Рыжий, взъерошенный человек норовисто шлёпал по лужам заводской территории, глотал горький, как ржавчина, воздух. Со стороны казалось, это рыцарь духа, презирающий осеннюю слякоть и всё прочее под ногами – литые болванки, станины, ползуны, помеченные лаконичной надписью «брак». Козловой кран неуклюже, со скрежетом привозил и бросал наземь испорченные заготовки, базовые детали, стружку. Над краном и тёмными от дождя корпусами низко плыли хмурые облака. Он и в самом деле прав, этот пешеход: внешняя жизнь – ничто по сравнению с внутренней. Граф Толстой, как известно, не ставил её ни в грош. Человек по фамилии Тюрин значительно уступал Толстому, а неудобства не замечал оттого что был обескуражен – вытирал кулаком заплывшие глазки, плаксиво жмурился. На совещании у директора завода его только что слушали и, как говорят в народе, гладили против шерсти. Вообще-то руководители цехов к этой процедуре привыкли, ведут себя, будто кони, которым вставляют в рот удила – дёргают головой, а потом жуют железо и успокаиваются. Тюрин, начальник механического, тоже сначала сопротивлялся. Его взнуздывают: «Где детали? Почему срываете график комплектации?» А он на дыбы: обозвал продукцию литейного цеха гнусной, сплошной песок да раковины, ругнул оснастку, дедами сработанную. Хотел ещё сделать ультиматум насчёт качества, не ждите, мол… Но тут вышел из себя директор:
- Вы понимаете, что сборка из-за вас в критическом положении? Думаете владеть производственной ситуацией или нет?
- Если я виноват – наказывайте, - буркнул Тюрин, озираясь в тревоге на притихших экономистов, плановиков и бедолаг, составляющих цеховое начальство. Их молчание, как на похоронах, выражало скорбь, когда лицо генерального делалось злым.
- Выговор от вас не уйдёт и без вашей просьбы, а объяснения сейчас никому не нужны. Требуется одно – реальное выполнение плана.
Сжимая пухлые белые кулаки, директор стучал ими по полированному столу, гневно приказывал думать, решать проблемы, а не искать отговорки.
…Отперев замок своего кабинета, Тюрин мягко толкнул брюшком дверь и первое, что сделал, машинально сел в кресло. Руки по привычке легли на живот, а голове было не совсем удобно; в поисках удовольствия она сама собой свесилась за спину, создавая видимость, что начальник застрелился.
«Думать, думать!.. – уныло передразнил директора Тюрин. – Что тут придумаешь!» Достал из ящика несколько ирисок, развернул одну и принялся жевать. В голове внезапно возникла иллюзия, будто там вместо мозга живёт жаба и шепчет время от времени мысли. А какие и когда – это уж от неё зависит. Вот сейчас надо думать о перестройке, а жаба шепчет, что зря он сделался начальником. Ничего хорошего! Зачем было кончать техникум?! Работал бы как три года назад – рядовым станочником, и никаких тебе: «Думать! Начать с самого себя…» Одно хорошо – кабинет. Всё приятное, что могла дать работа, Тюрин сразу устроил. В жаркие дни включал кондиционер, ласково урчащий, полезный для нервов. Радиоприёмник на тонких, ходульных ножках прибавлял кабинету солидности, служил как мебель и давал понять обстановку в мире. Наслаждаясь холодильником, Тюрин вытаскивал оттуда минеральную воду, «пепси-колу» и лично пил. Стол и стулья особенного почтения не вызывали, а вот в кресле своём он чувствовал себя славно, как в колыбельке; одной лишь голове было неудобно. Требовалось думать.
«А хорошо, если б совсем не надо было управлять!.. На весь год одно какое-нибудь задание дать…» - сонно предположил начальник. Иногда он спал в кресле, а, просыпаясь, снова маялся. Успокаивало то, что производственная атмосфера за стеной гудела, ухала, методически скрежетала сама по себе. Но так было не всегда, потому и привык Тюрин мечтать. Сейчас он полагал, что от этого придумается какая-нибудь мысль. Так бы оно, пожалуй, и вышло, но тут дверь кабинета широко распахнул заводской комсорг Альберт Колобов, современный, солидный и озабоченный хлопец. Корень жизни для него – организовать молодёжь. А она ведь какая? Оскорбить норовит, освистать либо задать подлый вопрос. Только Колобов тоже не лапоть. И смекалку проявит, и дерзость, а своего добьётся, организует массу, даже если она сырая и кричит про лапшу на ушах.
