На город ложился мягкий апрельский вечер. Роняя последние лучи на крыши домов, солнце клонилось к горизонту. Вспыхивали огни в казенных заведениях. Но ненадолго, а лишь затем, чтобы возвестить о скором окончании работы, и переносились к домашним очагам, где хранили уют уже до глубокой ночи.
Позже всех гас свет в конторе Патрика. Его считали чудаком, недоумевая, почему он не спешит домой. Однако Патрик не реагировал на шутки и ухмылки, а продолжал сидеть за столом, поглядывая на часы. Но вот стрелка подвинулась к восьми. Пора. Через полчаса он подойдет к ее дому, займет свой пост между двумя развесистыми акациями и будет ждать.
Патрик появлялся там почти каждый день. Когда не мог выбраться, он испытывал чувство вины, словно не пришел на свидание. И тогда весь оставшийся вечер был безнадежно испорчен и пуст.
Тяга к этому дому возникла этой зимой. Как-то задержавшись на работе, он нарочно пошел домой дальней дорогой, желая проветриться после затхлого помещения и пыли конторских бумаг. Прошел почти весь город насквозь и вышел на окраину, где начинался пустырь. И услышал пение. И замер.
Женский голос пел итальянскую арию. В этом пустынном морозном пространстве бельканто звучало нелепым диссонансом. Но не столько неожиданное пение поразило Патрика, сколько сам голос. В нем сквозила леденящая тоска, которая сверлила душу, вызывая почти физическую боль. Резкими переходами, внутренним надрывом певица, похоже, сознательно ломала замысел композитора, пытаясь вложить в арию свои личные переживания и убеждая, что они значительнее, чем трагедия героини.
Патрик стоял не шевелясь, робко выдыхая облачка морозного пара. А потом, стараясь ступать неслышно, чтобы неосторожным движением, звуком не спугнуть пение, пошел туда, откуда доносился голос. Походив между домами, он наконец обнаружил источник. Пение доносилось из античного вида флигелька, каким-то чудом уцелевшего под напором теснивших его городских построек. Казалось, будто он оборонялся от наступающего на него города, чем-то напоминая Дон Кихота, который сражался с ветряными мельницами. Окна были темными, но пели, без сомнения, за ними.
Патрик простоял перед домом все время, пока продолжалось пение. А на следующий день пришел снова, надеясь еще раз услышать поразивший его голос. И услышал. И стал приходить сюда почти каждый день. Голос звучал всегда в одно и то же время. Арии следовали одна за другой почти без паузы. А он стоял, прислонившись к дереву, и перед ним вырастала то Норма с арией "Каста Дива" - целомудренной богиней в серебряном глянце, то грустная Мими из "Богемы", то трагическая жрица любви Джильда... И в конце звучала Элеонора из оперы Верди. Отчаянный крик "maledizione!" *, а за ним тихое и долгое "pa;e"**, в котором - бессилие и покорность судьбе.
Затем дом погружался в тишину.
Патрик шел домой, влюбленный в навеянные музыкой образы. Но скоро его окрыленность сменялась досадой. Он жалел, что эта любовь была такой зыбкой. Не облаченная в конкретные формы, она налетала вместе с музыкой и с ней же исчезала. Если бы только можно было ее удержать, продлить!
Патрик пытался рассмотреть в окне женщину, способную так осязаемо передать свое горе. Но там никогда не горел свет. В этом было что-то странное и даже жутковатое. Черное, поющее окно... Иногда Патрику чудилось, что занавески раздвигаются и он видит в окне чье-то лицо, которое наблюдает за ним. Но вероятно, это был ветер и его разыгравшееся воображение.
Весна все наступала. Дни удлинялись, становилось теплее. Но даже весной дом оставался таким же одиноким, а в пении слышалась все та же сжимающая грудь тоска.
