – министр Фуке.
Тра-та-та, та-ра-та-та-та-та!
Полина должна была в ответ хихикать от радости соприкосновения с прекрасным. Что она и делала, не желая расстраивать старика отца. Чем всегда очень воодушевляла его на новые творения.
Так вот. Что же так раздражало Давида Самойловича во всей этой истории с эмиграцией? Загадка, вроде бы.
А ларчик просто открывался, он ведь совсем не закрывался.
Давид привык всегда быть в центре внимания. Он – режиссер, он – руководитель. За него рвут волосы и одежды прекрасные танцовщицы и певицы. А там в центре внимания оказались три пожилые женщины, плачущие на диване. А на него, такого долгожданного и общепризнанного, ноль внимания.
Вот и все об этом.
Посторонняя жизнь всегда кажется легкой и непринужденной. Не завидуйте ей. Ваша жизнь, с их точки зрения, еще лучше. За это и выпьем!
Продолжим.
***
Маня Арковна, проведя подготовительную работу на городском базарчике и дав кое-кому нужному взятку кожаной курткой, устроила Гришу на престижную работу. Уборщиком на частном пляже. При конкурсе пять человек на это одно, но очень вакантное место.
В чем заключался высокоинтеллектуальный труд пляжного уборщика? Ривкин, как коммунист в душе и опытный прораб, относился к новой работе со всем возможным рвением. Он вставал в пять утра, шел по предутреннему холодку на море. У него была на этом частном пляже своя каморка с ключом! В ней хранились мусорные мешки, швабра, несколько пар резиновых перчаток и свисток.
Сначала Гриша, надев перчатки с выражением лица, присущим гинекологам, делал утренний обход пляжа. Он собирал ночной мусор. Что попадалось ему в эти минуты, неприлично даже думать. Поэтому завяжем мешок и выбросим в бак, который скоро увезет куда-то специальная машина.
Затем Ривкин специальной шваброй с металлическими прутьями водил по песку, как бы делая утренний массаж пляжной поверхности.
После чего пустые мусорные мешки он навешивал на специальные крепления, торчащие то здесь, то там по периметру его владений.
И только после этого Гриша позволял себе небольшой отдых, выпивая воду с лимоном, принесенную с собой, и с гордостью осматривая свои владения. Ну, красота же!
Коммунист – он и в пустыне коммунист!
Вообще-то, побережье было поделено на сектора. Перегородки, уходящие в море, и заборы от посторонних глаз и тел. За одним – пляж яхт-клуба, за другим – территория отеля, за третьим – какого-то местного олигарха с семьей. Только небольшая полоска была бесплатной. Туда-то и стремились весь день русские эмигранты и небогатые арабы.
– Гриша, что тебе стоит пропустить хотя бы нас? – спрашивала баба Маня своего сына. – Твои хозяева бывают только раз в день. Дай омыть тело в чистой воде. На бесплатном пляже ужас что творится.
Супруга Юля и сын Миша смотрели на Ривкина строгими взглядами.
– Не имею права! – твердо отвечал Гриша. – Если господин Кабар узнает, меня уволят.
– И откуда он узнает, если мы придем в семь утра? – продолжала допрос баба Маня.
– Я ему скажу, – вздыхал Гриша, чувствуя прикосновение партбилета, который вшил себе в шорты.
– Все, я больше не могу! – кричала Маня Арковна. – Его мать должна плавать среди фекалий и арабов, а он будет гордиться своей принципиальностью. Тогда столуйся отдельно, раз ты такой непробиваемый.
И Гриша делал себе два бутерброда с сыром и шел спать на лоджию. Потому что и супруга Юля объявила ему бойкот.
На следующее утро, промучившись всю ночь и посоветовавшись с партийной совестью, Ривкин взял с собой сына Мишу. Это было объяснимо. Типа, бесплатный для хозяев помощник.
Миша впервые увидел чистое море и был в диком восторге.
– Папочка, – кричал ребенок, прыгая в прозрачной воде, – я больше в то, другое море не хочу. Я там такое видел.
