Ностальгическая проза
Мне стало тяжело запоминать,
Но забывать еще мне тяжелее
И.Лиснянская
ДОБРОЕ УТРО
Почти каждый день я прохожу мимо этого обыкновенного московского дома в пять кирпичных этажей светло–желтого цвета и каждый раз мысленно, но отчетливо вижу скрытую пышной зеленью лип вытянувшуюся по фасаду надпись – «Булочная–кондитерская». А ниже, на входной двери, висит другая табличка: «Булочная закрыта по техническим причинам». «Закрыта… Закрыта…», - спотыкаюсь я на печальном слове, прихожу в себя и усмехаюсь коварным на старости лет причудам памяти. Потому что за высокими липами нет булочной-кондитерской, и ветер перемен давно унес запахи шоколадных конфет, свежей сдобы, теплого хлеба. Копеечный ассортимент без боя, под белым флагом капитуляции уступил свои торговые площади элегантным и дорогим кожаным изделиям. Пиджаки, куртки, юбки, жакеты с рекламным шиком привлекают покупателей заграничными ярлыками, тонким, загадочным ароматом роскоши. Теперь уже никто не вспомнит, что когда-то тут торговали хлебом. Что я, я сама – то ли вчера, то ли двадцать лет тому назад - сидела здесь на высоком стуле за кассовым аппаратом и в восемь часов утра уже встречала первых торопливых покупателей.
– Доброе утро, батоны по 13 есть?
– Доброе утро. Есть по 13.
– Здравствуйте, половинку «Орловского».
– Здравствуйте. Девять копеек.
– Ой, не могу – как пахнет свежим кофе! Одну пачку. Большое спасибо.
– Какие конфеты вы посоветуете к чаю?
– А сухари свежие?
Отличный покупатель идет по утрам – бодрый, деловой, быстрый.
Около десяти наступает приятное время затишья, неторопливо тянутся пенсионеры, вместо коротких вопросов начинаются пространные комментарии и насчет погоды, и насчет того, о чем пишут газеты, и что почем сегодня на рынке.
Волна звонких голосов возвещает о том, что закончились уроки в соседнем ПТУ. Мальчишки
налетают, как стая воробьев, хватают рогалики, калорийки, плюшки, потом расплачиваются мелкой монетой. Делят плюшку на двоих, на троих, занимают друг у друга копейки. Вдруг вижу: не хватает парнишке монетки, а приятель не дает.
– Возьми булочку, мальчик, возьми. Когда получишь стипендию, тогда отдашь, я подожду.
– Спасибо. Я обязательно отдам.
Не за булочку, конечно, сказал он «спасибо», а за доверие, за то, что не обидела бесплатной жалостью.
В кошельке у серьезной, аккуратно причесанной девочки деньги крупные – трешки, пятерки, и видно, что маленькая хозяйка знает им счет.
– Три батона по 13, буханка черного, пакет сахара, – называет она мне свои покупки и тут же быстро высчитывает сумму сдачи.
– Какая ты молодец! – Говорю я. – Наверное, у вас большая семья?
– Да, еще два брата. Мама работает, папа работает, а я веду хозяйство.
Она тоже горда доверием родителей и очень старается.
И вообще, дети очень хорошие покупатели. С взрослыми гораздо сложнее.
НЕСУНЫ
Многих покупателей мы знаем в лицо, некоторых по имени–отчеству, изучили их вкусы и привычки. Кто–то берет батоны «только по 25», кто по 18, кто признает «только круглый». Одна покупательница сразу от порога спрашивает, есть ли простой черный, то есть ржаной. Если нет (но чаще все–таки есть), поворачивается и уходит. Вот и
эта, довольно еще моложавая, полная и энергичная женщина тоже всегда брала одно и то же: четвертушку черного за пять копеек и «Калорийную» булочку за десять.
Однажды, поздоровавшись, как обычно, она прошла в хлебный отдел и через пару минут поставила на столик перед кассой свою широко открытую сумку. На дне лежал на боку большой эмалированный бидон, сверху в прозрачном пакете обычная четвертинка черного.
– Вот, – заговорила женщина, – иду за квасом. Окрошку буду делать. – И подала мне пятачок.
– Всего доброго, – проводила я ее улыбкой, как старую знакомую.
Только, наверное, в третий или четвертый раз резануло мне слух это «иду за квасом», будто снова и снова считала она нужным объяснить мне наличие бидона в сумке. И почему, изменив привычке, она перестала покупать калорийные булочки?
