Родственник

Лев Якубов
                На участок ударной стройки к бригадиру бетонщиков Василию Шерстяных уже не впервые приходила и вела себя запросто симпатичная,  разбитная бабенка. То ли она скучала в коллективе отделочниц, то ли влюбчивость в самом деле была причиной её вульгарных чудачеств. Шерстяных конфузился, когда она ложилась отдохнуть на прогретый солнцем фундамент, а прелестную свою голову с белокурыми локонами устраивала на бедре бригадира.
       - Вася, у нас с тобой любовь… - говорила она утверждающе, а он слегка розовел на глазах всей бригады, лопающей кефир с булками. Звали эту русалку Лида Московкина.
       - Тебя это обескураживает?
       - Ну отчего же?
       - Тогда почему ты не смотришь мне в глаза? Ведь даже убийцы смотрят  в глаза… - учила и убеждала Московкина.
       - И кто его знает, что у него с глазом! – трагически, безутешно сетовал для забавы помощник бригадира, мелкий игрун.
   
       В просторной степи, где еще недавно бродили верблюды, выросли корпуса шинного завода, в миражном мареве горизонта плавились очертания сопутствующих производств. Грандиозное строительство только разворачивалось: мешая серую пыль с чёрным дымом выхлопных труб, бесчисленные грузовики подвозили стройматериалы и оборудование, купленное за валюту. На селекторных совещаниях боролись с неразберихой и дикостью в рабочем процессе. Руководители со словами «вредитель», «сукин сын» и тому подобное выслушивали доклады и оправдания подчиненных. На этом фоне непрекращающихся авралов играючи монтировали шинное оборудование итальянцы и французы.
Отделочницы как-то из любопытства прошлись вдоль кордной линии; на пульте управления с проводами и приборами работали французы. Один из них, сухонький, поджарый, в изношенных джинсах, шкодливо улыбнулся Московкиной, угостил её жвачкой. «Франсуа» - назвал он себя, а дальше по-русски ни слова, и разговора не получилось. Может быть, как мужчина он – чародей, да что толку, чужой, будто инопланетянин. И насколько же естественней, приятней общение с бетонщиками.
       - Ты не смотри, что они щуплые, здесь работают мужчины! – пылко заметил Шерстяных, когда Московкина стала звать Василия «котом», а его подопечных – «котятами». Бригадир он бывалый и честолюбивый; работает по принципу: все или ничего.
       - Вот что, мужички! - окрыляющее выражал свои взгляды Шерстяных, - сто пятьдесят процентов производительности – это наш минимум. При меньшей выработке я чувствую только бессмысленную возню, тоска заедает… Вы пройдете огонь и воду, превратитесь в крутых и матёрых… Премии, аплодисменты – это мелкие, пошлые награды. Главное – выжать из себя всё, что заложено природой.
       - Тут ты, Вася, неправ, природой в человеке много чего заложено, например, склонность к зверству, - делала игривые замечания Московкина; при этом травинкой интимно щекотала бригадира за ухом.
   
       После работы  Шерстяных обстоятельно мыл физиономию, с сердитым выражением смотрел на себя в зеркало и вдруг ни с того, ни с сего скалил зубы, затем свежий, с лёгким румянцем щёк, пахнущий одеколоном, ожидал Московкину на пустыре, где стадом толпились легковые машины. Ему не нужно было искать расположения, расставлять сети; жертва сама приближалась, причём, мистически, неотвратимо, и Шерстяных это чувствовал. Вот и сейчас она шла к машине, подчиняясь тому же капризу природы. После грубой  рабочей одежды брюки и свитер чарующе подчёркивали её фигуру.
       - Какой же ты, Вася, хищник! Похитил девушку… А куда мы? На край света?
       -  Можно и на край… - бросил весёлый, ненасытный взгляд Шерстяных, похожий немного на режиссёра, потому что красив и непрост:  мысли, желания у него с ореолом загадочности, и слова грубого не скажет.
   
