Затмение

               
                Анатолию   ШЕВЧЕНКО


               






            Чтоб ликвидировать тоску жизни, Грачёв самозабвенно бывал у Аллы Петровны. Эта роскошная в прошлом женщина нечаянно удерживала около себя всю творческую элиту, какая имелась в городе Ч. Обычно кроткие и деликатные актёры, художники, журналисты в квартире Аллы Петровны делались обуреваемыми и, как сказал бы Гомер, богоравными. Так, маститый, известный даже работникам медвытрезвителя, поэт Дубовской, замахнувшись на кого-то из гостей стулом, разбил люстру. Алла Петровна, полная светских, великодушных манер, и бровью не повела. Каждое гастрольное лето у неё квартировали артисты и тоже вели себя очень раскованно. Выходя, к примеру, из ванной, один из них делал из полотенца чалму и пел, томно глядя на Аллу Петровну: «О Баядера!..» Другой, своевольно потеряв стыд, рассказывал неприличные анекдоты и коробил присутствующих гнусным состоянием ума. Но никто не показывал виду, страшась прослыть ограниченным.
   
      …Грачёв нажал кнопку звонка; вышла пожилая женщина в халате, медленно вытащила изо рта сигарету, улыбнулась увядшим лицом. Белая болонка в безумной радости вертелась под ногами.
       - Женни, перестань! Раздевайся, Игорь! – нежно велела собаке и вошедшему человеку хозяйка. Гость снял пальто, пригладил жидкие, рыжие волосы и прошёл в зал, затененный розовым абажуром. За журнальным столиком в окружении книг, картин и другого житейского реквизита сидела молодая женщина со строгим, демократичным лицом. Взгляд её, острый и по –звериному, зоркий, слегка обескураживал.
       -Ой, вы ведь незнакомы! – обрадованно встрепенулась Алла Петровна. – Игорь Сергеевич, прима-публицист, властитель дум… Светлана!.. Я полагаю, что она затмит Пикассо.
       - Всегда завидовал художникам. Воображаю, какая у вас красивая, утончённая жизнь, - шаловливо заговорил Грачёв.
       - Наша жизнь – идиотство и мрак!.. –категорически заявила Светлана, причем, лицо её озарилось загадочной улыбкой Джоконды. Немногословная и недоступная для понимания художница встала, двинулась вальяжной походкой на кухню и вернулась с отбивными котлетами, салатом. Болонка Женни, рассчитывая покушать, глядела с умилением, смущалась.
       - А ну брысь, отрава! – мятежно сдвинув брови, крикнула на собаку Светлана.
     «Авангардистка, должно быть…» - решил Грачёв.
       - Ну что, товарищи, будем ужинать? Бельмондо сегодня вряд ли придёт, - сердечным голосом грусти молвила Алла Петровна. Она была уже в вечерне-триумфальном платье для покорения гостей.
       - Кто-кто? – изобразил удивление Грачёв.
       - Болдин Иван. Света зовёт его Жаном Бельмондо… Очень галантный молодой человек. Майор. Пробовал ухаживать за Светой, да чем-то не угодил.
       - Света, чем вам не угодил Бельмондо? – полюбопытствовал Грачёв, вежливо улыбаясь и доставая из портфеля бутылку шампанского.
       - Не в моём вкусе. В нём офицерского-то нет ничего. Так, херувимчик какой-то…
   
       Художница отвечала, наморщив нос, отчего можно было вообразить, что она выступает на суде офицерской чести и чин имеет по меньшей мере полковника.
       - Свете нравятся мужчины со скандинавскими лицами, - жеманно заметила Алла Петровна, разделявшая гордые капризы художницы. В дверь прихожей кто-то постучал; скользя и царапая паркет, Женни сорвалась с места, а хозяйка радостно щелкнула пальцами три раза:
       - Бель-мон-до!
   
       Из коридора донёсся тонкий бабий голосок, перемеженный мелким хихиканьем:
       - Алла Петровна, целую ручку! Представляете, сейчас двух девок вёз в багажнике! Хи-хи!
   