– Римма Михайловна, – посоветовалась я с заведующей, – как быть? Вдруг я ошибаюсь в своих подозрениях?
На следующий день, получив медный пятачок, я попросила женщину:
– Если вас не затруднит, поправьте, пожалуйста, батон на полке, он плохо лежит и может упасть.
На минуту она оторвалась от своей сумки. Этого было достаточно, чтобы заглянуть в бидон, он был набит румяными калорийными булочками. Меня бросило в жар – ужасно неловкая ситуация!
– Что ж вы за калорийки-то не заплатили? Забыли? – Подсказала я ей ход.
– Да, да, забыла! Вы уж простите меня, пожалуйста...
– И в прошлый раз, и в позапрошлый вы, кажется, тоже забыли...
Вот такая получилась окрошка с квасом.
И уж совсем дикая история приключилась с другим, тоже постоянным нашим покупателем Николаем Николаевичем.
В отличие от предыдущей покупательницы, перебиваться «с хлеба на квас» ему никакой нужды не было. Сам из себя мужчина видный, солидный, он появлялся у нас в ту зиму в роскошной дорогой дубленке, породистого холеного пса на улице привязывал. Жил он с женой в кооперативном доме
художников по соседству с булочной. Мы его всегда привечали, как–то даже попросили помочь витрину оформить, и он не отказался, помог. И вот однажды купил он пластинку мармелада за 35 копеек, попрощался и ушел.
А следом входит в булочную женщина и говорит укоризненно: что вы, дескать, бисквиты на улице разбрасываете, сама сейчас видела, как собака ела...
Римма Михайловна быстрей меня смекнула, в чем дело, выскочила на улицу, догнала художника. Прошу, говорит, вернуться, мне с вами поговорить необходимо. Завела его в свой маленький кабинет, извините, мол, так и так, но мне карманы ваши посмотреть придется. Из всех возможных зол выбрал он наименьшее. Снял свою роскошную дубленку, и в каждом кармане и карманчике нашлось по пакетику
конфет. Да не простые брал, не мармелад с карамельками, а все как есть шоколадные. Особенно, оказывается, Николай Николаевич «Маску» любил, а мы и не знали, не ведали.
Милицию мы вызывать не стали, да и вообще, сколько помню, к таким мерам не прибегали – считаем по опыту, что беседы достаточно. …Слаб человек, и порой только электронные сторожа на выходе из магазина уберегают нас от искушения нарушить Восьмую Заповедь. Но в то время у нас электроники не было.
ОТЦОВСКАЯ НАУКА
Привезли яблочную пастилу. Работы сразу прибавилось, у кассы уже очередь. У всех в руках, помимо прочих покупок, пакеты с пастилой. И дешево, и вкусно, и не так уж часто бывает. В подсобке две девочки–практикантки из торгового училища не разгибаясь перекладывают мягкие,
нежные, упругие палочки из картонных коробок в полиэтиленовые пакеты. Полкило конфет – 80 коп. 5 копеек – пакет.
Выбиваю автоматически: 85... 85... 85... Конец рабочего дня на окрестных предприятиях, народу столько, что то и дело загораживают полки с товаром, да и приглядывать некогда, да и не за всеми же, в конце концов, пригляд нужен. Самые аккуратные, самые лучшие мои покупатели – пожилые, степенные, скромно одетые женщины. Зная цену и труду, и времени, и копейке, они уважают и мой труд. Деньги без сдачи у них приготовлены заранее, товар разложен в сумке в полную видимость. На вид неторопливые, они отнимают у меня гораздо меньше времени,
чем иной летящий на всех парусах, опаздывающий к поезду, в больницу, на работу и еще в десяток мест рассеянный покупатель.
- 85... 85... 85...
Устали глаза, ноет спина, онемели ноги.
Краем глаза вижу, что у полки с пастилой уже довольно долго топчутся папа с сыном. Мужчина молодой, высокий, благородной внешности, с узкой бородкой и длинными, гладко зачесанными волосами – этакий современный Иисус Христос. Папе лет тридцать, сыну годков пять–шесть.
Они перебирают пакеты, взвешивают их на ладони, сравнивают, где – хотя бы на взгляд – побольше. Вижу, опять–таки мельком, как папа выходит из булочной там, где выходят люди, ничего не купившие. Значит, так и не выбрали, где побольше?
– 85...85...85... Когда она, наконец, кончится!
Детская ручонка протягивает три рубля.
– Что там у тебя, мальчик? Пастила? 85 копеек. – Уже привычно нажимаю на клавиши, но останавливает насмешливый женский голос: «Вы сначала посмотрите на его пакет».