Что видел этот неискушенный ребенок, его отец даже слышать не хотел. Он сам видел это до того, как начал трудиться на частном пляже. Да и сюда разные негодяи добирались морем по ночам. Со стороны воды ограду сделать было невозможно. Вот и пользовались, гады. Хулиганили, мусорили, чем попало.
Но Ривкин был не просто уборщиком, он был прорабом. А так как это было напрямую связано с выполнением прямых обязанностей, то Гриша быстро придумал, как избавить свои владения от ночных непрошенных гостей, оставляющих кучи неприятного мусора.
В свободное время, уединившись в каморке, Ривкин нарисовал конструкцию, состоящую из нескольких столбов, проволочного контура на высоте четырех метров и сетки из плотной капроновой нити. Все это сооружение напоминало гигантскую занавеску в ванной комнате.
Когда господин Кабар приехал за деньгами (Ривкину уже доверяли и продажу билетов), Гриша ненавязчиво подсунул рисунок хозяину.
Объясниться они не могли, но похлопыванье по плечу и цоканье языком явно говорили об одобрении проекта. На следующий день хозяин привез рабочих, материалы и установил сетку.
Через день Гриша пришел на работу и увидел, что пляж чист. Ни одной бумажки, упаковки от мороженого и пивной бутылки. Радости его не было предела.
Через час приехал улыбающийся хозяин. С ним была супруга-румынка, неплохо объясняющаяся на русском.
Господин Кабар достал несколько купюр и протянул Ривкину.
– Спасибо, не стоит, – смутился Гриша. – Я же за дело переживаю. Можно еще усовершенствовать конструкцию. Я тут придумал.
– Ты неправильно понял, – сказала румынка. – Это твое выходное пособие. Ты уволен с сегодняшнего дня.
– Но почему? – оскорбился Ривкин.
– Теперь мусора почти нет. Возьмем на четверть ставки старого араба с соседнего пляжа. А билеты будем продавать мы с мужем по очереди. Извини, надо окупить стоимость твоей конструкции. А купаться приходи с семьей. Имеешь скидку пять процентов.
***
Ривкины приобрели огромную квартиру. В рассрочку на двадцать пять лет. Кто слышал слово «ипотека», тот поймет и вздрогнет. На первый взнос у них были деньги на сберегательной книжке. То есть, те деньги, которые они выручили за квартиру, мебель и хрусталь.
А тут Гриша некстати потерял с таким трудом полученную работу. Маня Арковна опять пошла на базарчик. Ей там ответили, что ее сын слишком инициативный русский человек. Таких работников не любят. Если тебе поручили убирать дерьмо, так ты и убирай, а не придумывай, как облегчить себе жизнь.
Он будет убирать, а если надо, то и голыми руками, заверила Маня Арковна. И подкрепила свои слова кожаным пальто.
Гришу взяли грузчиком в продовольственный магазин. Хозяином был грузин по имени Автандил. То есть, еврей, эмигрировавший из Грузии. Он был толстым, любвеобильным и зачесывал волосы с левого виска на обширную плешь.
Гриша молча катал, таскал, загружал и разгружал. Мама сказала ему, чтобы закрывал рот при входе в магазин и открывал только в том случае, если будут бесплатно кормить.
В это же время Юля захотела солененького и остренького. Что неудивительно. Ривкины мечтали о втором ребенке, который, в отличие от них всех, сразу станет коренным израильтянином. Или израильтянкой. И получит все привилегии.
Питанием семьи заведовала баба Маня. Как и прежде, на Украине.
Она сразу же изучила цены и ассортимент в разных торговых местах, составила подробную инструкцию, где, что и в какое время лучше покупать. И неукоснительно следовала своей инструкции.
К примеру, куры, как основной источник белков в еврейской семье. Сосед Изя ездил раз в неделю на личном автомобиле в ближайший кибуц закупать птицу для своей семьи. Теперь он это делал в двойном размере. В расчете на Ривкиных.