       Майор оказался полным, круглолицым малым лет тридцати пяти. Знакомился он нежно, краснея от застенчивых чувств. За ужином беседовали об интимных и деловых происшествиях в жизни общих знакомых. Алла Петровна выражала досаду, иронически сетовала оттого что кто-то существовал недостаточно дерзко:
       - Он же маленький человек. Чего вы от него хотите?!
И сокрушалась от известия, что поэт Дубовской снова запил:
       - Нет, это выше моих сил!
   
       Натура тонкая, художественная, она несла свой крест – меланхолию, потому как в искусстве и в действующей жизни очевиден маразм: актёры играют мелко, ненатурально, писатели пишут не то, а публика желает только «угорать».
       - Смотрела на днях «Чайку» в пустом театре. Встали после спектакля человек семь-восемь, хлопаем, и хоть бы сквозь землю провалиться, стыдно, что нас так мало.
       Сытый майор испытывал безотчётную доблесть и говорил, что жизнь всё равно хороша.
       - Ну конечно, хороша! Не могу ничего себе купить… Из-за власти все перегрызлись и хотят после этого, чтобы я кому-то верила! Извините, господа демократы!
       - Истинных героев нет, это правда, так, всё больше прохвосты, - соглашался майор.
Грачёв чувствовал любовную блажь и мелкое призвание шалить.
       - А поехали завтра на санках кататься! – предложил он, улыбчиво млея.
       - Мне работать завтра… - простонала Алла Петровна.

   
      Утром майор заехал за Грачёвым домой, а Светлана в спортивном костюме и дублёнке ждала их на углу сквера, где обычно прогуливалась, запоминая черты и образы алкоголиков, бомжей, свободно обитающих в природе. На плече у неё висел этюдник.
       - Это что – складные санки? – сострил Бельмондо, когда художница садилась в кричащую музыкой «Волгу».
       - Не угадал, Жан! Это пудреница…
   
      Майор беспечно и сладостно хохотал, Грачёву хотелось впасть в детство, а Светлана нервно оглядывалась по сторонам дороги; её тревожили мимолётные деревья, овраги, кусты. Повсюду искрившийся снег напоминал о блеске славы и тоже раздражал. Из машины вышли у подножия высокого  холма, за которым выглядывали другие горы. Солнечную, прозрачную даль наполнял приятный гул самолёта. Ощутив наплыв расслабляющей благодати, майор упал спиной на снег, раскинул руки:
       - Чёрт возьми, как хорошо! Честно скажу вам, друзья, хочется удовольствий, а иначе мне и жизнь ни к чему… Эх, сейчас бы пива сюда, да копчёной ставриды!
Грачёв держал Светлану под руку, оглядывал вместе с нею ближайшие склоны, советовал:
       - Если бы я рисовал, то не эти красивые виды, а то, что мешает жить, угнетает душу. Шукшин в своё время печалился: «Когда говорят «государство», я вижу наглого, пьяного мужика, которому все должны». Нарисуй этого мужика, Света.
       - Я лучше Жана изображу в офицерской форме. Представляешь, какой будет удар нашим Вооруженным Силам!
       На вершине холма Светлана изучающее огляделась и вновь нахмурила брови.
       - К чёрту! Всё не то, пусто…
       - Ну и ладно, будем кататься, - с сердечной мягкостью Грачёв пригласил Светлану на саночки.
       - Сейчас же погибнем. Я что, по-твоему, камикадзе?..
        Уже на середине горы санки стали взлетать на неровностях; Светлана тонко и весело заверещала, Грачёв крепко обнял её.  Потом их ударило, закрутило, снег проник под одежды, и почему-то не хотелось вставать… Грачёв осторожно поцеловал художницу, чем вызвал её усмешку:
       - Скрещенье рук, скрещенье ног, судьбы скрещенье…
       С термосом в руках подошёл майор, потоптался при виде целующихся и мудро заметил:
       - Иной раз с рельсов сойти – большая польза!
       Светлана неторопливо, грациозно поднялась на ноги, привычным движением поправила волосы, стряхнула с дублёнки снег и пошла наверх, к своему этюднику.
       - Буду рисовать синюю птицу счастья, летящую над горами к солнцу. Не мешайте мне!
   