- Здорово, Владимир Андреевич!
- Привет… На! – протягивая ириску, Тюрин сощурился, обнажил в улыбке мелкие, острые зубы, чем вызвал лёгкое замешательство комсорга.
- Такое дело, Владимир Андреевич, - широким театральным жестом Альберт бросил на стол шляпу, сел, не вытаскивая руки из брюк, далеко вытянул ноги. – Мне сейчас из обкома комсомола звонили, срочно вызывают Агафонова. Я сказал ему, уже переодевается. Понимаете, надо!
- Оставьте вы его в покое! Он мне план делает! – скандально закричал Тюрин. Выпалив несколько суровых фраз, начальник перевёл дух, а заодно переложил на столе папки, списки, сводки.
- Надо, Владимир Андреевич, надо, - мягко показывал убеждение и стойкость натуры Колобов. – На днях у нас пленум, Агафонову поручают выступить и так, знаете, чтоб у всех мороз по шкуре…
После этих слов хозяин кабинета резко сник, будто внутри у него погасло бушевавшее пламя, но остались спокойно тлеть мелкие угольки.
- Мне он тоже первый помощник как парторг цеховой. Видишь, сколько папок. Приказы, распоряжения… Просмотреть надо! - Тюрин снова стал перекладывать, завизированные директором листы, сдвинул на новое место телефон. – Тяжело… Я на собрании говорю, а парторг по правую руку стой!.. Да, требования растут. К каждому нужен подход, надо ему ситуацию заводскую и мировую объяснить. У меня много осталось от рабочего, родители – простые люди, всё больше лопатой, а я выше всех залез что ли… Да… Но не всё, не всё получается. Второй год нет ни плана, ни номенклатуры. Сейчас люди придут, буду просить их поработать по полторы смены. Не знаю, согласятся ли…
- В комсомоле сейчас тоже никто ничего не хочет. Молодёжь, как своенравная девка, уходит из-под влияния. Не представляю, где ещё её погладить, на что нажать, - простодушно высказывался комсорг.
- Человеческий фактор немаловажен, - заулыбавшись, подсказал самую суть вопроса Тюрин. – Недавно нарисовали в цехе картину, Шишкина что ли… Не помню. Называется «Утро на Куликовом поле». Это немаловажно. Может, глядя на неё, человек душой отдохнёт… Думаем много: чайники выписать, чаепитие тут организовать. Не удалось пока, а чай в кладовой пьют. Хочу на этот год радио в цех провести – не разрешают. Я люблю мечтать; иной раз так размечтаешься - голова болит, плюнешь потом: плана-то нет!
В кабинет робко просунулось угрюмое лицо рабочего, а затем и весь он – прожженный, ухватистый, в перепачканной до блеска спецовке.
- Можно?
- Входите, входите.
Чёрные, похожие на жуков станочники молча распространились по кабинету, заняли стулья вдоль стен. Колобов попрощался и вышел. Тюрин ждал пока соберётся вся смена, но времени зря не терял – работал физиономией, становясь по такому случаю суровым, значительным. От тесноты, возни и несвежего воздуха у начальника на душе сделалась какая-то аллергия, рабочие же, наоборот, с каждой минутой чувствовали себя лучше и забавлялись обрывками общего разговора:
- Вот ты сел на батарею и всё тепло забрал.
- Женитьба сама по себе, видать, ума не прибавляет…
- Вчера лосьён огуречный пил, печень болела…
- И много выпил?
- Помалу не пьём.
- Так, товарищи, тихо! Я вам сейчас заводскую ситуацию объясню, - начал Тюрин. – Мы вроде как в окружение врага попали, и если не прорвёмся со славой, не будет нам премии… Прошу, товарищи, проявить доблесть. Вон какая у нас картина в цехе висит!
К предложению шефа отнеслись терпеливо. Привыкли. Бывали уже «шторма» и «осады», теперь вот «окружение». Но когда распределяли задание, расточник Митяев, набычившись, заявил, что не станет сверлить ползуны – не выгодно.