       Машина будто взлетала, стремительно поднималась по узкой асфальтированной  дороге в горы. Небо здесь было прижато к неровной, холмистой местности; сплошными, тяжелыми скалами двигались навстречу облака. Показались пирамидальные отвалы горных пород. В этих местах из-под слоя красного глинозёма с камнем добывают известняк. Остановившись у края пропасти, Шерстяных заглушил мотор и пригласил Московкину полюбоваться карьером. На дне гигантской чаши мощные десятикубовые экскаваторы выглядели игрушечными, вдали по серпантину ползли в клубах дыма грузовики. Не прошло и минуты, как Московкина принялась стучать зубами, ожидая, что вот-вот пойдёт снег или дождь.
       - Зачем мы сюда приехали, Вася?   Тут холодно…
       - Ты же хотела на край света, - Василий нежно привлёк её к себе, зарылся лицом в золотистые волосы. Встретив робкую, а через мгновение сумасшедшую ответную ласку, он взял дрожащую женщину на руки и понёс к машине. Лида испытывала состояние, какое бывает летом после грозы: возвращается молодость, благоухают на солнце цветы. Так и к ней в запотевшем изнутри автомобиле вернулось дивное ощущение полной жизни. Правда, ей не нравилось выражение лица у Василия. Точно такое же жестокое выражение она наблюдала у своей тётки, когда та рубила курице голову.
    
       Двумя днями позже Шерстяных завёз её в колхозное поле, подрулил к печальному, одинокому стогу и как в прошлый раз предложил полюбоваться…
       - Соломой что-ли? – неуверенно ступала по мягким ворохам Московкина. – Мы здесь все исколемся.
       Коротко Василий уже знал её историю: была замужем, растут две дочки шести и восьми лет. Презрительно сузив глаза, она поведала, что муж – человек блажной. Жил лишь рыбалкой, называл себя «творческая личность», а надо бы сказать – совершенно негодный для семейной жизни тип. Занимался оформительством заводских территорий и отдельно, для души – пейзажной живописью. Неплохо зарабатывал, но скуп был до омерзения, постоянно ныл, что семья отняла у него свободу, возможность жить так как хочется, и все тяготел под крыло своей маменьки. Этим и кончилось.
      - Скажи, Вася, почему вы, мужчины, так за свою свободу дрожите, ну что в ней такого!? Бродит человек в одиночку, будто шакал… - с мягким укором говорила Московкина, прижавшись всем телом к человеку, которого и знать-то толком не знала, а вот поди ж ты, он ей близок и вместе с тем чужой, неподвластный. – Ты правда, меня любишь?
      - Пусть это будет романтикой жизни. Ну просто потрясающим явлением! – весело отозвался Шерстяных.
      - Ты хочешь сказать, скоро все закончится?..
      - Это только в сказках любят до самой смерти, а в действительности любовь – что-то внезапное, наподобие молнии.
    
      Вскоре была затеяна ещё одна соблазнительная поездка, на сей раз к реке. Шерстяных держался щеголевато, но был не в меру молчалив, и это беспокоило Московкину.
      - Тебя что-то тяготит, Вася? Ты совсем перестал улыбаться, шутить.
      - Я же не скоморох…
      Это была их последняя встреча; вышло так что Шерстяных исчез со стройки вообще. Явившись как прежде в бригаду бетонщиков, Московкина еще на подходе услышала приглушённую фразу одного из «котят»:
      - Васькина краля идёт!
      - Где ваш бригадир? – хмуро осведомилась Лида у шкодливого хлопца, что был правой рукой Василия.
      - Как? Ты разве не в курсе? Он теперь в областной администрации… Чиновник по строительству. С нами даже пиво не пьёт…
    
      Московкина бесцельно пошла по замусоренной лестнице вниз, почувствовав внезапную враждебность всего окружающего. Не было сил, чтобы в расцвете лет снова терпеть это подлое одиночество. Светлые, теплые дни с ясными далями горизонта не приносили былой отрады; закончив работу, Московкина ехала в дребезжащем троллейбусе уже не на «край света», а только к себе. Жила она в собственном доме, оставшемся ей от матери; небольшой, но уютный дворик был украшен цветущими пионами, под виноградником в беседке вечерами пили чай и вообще проводили время. Дочки готовили школьные задания, сама же Московкина вязала, шила. Одну из комнат занимала её тётка, женщина простоватая и добродушная. Когда-то она слыла красивой, жила весело, безоглядно и любила выпить, а в последние лет десять её оплывшее лицо приобрело кирпичный оттенок, часто мучает давление. Лиде казались странными её претензии на красивую, незаурядную жизнь, хотя бы и в прошлом. Вспоминала тётка поездки к морю и даже романы, какие с ней прежде случались. По ночам Московкина плакала, а утром у зеркала рассматривала синеву под глазами и думала о Шерстяных как о слишком грустной, жестокой потере.
    