А Патрик продолжал слушать и все больше влюблялся. Но уже не так в образы, как в саму исполнительницу. Желание увидеть ее становилось нестерпимым. Он подходил к дому пораньше, даже днем, надеясь, что она где-нибудь да появится. Иногда в дом заходила женщина с бельем и большими корзинами. Очевидно, служанка. Но кроме нее никто больше внутрь не заходил и никто оттуда не показывался.
Однажды Патрик увидел, что дверь приоткрыта. Вероятно, служанка плохо ее захлопнула. Минуту он стоял на пороге, не зная, постучать или нет. А потом решительно вошел внутрь, удивляясь своей дерзости.
"Почему здесь все время темно?" - только и успел подумать, как пол под ногами скрипнул и тут же из комнаты раздался резкий голос:
- Кто там?
Дверь открылась, и в коридор выехала коляска, в которой сидела женщина. Кажется, пожилая. В темноте он не мог разглядеть ее лица.
- Кто вы? Кто здесь?
- Простите. Я... у вас была открыта дверь.
- Что вам нужно?
- Я слышал... - Патрик растерялся. - Я все время слышу пение. А сегодня не удержался и вошел... я уйду, простите. Не пугайтесь, ради бога. Я не вор, не грабитель.
Он уже направился к выходу, как она окликнула его:
- Стойте! Подойдите поближе. Наклонитесь ко мне. - Она провела по его лицу рукой, прошептав: - Нет, это невозможно... вы же молоды. - А потом спросила: - Вы давно приходите сюда?
- С зимы. Почти каждый день. Этот голос...
Но она перебила:
- И вы хотели войти, чтобы узнать, кто поет?
- Хотел! Но не решался.
- А сейчас решились? - Она немного смягчилась. - Хорошо. Постойте здесь немного. - Она проехала в комнату, неплотно прикрыв за собой дверь, и минуту спустя Патрик услышал тот голос. Он хотел заглянуть сквозь щелку, но она сама позвала: - Входите.
Сгорая от нетерпения, он распахнул дверь. В комнате тоже было темно, и только свет от уличного фонаря немного освещал стены. Но где же она? Кроме него и хозяйки никого не было. Он растерянно оглядывался по сторонам.
- Не ищите, - она показала рукой в угол, и тут только Патрик заметил.
- Так это...
- Да. Это запись. Там, на пластинке - я. Та, что была раньше, а сейчас... меня уже... нет. - Последнее слово женщина произнесла почти беззвучно, и Патрику показалось, что она вот-вот заплачет.Он стоял и молчал, не зная, что сказать. Но женщина заговорила сама:
- Так я пела. Для него. А потом ждала. Долго ждала. Постойте, - она подняла голову, осененная какой-то мыслью. - Когда вы родились?
- 18 сентября... тысяча... - он назвал дату. - Что с вами? Вам плохо?
- Ничего... Я сейчас... - толкнув колеса, она подъехала к окну. В тусклом свете фонаря Патрик заметил, как дрожит ее голова. - Просто в этот самый день и в этот год... он умер. - Потом вполоборота повернулась к нему. - Скажите, где вы стояли, когда слушали? На углу? Где два кустика?
- Там две большие акации.
- Ну конечно же, - она повернулась к окну, - тогда они были еще кустиками. Я ведь ничего не вижу. Вот уже десять лет, как потеряла зрение. Конечно, это уже деревья. Я почему-то так и подумала, что вы стояли там, где он.
- Он - это...
- Не буду говорить загадками. Я расскажу вам всю историю, а вы уж сами решите, кто он. Не удивляйтесь моим словам. Возможно, он - это вы... Пусть играет. - Она показала рукой в сторону проигрывателя. - Вы ведь не будете возражать?
***
Мартовское солнце проникло через полузакрытые ставни, и его луч то и дело попадал Джулии в глаза. Она жмурилась, голос прерывался, дыхание сбивалось.
- Джулия, может быть, закрыть штору? Ты все время отвлекаешься. Да и вообще витаешь где-то за окном. Я совершенно не слышу тебя. Нижние ноты западают, паузу не держишь. Что с тобой?