- Что значит «не выгодно»! Надо понимать положение, - проворчал сидевший рядом с Тюриным старая закорючка Гусев.
В прежние времена к нему прислушивались, да и сам он бывал рад принять сторону начальства, покрикивал на станочников, будто дядька-Черномор на вверенную дружину витязей-подводников.
- Положение я понимаю, а ничего не могу с собой сделать, нету героизьма, - явно кобенясь, развел руками Митяев.
Остальные рабочие глядели на него с интересом, как на женщину, которая нравится. Один только строгальщик Гусев презрительно исказил лицо:
- Значит, на завод тебе наплевать?
- Я не верблюд, чтоб на завод плевать.
Тюрин совсем растерялся; уже одиннадцать человек отказывались, как они говорили, горбатиться по полторы смены, так подействовал на них Митяев. И опять захотелось начальнику цеха куда-нибудь убежать, стать вахтёром, только не значиться в этих «прорабах перестройки». Сколько раз, сидя в кресле, нахохлившись, он скептически соображал: «Так… Перестройка… Это я понимаю – стены перестроить, станки поменять, картину вот нарисовали… А что ещё перестраивать, чёрт её знает!» Гусев всё-таки уговорил шестерых поработать сверхурочно, назвал их беззаветными патриотами, прочих же окрестил помойными котами.
Дня через три положение в цехе немного исправилось; даже мизерный запас комплектующих деталей круто облегчал жизнь, и это сказывалось на общем настроении. Рабочие словесно заигрывали с крановщицей, а во время перекуров испытывали душевную благодать. Всё-таки из окружения вышли…
После обеда в механический цех со свитой главных специалистов пришёл директор. Два раза в неделю он совершал обходы заводской территории, лично боролся с вульгарной халатностью подчинённых. На сей раз был добр: знал по сводкам экономистов что цех исправляется.. Впервые заметил директор картину, долго, надев очки, разглядывал храброе войско.
- Лучше бы ты каких-нибудь баб нарисовал, - блудливо заметил главный технолог.
- Э-э… Это немаловажно.
Проводив директора с его компанией, Тюрин гордо, словно тореадор, прошёлся между громадных станков марки «Шкода». Домой он возвращался теперь не ранее десяти часов вечера. Рыжая, толстенькая жена глядела на него точь-в-точь, как директор: «Володя, что за необходимость так задерживаться?»-«Поддержание духа!»-«Да ну тебя, вечно как идиот какой-нибудь», - сердилась недовольная подруга жизни.
В один из таких дней к Тюрину заглянул начальник соседнего механического цеха Зимин, внешне очень похожий на Ноздрёва из «Мёртвых душ». Ум у него въедливый, злой, а душа – потешница. Когда требовали срочно обеспечить машинокомплект, он разыскивал в цехе мастера и, напрягшись, кричал ему в ухо: «Полундра!» по привычке, оставшейся после службы в морфлоте. Если же аврала не было, Зимин рассказывал байки и смеялся над собой, над Тюриным по поводу бестолковости, какую он чувствовал и находил во всём. «Бестолковость – это наша стратегия!» - повторял как особую заповедь Зимин.
- Командуешь? – сказал он Тюрину вместо приветствия. – Я гляжу, ты много пишешь… А я только три письма написал, положил их в сейф и ручку выбросил.
- Какие три письма? – не понял Тюрин.
- Ты что, анекдот не слыхал? Как один начальник другому, молодому, в письмах рекомендовал: будет, мол, худо – открывай первый конверт, а там совет: «Вали всё на меня». Снова припрут – всем всё обещай, а уж как в третий раз станут сношать, пиши такие же три письма… Слушай, Вова, разреши мне на час шлифовальный станок занять.
- Никак нельзя, у самого завал, Никанорыч.
- Ну мне же нужно всего на час! – взглядом и всем своим тучным телом наваливался Зимин.
- На вот! – засмеялся Тюрин, протягивая ему карамельку, - курить же бросаешь…
Некоторое время Зимин ждал, печально глядя вокруг себя, затем плюнул и не спеша пошёл прочь.