        Мужчины с затаенной чувственностью глядели на её тонкую, изгибающуюся спину.
       - Современная женщина, без предрассудков… Одно плохо: всегда чем-то недовольная, - значительно сказал майор и вздохнул, жалеючи: - Эх, сколько сейчас баб одиноких и мужиков! А почему? Свободы хотят, независимости… Света к вам благоволит, не зевайте…
        Грачёв промолчал, глядя под ноги. Не прошло и четверти часа, как художница вернулась к машине, объявив, что у неё творческое затмение.
        - …Синяя птица счастья! Какой бред! Ничего такого в жизни нет.
        - Есть, - мило возразил Грачёв. – Вороны… Некоторые прямо отливают синевой.
   
        Возвращались слегка усталые, молчаливые. Майор от лежания на снегу сопел носом, Грачёв делал вид, что спит, и таким образом нежился, а Светлана держалась так, точно хотела сделать приятелям вызов. В потоке машин на центральном проспекте она вдруг потребовала:
        - Заедем к Пижамному! Хочу его видеть!
        Майор безропотно повиновался и вскоре подрулил к какому-то дому на углу грязной, малолюдной улицы. Светлана повела мужчин в подвал. Грачёв шутил насчет Аидова царства, наивным образом ласкался. В подвале обнаружилась мастерская художника. Многие портреты, пейзажные зарисовки валялись на полу; в углу на топчане теснились бутылки из-под вина, тарелка с остатками пищи, стакан. Перед мольбертом стоял коренастый мужик с седеющей бородой и демонически растрепанными волосами, похожий на Мусоргского воспалёнными, выпученными от профессионального изумления глазами.
        - Здравствуй, Пижамный! – кокетливо обнаружила своё появление Светлана.
        - Хо-хо! Проходи, божественная! – художник с реверансами пошёл ей навстречу, но увидев, что гостья не одна, остановился, принял степенный вид.
        - Это мои друзья… Пижамный, мне всё опротивело, не идёт работа, научи, как жить.
        - Ну, цыпка, - слегка опечалился художник, - ищи близкие себе образы… почувствуй их душу и плоть, и получится гениально… Твой «Конь» хорош… Я смотрю на него и сам становлюсь на дыбы.
   
        - Вот, полюбуйся, Игорь, это мой шедевр… - гримасничая, Светлана подвела Грачёва к холсту с изображением задранной головы коня. Широко раскрытые, безумные глаза создавали неясное, тревожное впечатление. Казалось, что животное стонет от безмерной душевной муки.
        - Потрясающе! – сказал Грачёв, а майор в знак признательности снял картину со стены и поцеловал страдающего коня в зубы. Светлана по-прежнему маялась.
        - Понимаешь, - обернулась она  к Пижамному, - хочу отыскать какое-нибудь чудо… Как ты можешь заниматься этой антипоносной графикой!
        Художник заканчивал плакат-напоминание о дизентерии.
        - Ну знаешь, милая! – гордо обиделся, тряхнул гордой гривой Пижамный.
        - Прости, - до нежности смягчила голос Светлана. – Не будем мешать воплощению.
        - Жан, отвези нас к себе на дачу, - приказала художница, выходя из подвала.
   
        …Дорога тянулась среди унылых полей, день быстро угасал, становилось холодно. Только в конце пути багровый отсвет заката выкрасил в розовое сугробы, крыши дачного городка. Майор остановил машину у небольшого флигеля с верандой и балконом. Пока Светлана и Грачёв дышали на ладони, осматривая медный подсвечник в виде обнажённой фигуры Прометея, майор явился с охапкой дров, шумно бросил их у камина.
        - Вот вам. Надеюсь, будет жарко.
        И уехал. Грачёв почувствовал, что ситуация ждёт от него непредсказуемых действий.
        - Да, подходящие условия… проверить себя на выживаемость. Как думаешь, спасёмся?
        Художница зябко съежилась. Политые бензином дрова вспыхнули так, что пришлось отпрыгнуть. Пламя отражало свою пляску на стенах, на ковре с  удалой русской тройкой.
        - А знаешь, у меня тоже затмение… - смешливо прошептал Грачёв. С плеч Светланы медленно сползла, затем свалилась на пол дублёнка, остальное снимали в спешке, целуясь, дрожа и помогая друг другу.