Смотрю, не понимая ничего, кроме того, что за лишними разговорами очередь становится длиннее.
– Да вы возьмите, возьмите его в руки, – подсказывает тот же голос.
Беру пакет в руки – да, тяжеловатый, тут, конечно, не 0,5 кг.
– Они же ссыпали два пакета в один! Я видела.
– А где же твой папа, мальчик?
Мальчик молчит, набычившись.
– Ты постой здесь, в сторонке, пока папа не придет.
Папа, наблюдавший все сквозь стеклянную витрину, немедленно возникает на месте происшествия – в чем, собственно, дело?
– Дело в том, что у вашего сына в пакете не полкило, а килограмм пастилы.
– Ну и что же? – Брови заботливого родителя надменно и высоко взлетают. – Он же дал вам три рубля. Возьмите, сколько надо.
– Но тогда вы скажете, что продавец обманул ребенка, взяв за одну упаковку двойную цену. Зачем же вы ссыпали конфеты из двух пакетов?
– А затем, что мне не во что было купить лук, вот! – И папа высоко, как знамя истины, поднимает над головой полиэтиленовый пакет с зеленым луком.
– Вы бы сначала заплатили, а потом ссыпали, а не наоборот. – Кто–то в очереди громко произносит те слова, которые я произношу про себя.
Однако, дискуссия на моральные темы для меня непозволительная роскошь, хотя до выхода на пенсию я как раз учительницей работала. Не глядя на папу с сыном, кладу на блюдечко с голубой каемочкой сдачу с трех рублей.
– Следующий!
«ДАЧНИК»
Для налета на булочную самогонщик специально выбрал позднее утро – час, когда нет свидетелей: утренняя волна покупателей уже схлынула, дневная еще не подошла. Оставив перед нашей витриной «Жигули» невинно–голубого
цвета, он вошел в магазин, не спеша огляделся:
– О, песок! Какая удача! – И без того круглое лицо совсем растеклось в широкой улыбке. – Сколько можно – два килограмма? А пять можно? – И он ласково и таинственно наклонился ко мне, заглядывая в глаза и вымаливая утвердительный ответ.
– Возьмите шесть, три упаковки, – вяло соглашаюсь я и слегка отодвигаюсь, держа дистанцию.
– Вот спасибо! А десять? Можно?
Маленькая комедия, которую он разыгрывает в пустом торговом зале, предназначена для одного–единственного зрителя – продавца–кассира, которому надо выполнить план реализации товара и в то же время не нарушить правил мелкорозничной торговли.
«Все равно, он сейчас выйдет, а потом снова войдет... Какая разница...»
– Берите десять.
Напихав полную сумку сахара, оптовый покупатель вышел на улицу. Долго возился у своей машины, хотел вроде бы уехать, потом махнул рукой: «была–не–была» и, как говорится, по–новой вошел в магазин.
Я сделала вид, что не узнаю, не помню его. С деловой чуткостью ловкача он подхватил игру. Теперь он «работал» под дачного мужа.
– Вы знаете, я еду на дачу, жена велела купить сахару на варенье. Клубничное. Десять килограммов? – вопросительно–выжидающе смотрит на меня.
Я продавец – мое дело продать, а не «вычислять» на варенье ли, на чай, на самогон ли пойдут проданные мной тонны сахара, хотя и мелкорасфасованного специально для удобства городского жителя. И не находя в себе сил противостоять натиску энергичного покупателя, я
снова нарушаю норму отпуска товара.
СОБАЧЬЯ СЛУЖБА
Холодное, промозглое утро. Под свежим белым халатом у меня два теплых свитера, на ногах шерстяные носки, зимние сапоги. Но все равно, как только открывается дверь, – а она открывается ежеминутно, – волна сырого холода пробирает меня насквозь.
– Валентина Дмитриевна, чай закипел! – Кричит из глубины заведующая Римма Михайловна.
– Не могу. Вы пейте, я потом...
Римма Михайловна великодушно приносит мне чашку прекрасного горячего чая и две конфетки «Клубника со сливками». Я грею об чашку руки, маленькими глотками не пью – принимаю в себя живительный настой, вдыхаю тонкий чайный аромат.
– «Индийского» нет? – Не то спрашивает, не то утверждает мужской голос.
– Нет. Только «Грузинский», – отвечаю я и запиваю свои слова глотком «Индийского». Того самого – со слонами на обертке, того самого, аромат которого разбудил то ли мечты, то ли сомнения чуткого к запахам покупателя. На прилавке у меня «Грузинский», черный, байховый, первый сорт. Тот, что я сейчас пью, на прилавок попадает очень редко и в малом количестве, так, для галочки, дескать, был, торговали, весь продали.