«Чёрт возьми, как лучше сказать? В канун 70-летия Великого Октября или в честь?..» - размышлял и перечёркивал слова Тюрин.
Коллективные обязательства цеха всегда сочинял профорг Сутягин, да нет его, в отпуске, - Что-то опять голова разболелась, пойду пройдусь».
Из своего кабинета, устроенного на втором этаже под самой крышей корпуса, Тюрин спустился в шумный, чёрно-грязный цех, и за минуту отвлёкся настолько, что снова пришлось ломать голову: «Так, зачем я вышел? Указание дать?..» Не удалось вспомнить, зато почувствовал радость оттого что он сам, такой маленький и не злой, схватился с этим норовистым чудищем в обличье цеха, начал одолевать… Тюрин остановился чтобы ещё раз полюбоваться картиной, и вдруг обнаружил, что пустует станок опытного, дельного расточника Геранькина. Этот высокий, худой, как арматура, мужик не любил говорить без сути, и если уж раскрывал рот, делался вроде как Аристотель. Подмигнёт лукаво подручному и с чрезвычайным смыслом заметит: «Главное в жизни – вовремя поправить своё состояние». Поправить состояние для него означало выпить пива или же сдать кровь.
- Где Геранькин? – злобно поинтересовался Тюрин, испугав и обидев резким обращением мастера Суркова.
Тот нервически мотнул головой:
- Отгулы у него. Кровь же сдал!..
- Чёрт знает что такое! Напишу рапорт, пусть меня переводят в рабочие, - неистово волновался, вскидывал короткие руки Тюрин.
Мастер молча сочувствовал.
На следующий день ситуация в цехе снова стала критической. Тюрин сидел у себя в кабинете, грустил: «Плохо… разбазарили мы эти смены по полторы… Так, что ещё может спросить директор? Конечно, по шапке даст, скажет: «Раз сломался станок у Агафонова, почему не отвезли детали в соседний цех к Зимину? Почему опять сорвали сборку?» Можно было, да ведь ждёшь что вот-вот свой исправят, а эти олухи, ремонтники, станок разобрали – собрать не могут, все железки перепутали. Думали просто, как с самогонным аппаратом…»
…Просторный, лакированный кабинет быстро заполнился пугливыми, настороженными лицами. Начальники цехов, занимая свои места, привычно ёжились: всем хорошо известно и положение с планом, и количество брака, и то, что два дня назад на заседании бюро обкома директору объявили «строгача», а следующим логическим шагом может стать вопрос о соответствии должности. Директор Василий Семёнович Платов, тучный, трагически хмурый мужик, холеный в силу своего положения, открыл совещание. Слушая скучное сообщение начальника производственного отдела, он стал, похоже, задрёмывать, а, очнувшись, поморщился от той демагогии, какою были опутаны его подчинённые. Закурив сигарету, директор снова опустил веки: болело сердце и непривычным трепетом, будто кровь закипала, волновались левая рука и нога. Одолевала, к тому же, горечь. В прошлые годы выстоять помогала железная воля, было и здоровье, а главное – убеждённость, что жил не зря. Теперь нет ни того, ни другого.
«Кажется, дошёл до ручки. Скоро, наверно, в гости к богу… И что я ему скажу? – печально раздумывал директор. – Вроде жил, боролся, а никакой благодарности… Никому и дела нет, что я тут, как гладиатор, от ран умираю. Только и знали требовать: надо, надо, надо! В гробу я видел это «Надо!» Не работаем, а только дыры латаем, с договорами шельмуем, брак гоним, кадры распустили. Конечно, мы можем бить себя кулаком в грудь. Как же! Объем производства и номенклатура выросли в десятки раз, а завод по площади такой же, как в сорок третьем… Это же парадокс, дикость! Долгое время выкручивались и теперь пытаемся жить старыми заслугами, рвать на груди рубаху… Пошлый инстинкт!»
Краем уха директор слушал короткие доклады инженеров и не находил в сообщениях ни новых принципов, ни новых идей, раздражался, если кто-то употреблял слово «перестройка». Тюрин незаметно радовался: о нём на сей раз и не вспомнили ввиду того что в литейном цехе вышел из строя конвертор. Там срывалась очередная плавка.