     В коридорах редакции послышался топот, рабочий день, стало  быть, уже кончился. Игорь Сергеевич Грачёв быстро встал из-за стола, потирая руки и посвистывая. Было  ему лет сорок пять, а когда снимал очки, казалось и того больше: сухое, морщинистое лицо выглядело изможденным, сильно поредевшие волосы старили, и только фигура – тонкая, лёгкая – принадлежала как будто двадцатилетнему. Когда-то Грачёв писал романтические очерки, носил рыжую шкиперскую бороду и курил трубку. Позже ему, матёрому газетчику, доверили секретариат. Он тогда отстаивал моду – работать с блеском и юмором; секретариатчики при нём уважали одних только остроумных и кроили газету играючи, в атмосфере праздности. Но вскоре в обкоме партии редактору выразили неудовольствие за фривольный тон публикаций, и Грачёва перевели в самый скучный отдел – местных советов.   
   
        …Всю неделю работалось вяло, косяком шли официальные, тассовские материалы, не было нужды и смысла напрягаться. В такие периоды газета жила за счет общепролетарской мысли, но имела и свой курс, давно уже ориентируясь на тихого, исполнительного и совершенно безграмотного агрария. Чуть  не в каждой статье учат его и сеять, и убирать, а все мало толку.
    
        Грачёв неспеша обернул вокруг шеи мохнатый шарф, надел меховое пальто, шапку и вышел из редакции, радуясь теплу и уюту. Вечерний город сверкал огнями, ласково опускались снежинки. Скользя на тротуарах, пешеходы эротически вскрикивали и веселили друг друга шуточками.
       «А не завернуть ли мне к Алле Петровне?» - молодцевато спросил себя Грачёв. Из гастронома он вышел напевая:
               
                По бульварам пьяный запах
                распустившейся сирени…
 
         Алла Петровна, как всегда, обрадовалась.
        - Ты нас совсем забыл, баловник!
        В розовом полумраке вокруг журнального столика сидели гости. Пижамный немного шалил и пил коньяк, проливая его отчасти себе на пиджак. Напротив, тоже с рюмкой, сидел поэт Дубовской. Этот был угрюм и смотрел на Пижамного с неприязнью. Длинные затылочные волосы поэта неопрятно рассыпались по лысому темени.  Светлана выглядела неузнаваемо – сверкала глазами, смеялась; Пижамный хвалил её новую работу:
        - Твой «Мартовский кот» мне спать не даёт… Откуда столько экспрессии? Как тебе удалось?
   
        Разомлевший и обессилевший поэт очнулся от полудрёмы, упёрся недоуменным взглядом в художника.
        - Это что за сволочь среди нас!? Не пойму…
       Пижамный мгновенно обиделся и едва не нанёс Дубовскому физический удар. Побагровел, но сдержался, вспомнив, что рука дана ему для искусства.
        - Ничего себе, кадр! – критически хохотнула Светлана.
       Алла Петровна, ломая руки, успокаивала гостей:
        - Ради бога простите! Он такой ранимый!.. Так чувствует дисгармонию, что весь вспыхивает, протестует… Поэты, они же все максималисты!
        - Не сердись, старик, это он перебрал, а вообще-то мировой мужик, - уверял Грачёв, чутко гладя художника по спине.
        - Надо положить его в постель. Помоги, Игорь!
   