Странный вопрос. Похоже, у тетки иммунитет от весны. Разве можно сосредоточиться, когда так звонко поют птицы, так дразнит полоска солнца на стене? Но главное - этот юноша. Стоит под окном и слушает. А как внимательно. Прямо замер.
- Давай-ка закроем балкон. Тебя что-то отвлекает.
- Нет, тетушка, не надо. Я сейчас. Я соберусь. Давайте с этого места еще раз.
Разве можно быть такой жестокой, чтобы закрыть окно, когда он слушает? Кому же тогда она поет? Нет, сначала, конечно, она пела просто так, из удовольствия, но потом, когда появился он... Но до чего терпелив! Даже вокализы выстаивает, а ведь они такие тягучие и нудные. Противное занятие. А когда она разучивает партию Элеоноры, самую страстную и сложную, которую должна будет петь на сцене, так он весь вытягивается. Вот как сейчас. Она все время смотрела в его сторону, не в силах отвести глаз от своего почитателя. Такого верного, да к тому же и милого.
- Джу! - тетка уже начинала гневаться. - Ты совершенно не слушаешь фортепьяно. Опять улетела?
Обнаружив ее дар, тетушка - сама бывшая сопрано, но рано потерявшая голос, - вознамерилась довести ее пение до сценического мастерства и выпустить в свет, воплотив в племяннице свою несбывшуюся мечту о большой сцене. А пока что она берегла Джулию как зеницу ока, не спуская с нее ревнивых глаз.
- Простите, тетушка. Но я не могу. Со мной что-то... неладное. Давайте завтра.
- "Что-то", - проворчала тетка, скосив глаза на окно.
- Я пойду в город. А ты закрой окно. Не ровен час, застудишь горло. Вечера еще прохладные. - Она еще раз бросила сердитый взгляд в сторону окна и вышла.
Едва она скрылась, Джулия выбежала на балкон. Уже стемнело. Наверное, он еще стоит. А возможно, ушел. Джулия всегда чувствовала его присутствие и нарочно, когда пела, приоткрывала окошко как можно шире, задвинув занавеску, чтобы тетка не заметила. Вот бы выбежать сейчас на улицу! К нему. Как можно сидеть дома, когда трещат цикады и внутри непонятные, но настойчивые желания, когда грудь чувствует каждое касание платья, рук! Что с ней? А тут еще эта ночь и шорох в кустах. Конечно, он там. Стоит и смотрит на нее во все глаза. А что если он любит? Если так - то и она его тоже. Одной мысли, что он ее любит, достаточно, чтобы сойти с ума и тоже влюбиться. Глупо, навер-ное, так рассуждать. В двадцать один уже замуж выходят, а она все еще ребячится. Ну и пусть. Господи, как сдавливает эта кофта. Долой ее. Она осталась в ночной рубашке и вышла на балкон в прохладу вечера, забыв теткин наказ, держать голос в тепле. Что за ночь! Какое огромное небо! Конечно же, он в кустах. Затаился и подглядывает. Как бы хотелось, чтобы он смотрел на нее сейчас, как Ромео на Джульетту, когда та вышла на балкон. У нее и имя похожее - Джулия. Она скрестила руки на груди, обхватив себя за плечи, и закружилась в вальсе.
Если бы он сейчас залез к ней на балкон!
Но кусты не шевелились, и, поведя плечами от прохлады, она с неохотой зашла внутрь. "Ну и пусть стоит", - обиженно подумала. Еще раз выглянула в окно, но темнота не выдавала своих волнительных секретов. И все же дверь балкона оставила открытой. Вдруг...
Нет, не уснуть. Можно ли уснуть, когда все тело горит от желания обнять его голову и прижать к груди. Почему он не приходит? Лучше закрыть эту дверь, которая, поскрипывая, только дразнит, разжигая мечты и будоража воображение. По этому дереву ничего не стоит добраться до нее. Так что же он медлит?!
- Альберт приходил, как и вы. Почти каждый день. И слушал. Просто слушал. Я даже подумала, что любовь - настоящая - это не красивые слова, ухаживания, а желание так вот стоять неподвижно и внимать. И понимать.