Что такое кибуц, спросите вы? Если кто не знает, то это израильский колхоз. Даже скорее, коммуна, занимающаяся сельским хозяйством.
Что такое колхоз? Если кто не знает, то это коллективное хозяйство в Советском Союзе.
Черт, про Советский Союз не буду объяснять. И про коммуну тоже. Мы здесь не за этим собрались.
Продолжим про питание.
Хлеб баба Маня покупала у арабов. Свежий, хрустящий и недорогой.
Овощи и фрукты – отдельная история. В пятидесятиградусную жару товар этот портится моментально. Если за день не продал, можно выбрасывать. Поэтому торговцы на базарчике часа за два до окончания торговли начинали сбрасывать и так невысокие цены.
– Два шекеля, два шекеля. Два шекеля! – кричали они с утра.
– Полтора шекеля, полтора шекеля! – после обеда.
– Шекель, шекель! – перед закрытием базарчика. Это выкрикивались цены практически на весь товар. За килограмм.
Утром на базарчик приходили домработницы богатых людей и те, кто хотел закончить с покупками до наступления жары.
В течение дня – те, кто спал подольше, а также те, кому было все равно, почем брать. Лишь бы свежее.
Перед закрытием – недавние эмигранты, имеющие гордость и постоянную работу.
И, наконец, в момент закрытия собиралась группа с перебоями в материальном обеспечении. Эмигранты на пособии, тунеядцы и пара просто азартных людей. В том числе и баба Маня.
Торговцы оставляли на своих местах ящики с чуть подпортившимся товаром. Помидоры, виноград, персики и т.д. Эту группу с перебоями, а также с полным отсутствием снабжения, запускали, как победившую армию на захваченный город. Они пробегали по рядам и возвращались домой с полными сумками в ореоле пчел, мух и мальчишек. И после них мусорщикам на том базарчике уже практически нечего было делать. Если только подмести слегка.
Правда, баба Маня уже через неделю перешла в категорию, предпочитающую платить за товар. Хотя и по урезанной цене. Это произошло после того, как Гриша, объевшийся халявных слив, не смог выйти на работу. Нет, он перебежками добежал до магазина. Даже попытался поднять один ящик с мороженым мясом. Но, сами понимаете, попытка не удалась. Даже хваленая израильская фармацевтика не сразу сработала.
Как можно физически трудиться в таком состоянии, причем с продуктами питания. Пришлось отпроситься на один день. На что грузин Автандил горестно сказал Ривкину:
– Вы посмотрите на него. Желудок у него бурчит и фонтанирует! Какой там у тебя желудок, Гриша? Если живот навечно прирос к позвоночнику. Вот у меня желудок, так желудок! Приятно и посмотреть, и погладить. Иди, но отработаешь в шабат.
***
Юля, несмотря на растущий живот, тоже стремилась внести свой вклад в скромный семейный бюджет. Она поехала в соседний городок Шик-ата, где жили ее мама Зина, бабушка Руфь и тот самый приютивший их вдовец по имени Самуил. Домашние звали его Муля. Поговорим о нем.
Муля приехал в Израиль чисто случайно. Он работал на Украине водителем-дальнобойщиком, что уже вызывает у тех, кто понимает, скептическую улыбку. Еврей-дальнобойщик. Нонсенс. Но Муля так не считал. Он долгие годы крутил баранку и зарабатывал месячный оклад главного инженера за одну поездку. Крепкий мужик с жесткими ладонями и матом на кончике языка. У него был дом, жена и четверо детей разного возраста. Двое дома и двое где-то на бескрайних придорожных просторах бывшей родины.
Овдовел Самуил лет десять назад. И сильно затосковал. Ни одна женщина не переступила с тех пор порог его дома.
Но тут Мулю познакомили с Зиной, мамой Полины и Юлии. И тогда он сломался. Понравилась ему Зина. Хотя он еще не был знаком с бабушкой Руфью.
Дети Самуила, взрослые сыновья, у которых соответственно жены были русскими, решили эмигрировать. Причем именно русские жены были инициаторами выезда на историческую родину.