        Алла Петровна самоотверженно ухватила поэта за поясницу, Грачёв подставил плечо – повели. В проходе Дубовской накренился, чтоб поцеловать хозяйку, но вместо этого звучно ударился лысиной о дверной косяк  и крайне несимпатично выругался. Раздеть его оказалось непросто, но Алла Петровна полагала, что поэтам свойственно упрямиться, мычать от несовершенства жизни, и ласкала Дубовского, как ребёнка:
        - Где болит? Дай подую!..
        Грустно было глядеть в мутные глаза друга. Как постарел Витя Дубовской, как похудели у него ноги! Вот он рухнул навзничь и уснул, а похоже будто умер: под щетинистой кожей лица обозначились кости, щеки ввалились, жутковато открылся рот.
«…Жить ему, пожалуй, немного осталось, - с внезапной горечью подумал Грачёв. – Господи, как печален закат, как противно умирать!»
       Алла Петровна вышла из спальни в зал и всплеснула руками:
        - Ну что за манера уходить, не прощаясь! Ах, Светка-стрекоза! И Пижамного увела… Будешь кофе, Игорь?
   
       Вечер обманул ожидания Грачёва, полагавшего, что Светлана теперь – реальная отрада. Но вот она исчезла, весёлая и чужая; как тут не почувствовать себя обездоленным!
        - Алла Петровна, здрасьте! Что с вами?
        Это появился и топтался в прихожей Бельмондо.
        - Ах, Жанчик, не спрашивай. Всё сегодня как-то с надрывом, а я женщина слабая, беззащитная. Коньяк пила без всякого удовольствия!.. Посидите хоть вы со мной.
Майор уронил желеобразное тело в кресло, немного отдышался и сообщил военную новость: шантажируют начальника  гарнизона. Он вот-вот должен получить генеральское звание, а любовница требует красивой жизни и гарантий, что военачальник бросит жену. «Выбирай, говорит, либо сделаешь меня генеральшей, либо так и помрёшь полковником».
        - Во даёт, а?! – изумлялся майор, кушая жаркое с зелёным горошком. Алла Петровна восторженно хохотала. Допив свой кофе, Грачёв стал собираться, майор тоже поднялся, попятился к двери. По хрустящей наледи тротуара мужчины  подошли к белой «Волге» - стремительной, с взметнувшимся оленем на передке.
        - Читал повесть про одного любителя машин, угонщика. Он сравнивал «Волгу» с женщиной, различал у неё бёдра, живот… Слушай, Жан, давай разыщем Светлану. Что-то мне не нравится как она исчезла. Помнишь, мы заезжали в подвал? Давай к тому же месту.
        - Есть!
   
         Пока мчались, ныряли в свет и тени проспектов и переулков, Грачёв отмалчивался, а майор, жалея начальника гарнизона, рубил рукой воздух и говорил, что с женщинами надо строго, как с младшим комсоставом. Чтоб им и в голову не приходило водить мужиков за нос.
Не сразу, но нашли тот угрюмый дом, впрочем, теперь он казался симпатичным; ласковый свет пробивался сквозь дымку оконных штор, в ночном потеплевшем пространстве чувствовалось присутствие весны. Грачёв велел майору подождать, после чего присел на скамейку рядом с невзрачным в темноте обывателем, что-то спросил у него. Но тот, отравленный сигаретным дымом, не мог отвечать, только кашлял и тряс головой, показывая на окна второго этажа.
   
         Долгий, требовательный звонок не понравился Пижамному. Он вышел в просторных, цветастых трусах, грозно-взлохмаченный, будто Зевс.
        - Извини, старик… Позови, Светлану, я знаю, что она тут.
         Художник слегка окаменел и устрашаюше изрек:
        - Но позвольте!..
        - Да, я тут, ну и что!? – в халате, босиком вышла в переднюю комнату Светлана. Пояс стягивал её до осиной талии.
   
         …Бельмондо терпеливо сидел в машине, опасаясь что его увидят с балкона; во взгляде художницы и даже в её ужимках чувствовалась подавляющая духовная сила. Для маскировки военный человек лег на сиденье и незаметно задремал. Явившийся тем временем Грачёв сел ему прямо на голову. Майор тонко закричал от испуга.
        - Прости, не заметил… Такие вот кренделя!.. Нет, я, конечно, понимаю, у неё свободная любовь, но не до такой же степени!
   