Она замолчала, погрузившись в себя.
- Он так и не подошел к вам?
- Вы что-то сказали? Ах да... простите. Нет, не подошел. Тетка не спускала с меня глаз. Ревновала, но молчала. Он ходил за нами с тетушкой, как паж. Она даже на прогулку меня не отпускала одну. Лишь изредка удавалось переброситься словами. А в основном мы разговаривали глазами. Вы знаете, иногда вдруг все становится таким прозрачным между людьми, что не надо ничего говорить. Я сама удивлялась - как это возможно? А потом тетушка уехала на неделю по делам. И вот тогда мы встретились. Я сама вышла к нему. Сейчас с трудом верится. Выбежала в одной ночной рубашке, только шаль сверху набросила. Невиданное бесстыдство. Но мне кажется, что в ту ночь ничто не смогло бы меня удержать. Даже тетка.
***
Дома не сиделось. Через две недели она будет петь на сцене! Все вдруг показались чужими. Тетушка только и печется что о ее голосе и без конца твердит о предстоящем успехе. Ей нет никакого дела до ее волнения. А сейчас она еще и уехала, оставив Джулию наедине с ее страхами.
Стало душно.
Она вышла на балкон, уверенная, что он там, внизу.
- Ну, где же ты?! Где?!
А потом, что-то почувствовав, сбежала по лестнице в сад и через минуту уже прижималась к нему.
- Я знала, что ты здесь. Почему ты не откликнулся, когда я вышла?
- Я не смел...
- Не смел?! Глупый, милый. А вот я взяла и посмела. - Какие у него мягкие волосы! И голос. Мягкий и красивый. Как редко она его слышала! - Ты все это время был так далеко, так ужасно далеко. Почему?!
Он стиснул ее лицо ладонями и прижал к себе.
- Пожалуйста, будь рядом. Как сейчас. Потому что я уже давно... - она не договорила. Только приоткрыла губы, потянувшись к нему, и тут же почувствовала во рту его горячий язык. А потом свежий ковер травы, его руки, и небо расплылось в глазах, мокрых от счастья.
Как хорошо! И как вдруг страшно стало потерять...
Над ними мягко шелестели кусты и цикады возобновили свои трели.
- Странно, но я даже не знаю твоего имени. А ведь мы уже так давно вместе. Скажи, ты ведь немножко влюблен в меня, правда?
- Боже мой, да я...
- Нет, ничего не говори. - Она зажала ему рот ладошкой. - Если любишь, лучше просто думай об этом, но не говори. Я не хочу слов. Кругом одни слова, слова, слова. Я разучиваю слова о любви и пою их каждый день. Какой ты теплый. Согрей меня. Дай мне силы. Мне скоро выступать. На сцене. Я очень боюсь, а тетке и остальным все равно. Знаешь, я ведь ни разу не пела для кого-то. Только для тебя. А там ужас сколько людей. Сотни глаз. Не кусай меня за пальцы. - Смеясь, она отняла руку от его губ. - Пойдем в дом. Там никого нет. Она уехала. Мне зябко.
Они вошли в дом и поднялись к ней в комнату.
- Тсс, - зашептала она, оторвавшись от его губ. - Не целуй меня так громко. Или нет, целуй, как ты хочешь! Я же совсем забыла, что мы одни! Правда, тут теплее? Даже под этим маленьким одеялом. Мне казалось, что оно велико, а оказывается, совсем крохотное. Наверное, просто не годится для двоих. Или это ты такой огромный. Скажи, ты ведь даже на мои глупые вокализы приходил, - тебе не было скучно?
- Я люблю твои вокализы. Знаешь, когда слушал, все время хотел погладить твое горлышко. Ему, наверное, несладко выводить каждый день такие рулады. - Он провел губами по ее шее, слегка щекоча кончиком языка. - Скажи, а где образуется голос? Прямо здесь? - Он поцеловал ямку на шее, нащупав языком косточку.