       И вдруг, словно насмех, около неё на стройке стал вертеться долговязый субъект с узким, лошадиным лицом, в сущности, недурной парень, но совершенно не в её вкусе – лопоухий, с короткой стрижкой, будто недавно освободился. Он был весел, жизнелюбив и улыбчив, так что мог бы казаться приятным малым, если бы не шутовская прихоть – непременно понравиться.
       - Давайте познакомимся…
       - Я думаю не стоит, - вежливо, но не скрывая брезгливых интонаций, отвечала Московкина.
       - Значит, вы отказываетесь? Тогда я… войду в плотные слои атмосферы и прекращу существование, - шутил он, чудовищно двигая выступающим вперед кадыком.
       - Ладно, голубчик, говори, кто ты такой, - снисходительно, с шевельнувшимся желанием поиграть разрешила Московкина.
       - Цыплёнков Анатолий.
       «Тьфу ты… Ну и фамилия!..»
    
       Ей было ясно, что этого Цыплёнкова настроили её же подруги, девчонки из бригады. Им лишь бы весело было. Заметили, что парень неспроста тут крутится, и сразу хором:
       - О! Мы вас женим! Не робей, Толик, это она свиду кусачая… В общем, дерзай!
       Он появлялся снова и снова под радостные крики отделочниц:
       - Лида, Лида, твой идет, встречай!
       - Он такой же мой, как и твой, - сердито обрывала, пыталась отмахнуться Московкина, защищаясь натянутой, недоброй улыбкой.
       - Не скажи…
       Некоторое время ухаживания раздражали, но постепенно она привыкла: ей и самой становилось забавно, глядя, как переживает, заискивает этот самонадеянный тип. Ну и пусть себе хлопочет!  Всё же от мысли, что Цыплёнкову мерещатся шашни, её всю передергивало. А он стал своим в бригаде штукатуров, даже в бытовке во время переодевания женщин держался, как у себя дома, разве что отвернётся из деликатности.
       - Толя, оглядывайся, сейчас самый смак! – предлагали, посмеивались подруги в момент, когда Московкина сбрасывала с себя спецовку и прочее.
       - Только попробуй!.. Сразу инвалидом станешь.
       - А я и так все представляю, - балагурил довольный Цыплёнков.
      
       Затем они шли рука об руку мимо строящихся корпусов. Московкина отчужденно, нервно посматривала по сторонам и сама не понимала, для чего терпит эти причуды. Цыплёнков же был совершенно счастлив. Незаметно проходили дни, сменяемые тусклыми осенними вечерами. Однажды Анатолий на две недели пропал, будучи на учёбе, в отъезде. Он работал наладчиком в цехе формовки шин, и Московкина, к своему удивлению, почувствовала, что ей тоскливо без этого парня. Значит, сумел-таки смягчить её усталую душу. В конце концов она приласкала его, разрешила переселиться к себе.
    
       Через год у Московкиной родился сын; это было хорошее, спокойное время её жизни; муж неустанно хлопотал по хозяйству, что-нибудь мастерил и всячески старался угодить. Он как будто устраивал, но шила в мешке не утаишь: их связывала не любовь, а жалость, и посему в душе Московкиной разрасталось горькое недоумение: разве это жизнь? Какое-то время она крепилась, глушила тоскливое чувство, плакала по ночам и часто болела при этом. На нервной почве в периоды депрессий у неё как бы отказывали ноги. А тут ещё масла в огонь подлил следующий случай: ни с того, ни с сего к ним в дом явилась бывшая жена Цыплёнкова, женщина неказистая, с глуповатым, доверчивым лицом. Поговорили, точно приятели, о том, о сём. Цыплёнков вышел проводить гостью, а когда вернулся, во дворе у порога увидел свой чемодан. Московкина категорически предложила быть свободным. Цыплёнков обмер, с мольбой упал на колени и кое-как удержался на прежних позициях. Правда, с той минуты Московкина уже откровенно его презирала и называла не иначе как «родственник».
        - Эй, родственник, не фигурируй! – восклицала она, когда не была расположена его видеть.
    