         Бледный Бельмондо постепенно пришёл в себя, взялся за руль, чтобы ехать, но машиной владел уже не вполне и все время тревожно озирался.
        - Бабы вообще-то подлый народ, смесь метана с водородом… Иной раз думаешь: «Женюсь хоть на чёрте, лишь бы он был женского пола» А как представишь, что её надо будет всё время развлекать да каждую минуту отчитываться… Тьфу!

   
       Через пару недель Алла Петровна позвонила Грачёву в редакцию, пожурила публицистов за то, что они пресмыкаются и объявила большой сбор:
        - Сегодня у нас помолвка… Ждём.
        Шампанского Грачёв не нашёл, купил розы – запоздалые, с едва уловимым ароматом, и снова потратился на коньяк. Дом, в котором жила Алла Петровна, располагался вплотную с бывшим дворцом обкома партии. Вечерами тут всегда было тихо, уютно; у парадного входа на широком постаменте, сидя беседовали Маркс и Энгельс, неподалёку прогуливался хмурый, озябший милиционер. Учтивой походкой Грачёв проследовал мимо голубых елей к заветному подъезду. Дверь открыл изумительно посвежевший, улыбающийся Дубовской.
       - Игорёк, ждём тебя, как бога!
   
       Поэт великодушно обнял друга, увлёк его в залу. Праздничный стол ожидал последних штрихов сервировки. Гости сидели в креслах и на диване, курили, наслаждаясь общением. Среди всех красовалась пара молодых актёров местного театра. Девушка, рослая, красивая, хотя и с грубо очерченным лицом, пела под гитару романсы, вынуждая присутствующих болеть душой от пронзительных грёз и жалости к самим себе, ко всей проходящей жизни. А театральный партнёр солистки робко ёжился, молчал, точно играл кого-то пришибленного. Говорили, впрочем, что он дьявольски талантлив и может спасти театр от упадка и забвения. Особым расположением хозяйки пользовалась Елена Викторовна, изящная сорокалетняя дама с подвесками и колье на теснящейся, благородно вздрагивающей груди. В числе прочих присутствовал импозантный толстяк, который подавал себя с налётом идиотизма и повторял без видимой нужды: «Я Коля Шляпников, дворянин!» Был, наконец, Комиссаров из Москвы, человек министерский, игрун и забавник, похожий на конферансье. Обожая беседовать с женщинами, он по привычке брал их за мягкое выше локтя, а, умолкая, делал чувственное шевеление губами. Его расспрашивали о политических новостях столицы, и московский гость тонко, иронично улыбался:
       - Все хотят новой, лучшей жизни, ничего в принципе не меняя… Убогость, азиатчина!..
       Светлана оформляла какой-то немыслимый салат.
       - Мяу? – одобряюще-вопросительно спросил у неё Дубовской, оказавшись рядом.
       - Мяу! – сияя и жеманясь, ответила Светлана.
       На лоджии Дубовской блаженно хмелел от сигаретного дыма и вновь тянулся обнять Грачёва:
       - Знаешь, старик, я влюбился. Не могу передать, что со мной делается. И она меня полюбила, реанимировала как мужчину, творческую личность… Пять бессонных ночей! Бездна счастья!..
       - Так это у вас что-ли помолвка? – неуверенно осведомился Грачёв.
       - Ну…
       - А жене что скажешь?
       Поэт немного поскучал лицом.
       - Да ничего. Брошу ей квартиру.
   
       … За столом шутили, смеялись и вдруг замерли: Алла Петровна вскинула вверх правую руку, чтоб в строгой, счастливой тишине объявить о помолвке. Под звон бокалов посыпались поздравления.
       - А свадьба когда? Я опять прилечу! – душевно обещал Комиссаров из Москвы.
       - Мы предпочитаем свадебное путешествие… Ну хотя бы черноморский круиз, - победно улыбалась Светлана.
       - О, это так поэтично! – оценила Елена Викторовна.
       - Великолепно!.. – восхитилась актриса.
   
       Вечно опаздывающий Бельмондо вошел и стушевался, подавленный накалом торжества, счастливыми лицами и бурлеском пожеланий. Елена Викторовна деликатно шепнула на ухо хозяйке:
       -  Алла Петровна, покормите шофёра…