- Нет, ниже. Хочешь, я тебя поведу по дорожке, которую он пробегает? А ты ее поцелуешь. - Она подняла рубашку. - На-чинается голос здесь. Ну, почти в животе. А потом поднимается. Вот здесь прикоснись губами. Там диафрагма. Фу, какое слово! Ее не погладишь, не поцелуешь... Так вот, а потом выше и выше, до самой груди. И вот здесь еще. Нет, здесь не надо. Тут нет голоса, но ты все равно поцелуй. И здесь, и другую. Сожми. Сильнее! А в самом конце голос вырывается вот отсюда. Ну, где же ты? - она оторвала его лицо от груди и приблизила к себе, лишь чуточку разомкнув губы, чтобы почувствовать силу, с которой он прорывается к ней языком. Сама же напряглась, со страхом ожидая еще одного прорыва. Потом резкий толчок, боль - и все закружилось в неистовом танце...
Милый мальчик. Минуту назад стремительный, неуправляе-мый и жадный. А сейчас вдруг мягкий и податливый. Совсем ребенок. И теперь уже она владеет им. Безбоязненно касается его, а он отвечает нежными, благодарными поцелуями.
- Я хочу, чтобы ты был рядом, когда я выйду на сцену.
- Нет, родная. Я буду далеко. Ну вот, нахохлилась. Всего месяц. Я отплываю с грузом. Через несколько дней. Но я буду слушать тебя, когда ты выйдешь на сцену. Слушать и молиться.
Она резко отстранилась от него, пытаясь вникнуть в смысл его слов:
- Тебя не будет. Зачем ты уезжаешь?!
- Я скоро приеду, он промокнул губами ее влажные глаза. - Какие соленые ресницы. Не плачь. Обещай, что не будешь плакать. - Она закивала головой, все еще всхлипывая. - Знаешь, там, в открытом море, такие ночи, звезды. Когда-нибудь мы обязательно поплывем на корабле. Большом, огромном. Я как-то уже плыл по океану. В детстве. Отец взял меня с собой. Ты не представляешь, какая бескрайность кругом. А, когда я выйду на палубу, то услышу твой голос.
- Да. Ты услышишь, - она вытерла глаза. - Конечно, услышишь. Где бы ты ни был. Я знаю! - И вдруг заволновалась:
- Но ведь у нас еще несколько дней до твоего отъезда. Это ведь очень много, правда?
Их разбудили птицы. Светало.
- Иди, дорогой мой. Не оставайся. Тетушка должна утром приехать. Я тебя люблю. Очень. Нет, подожди! Она крепко прижалась к нему.
- Иди, я тебе открою. Иди же!
Он уплыл. И потянулось время. Днем Джулия выводила вокализы, бесконечно повторяла партию. Но уже не рассеянно - вдумчиво, проникновенно. В ее жизнь вошло новое ощущение. Она чувствовала свой голос изнутри, как женщина ребенка. И когда пела, в душе улыбалась мысли, что ее голос проходит по той самой дорожке, которой Альберт касался губами. А тетка слушала свою протеже и радовалась, отмечая в ее исполнении зрелость, которую считала наградой за свои труды.
А вечерами Джулия выходила на балкон, смотрела на пустой, ставший ненужным сад, слушала разгулявшихся цикад и недоумевала - зачем нужна любовь, если за нее нужно платить страданием?
И вот тот самый день. Она в гримерной. Чьи-то руки укладывают ее волосы, а потом почти выталкивают на сцену. Ослепительный свет рампы, сотни глаз, людей, огней. Ей не хочется петь, но она будет. Назло огням, людям. Потому что в это время он уже готов слушать. И она споет ему! Так, как никогда.
***
- Если бы я тогда знала, что его уже нет... Но, когда я пела, была уверена, что он там, на корабле, и слушает.
- Но как это произошло? Простите, если трудно, не надо. Не отвечайте.