Что они как-то оперативно и сделали, оставив Мулю одного. Потому что он категорически не хотел никуда ехать, считая себя скорее русским, чем кем бы то ни было. Потому что русский мат ни на иврит, ни на идиш не переводится.
Пожив немного один в большом доме, в котором еще недавно слышались детские голоса, Муля заскучал. И решил ехать на хрен тоже. И даже еще грубее. И сказал перед отъездом Зине, чтобы собиралась и приезжала к нему. Как-то забыв про бабушку Руфь.
Вот Зина и приехала через полгода после Мули. В маленькую полуторакомнатную квартирку. И бабушка Руфь. А как же без нее.
Муля пошел работать на стройку. Не то, чтобы ему там очень нравилось, но никуда больше не брали. Он таскал тачки с раствором, кирпичи, оконные рамы. Хорошо, хоть работа была на свежем воздухе. Хотя воздух этот и прогревался до пятидесяти градусов. Поэтому сорокаградусная водка после рабочего дня казалась слабоватой. А говорили они все равно по-русски. То есть, то, чего боялся Муля – что негде будет применить русский мат – оказалось напрасным. И поводов для его применения было гораздо больше, чем раньше.
Зина на работу устраиваться не собиралась. Получив первое пособие и переведя его в стоимость месячной продуктовой корзины, она выразилась достаточно ясно. Раз и без того дают такие деньги, сказала она, то я лучше займусь Мулиным калорийным питанием. И за бабушкой Руфью присмотрю. Старенькая она уже.
Вот в эту рабочую семью и приехала всю дорогу мечтавшая о селедке под шубой Юля. Или просто о соленых сухариках. Или о кусочке сырокопченой колбаски. Или о маринованном помидорчике прямо из банки. Ну, просто извелась вся. А ехать надо было всего лишь десять минут.
В Израиле вообще маленькие городки понатыканы близко друг от друга. Не успеваешь из одного выехать, как уже в другой въезжаешь. И похожи все, как печенюшки в пачке.
В общем, приехала Юля к маме и бабушке. Глава семейства Самуил уже с работы пришел и обедал бутылкой водки и украинским борщом. На столе стояла тарелка с нарезанной селедкой и репчатым луком сверху в уксусе и постном масле.
Так Юля даже поздороваться забыла. Она молча присела к столу и подвинула к себе селедку. Все уставились на нее. А она ни на кого не смотрела и не оторвалась, пока не доела и не промокнула хлебушком весь маринад. И только тогда удовлетворенно вздохнула и откинулась на спинку стула.
Зина и бабушка Руфь сидели на диване, наблюдая за дочкой и внучкой. А Муля как раз хотел выпить стопку и замер с нею в руке. И забыл о своем намерении, тоже с любопытством глядя на девушку.
– Что, баба Маня не кормит? – спросил он.
– Я сама себя кормлю, – ответила гостья.
– Оно и видно, – сказал Самуил и добавил, – Зина, нарежь еще селедочки.
– Спасибо, я больше не хочу, – помотала головой Юля.
– Я хочу, – буркнул Муля, – ты меня без закуски оставила.
– Ой, извините, – покраснела Юля, – я сейчас маме помогу.
Она вышла вместе с Зиной на кухню, где та, тайком от Самуила и бабушки Руфи, сунула ей двести шекелей.
Юля скоренько принесла селедку Муле, продолжавшему упрямо держать все ту же стопку, а Зина осталась мыть посуду. Самуил, выпив и закусив, отлучился в туалет, и бабушка Руфь дрожащей рукой тоже всучила внучке скрученные купюры.
– Им не говори, – проскрипела бабушка.
– Я пойду. Мне пора, – Юля поцеловала по очереди Зину и Руфь.
– Я провожу, – недовольным голосом произнес Муля и вышел с Юлей на улицу. Они дошли до автобусной остановки, и Самуил, не глядя на падчерицу, сунул ей в ладонь триста шекелей.
– Матери не говори, – сказал он и пошел доедать водку.
(продолжение http://www.proza.ru/2010/10/11/767)