        И такое повторялось всё чаще. Её злило то, что он так отчаянно держится за неё, страдает, и, конечно же, разыгрывает благородство. Случалось, что домой она приходила нетрезвой. В подобные вечера Цыплёнков обращался в объект колких, отвратительных насмешек. Она издевалась, мстила за свою разбитую жизнь.
       - Что бы мне такое сделать, чтобы ты меня оставил?! – спрашивала она с сердитым, некрасивым лицом. – Лечь под кого-нибудь что ли?
       Цыплёнков стискивал зубы, смирялся, забываясь в заботах;  и дети, и тётка были на его стороне. Тем временем – это было ранней весной – к ним в дом стал наведываться новый друг Московкиной – таксист, крупный, как медведь, самоуверенный и циничный. Удобно расположившись на кухне, он пил чай, при этом интимно беседовал с хозяйкой.
       - Дай и мне сигарету, Игорёк, - задушевно просила Лида своего гостя. – Как? Покатаемся сегодня?..
       - Да без проблем. Будешь верещать от удовольствия…
       - Волк позорный!
       Цыплёнков чувствовал в горле ком, сколько мог терпел это безобразие и вдруг сорвался. Со страшным, перекошенным от гнева лицом он схватил кухонный нож и пошёл на таксиста. Сам того не ожидая, прорычал исступлённо:
       - Убью, гад!..
       В такой жуткой ситуации иного гостя тотчас бы сдуло. Таксист же, словно зная наперед, что это фарс, глумливо ухмыльнулся, а Московкина произнесла своё обычное:
       - Не фигурируй тут!
       Совершенно раздавленный Цыплёнков ретировался к тётке.
    
       Весна на юге приходит стремительно; за день-два растает снег, высохнет почва, и с небес прозрачной голубизны свалится вдруг такая благодать, что невольно подумаешь: жизнь прекрасна. Занимался чудесный солнечный день, когда тётка в своей половине услышала отчаянный крик Московкиной и плач такой безутешный, что у тётки всё захолодело внутри. Когда она вошла в комнату, Лида беспомощно лежала на полу, а перед ней, стоя на одном колене, держал стакан с водой какой-то незнакомый мужик, мрачный и взъерошенный. Это был, как оказалось, бригадир наладчиков с шинного завода. Он только что сообщил, что Цыплёнкова убило рычагом форматора, убило мгновенно, раскроив голову – такой силы был удар.
       - Он сам виноват… не закрепил рычаг, нарушил технику безопасности, вот и получилось…
       Вместе с тёткой они подняли Лиду, уложили на кровать. Свои ноги она уже не чувствовала и не могла ими даже пошевелить. Когда обморочное состояние прошло, Лида попросила тётку сходить на почту, дать телеграмму родителям Анатолия, и никак не могла вспомнить адрес.
       - Небось и память отшибло… - горестно, участливо говорила тётка, сидящая на постели сбоку.
       - Только не это, господи, только не это! – повторяла Московкина среди рыданий.
       Потом с завода приехала целая делегация руководителей; Лида плохо слышала их разговор и уверения, что муж, дескать, сам виноват.
       - Видимо, так ему на роду написано. Все под богом, как говорится…
       - Но смерть у него была легкая.
      
       Пообещав всяческую помощь и, разумеется, пенсию вдове, начальство уехало. На следующий день Цыплёнкова привезли из морга уже лежащим в гробу. Вся правая половина его проломленного, обезображенного черепа имела цвет сургуча, и глядя на лицо, трудно было понять, с какой же эмоцией ушел этот человек из жизни. После похорон, когда Лида с тёткой и детьми вернулись с кладбища, трёхлетний сынок Цыплёнкова, не по-детски сетуя, грустно промолвил:
       - Вот и нет у меня больше папки…