- Ничего. Я договорю до конца. На корабле вспыхнул пожар, и он затонул. Когда я узнала, не могла петь. Но потом нашла в себе силы. Мне казалось, что если я замолчу, то никогда не вызову его к себе, а я верила, что своим пением сумею достать его даже со дна океана. Голос - все, что у меня было, чтобы звать. И я стала учиться. Уже всерьез. А потом выступала. С Нормой, с Травиатой и с его любимой Элеонорой. С ней было тяжелее всего. Она ведь в конце должна быть убита своим братом - возмездие за смерть отца. Вы не представляете, сколько раз я хотела подставить свою грудь под настоящий нож!
Пластинка замолчала. Женщина нащупала ее и взяла в руки.
- Теперь голоса нет, а я все зову. Завожу эти пластинки. В одно и то же время. В эти часы он приходил и слушал, в эти часы я спустилась к нему... Я очень устала. Мне хочется умереть, и лишь одно держит, - а вдруг он где-то здесь! Вдруг услышит, придет, а меня нет. Будь проклята такая судьба! Когда я пела Элеонору, то почти выкрикивала слова "cruda sventura"* и "maledizione". А сейчас уже нет сил, чтобы проклинать.
- Да, вы устали... Джулия. Я понимаю.
Она вдруг подняла к нему голову:
- Вы знаете, уже много лет никто меня не называл по имени. Я слышу только служанку, но она меня называет сеньора. Я вас утомила своей болтовней. И разочаровала, я понимаю. Вот сейчас вы уйдете, а я попытаюсь вернуться назад, в то место, где все прервалось. И буду ждать. - Она отвернулась от него к окну. - Нет, не смотрите на меня, не надо. Я же чувствую ваш взгляд. На что смотреть? Слепая старуха. Совсем не то, что вы представляли себе. Уходите уже. Пожалуйста.
Патрик шагнул к ней, взял ее руку и поцеловал.
- Не надо. Альберт... - она спрятала руку под одеяло. - Можно вас называть Альберт? Я не спрашиваю ваше настоящее имя. Пусть будет Альберт. Когда я трогала ваше лицо, мне вдруг показалось, что это он. Что он не умер, а просто шагнул в другую жизнь. В вашу. Он ведь обещал не оставлять меня. Но даже если это так и вы все вспомните, то все равно уже поздно. Вы молоды, а я долго живу. Впрочем... ведь мне нет и шестидесяти. Не верите? Это болезнь. Я бы еще могла петь... Ну, идите же. Нет! Постойте. Вы ведь придете?!
- Я приду. Завтра приду. И мы вместе будем слушать. - Он посмотрел на нее и неожиданно добавил: - И я обязательно, обязательно вспомню! Я уверен, что вспомню!
Внезапно она оживилась, подъехала к нему и нащупала его руку.
- Вспомните?! Правда? Приходите. Обязательно приходите. Прямо ко мне. Нет, - она немного подумала, - не заходите сразу. Не считайте меня сумасшедшей, но прежде чем войти в дом, постойте под окном, на том самом месте, где стоял он. А потом поднимайтесь. Я буду ждать. И попробую вам спеть. Сама. Хотя голоса уже не осталось. Но я спою. Ой, я же совсем забыла. Вы все это время, наверное, сидели в полной темноте. Ну, идите. А завтра я скажу служанке, чтобы она вас впустила. - И Джулия отвернулась к окну.
Патрик тихо вышел, прикрыв за собой дверь. А на улице еще раз взглянул на окно, более не загадочное, но все равно грустное. И вдруг услышал арию Элеоноры. Уже не ту, что прежде, а наполненную судьбой, о которой поведала женщина. Но удивительно! В ней звучало что-то новое. Какой-то иной оттенок. И он понял. Пели двое. Две женщины. Одна - с отчаяньем, в агонии. А рядом - голос, пытающийся подладиться к пластинке, - чуть приглушенный, неровный. Но именно в нем явственно слышалось то, что дает силы держаться, выстоять, когда кажется, что рухнули все опоры.
Любовь и надежда!