Такой чай – это валюта, золотой запас нашей булочной, без которого не было бы ни у нас, ни у вас, дорогой покупатель, ни мягкого теплого хлеба в широком ассортименте, ни кофе «Арабика», ни конфет «Белочка», ни розовой пастилы... Много чего не было бы. Так что исключительно о покупателях проявляет заботу заведующая, когда дает не «на чай», а в буквальном смысле чай и работникам торга, и санитарному инспектору, и пожарному инспектору, и диспетчеру хлебозавода, и шоферу... А попробуйте сами таскать трехпудовые мешки с сахаром! А лотки с хлебом! А коробки с печеньем и конфетами! Так что индийские слоны и в московском климате неплохо работают, план вытягивают, спасибо им, рахмат сердечный. А то, что остается от производственной необходимости, поступает в фонд нашего взаимного самообслуживания – в окрест расположенные химчистку, ателье, галантерею, аптеку, ремонт обуви... Я тоже отложила себе десять пачек «Индийского» для подарков знакомым.
Народу сегодня, не смотря на слякоть, много, и мой чай остыл. Отставляя в сторонку недопитую чашку, я почувствовала, как снова потянуло холодной влагой от настежь распахнувшейся двери. Не вытерпела: «Закройте две...»
В магазин входила собака. Большая немецкая овчарка с красным крестом на груди. На поводке она вела свою хозяйку, слепую женщину по имени Таня.
– С собакой не положено, – успел произнести занудным голосом какой–то самозваный блюститель порядка, но я уже начеку:
– О, здравствуйте, Таня! Здравствуй, Лайма! – Говорю я и поднимаюсь со своего высокого стула. – Сегодня у нас свежие пряники и печенье, хорошие конфеты – будете брать? А хлеб только привезли, еще теплый.
– Обязательно будем! – Звонко и весело говорит Таня. – И хлеб, и пряники, и печенье. В гости племянник приехал из Сибири, хочется принять получше. Да еще сегодня за готовой работой приедут, так что мы с Лаймой торопимся.
Таня надомница, делает какие–то детали, раз в неделю сдает работу.
Говорят, она ослепла от родов. Врачи предупреждали, запрещали ей рожать, а она все равно родила – так хотела ребенка. Лица сбежавшего мужа она уже не увидела. А сыну теперь семнадцать. Они иногда заходят вдвоем, и даже со стороны видна их нежная, заботливая привязанность друг к другу. Помню, однажды он взял батон, потом наклонился
к ее уху, прошептал что–то. « Ну, вот еще, – ответила она мягко, даже с лукавинкой в голосе, – шоколад тебе! Ты уж не маленький, да и денег у нас мало». Через полчаса она вернулась с собакой, подала мне крупную купюру и улыбнулась: «Какой у вас тут шоколад–то самый хороший?»
Я наполняю хлебом и всякой вкуснотой ее сумку, беру у нее кошелек, вслух произвожу расчет. И последний штрих – бросаю Лайме «клубнику со сливками». Она ловит конфету на лету, машет хвостом и уводит свою хозяйку. Честное слово,
думаю я, эту собаку приятнее обслуживать, чем иного, всем недовольного покупателя. Как преданно она несет свою собачью службу.
– Таня! – Неожиданно для самой себя окликаю я, и женщина с собакой замирают у выхода. – Таня, вы же забыли купить чаю. У нас сегодня отличный чай, «Индийский», со слонами.
ТЕПЛЫЙ ЗАПАХ ХЛЕБА
Зимой рано темнеет, а время ползет медленно: когда же, наконец, уйдет последний покупатель и можно будет собираться домой? Ну вот, кажется, все... Нет, двери снова раскрылись, и из темноты шагнула женщина, вся засыпанная крупным снегом. Отряхнулась у порога, пошла вдоль полок рассеянно, не зная сама, что ей нужно, остановилась у кассы:
– Вы извините меня, что–то я не в себе...
– А что случилось–то?
– Внучок у меня, Саня, от старшей дочери. Вообще–то у нее трое, но те еще малые. А Саню я всегда к себе два–три раза на неделе забираю. Подкормлю мальчишку, носочки подштопаю, постираю, когда в кино сходим, в зоопарк, про школу спрошу, про приятелей. Квартира у меня хорошая,
комнаты изолированные, лоджия большая. Полгода прошло, как младшая дочь тоже замуж вышла. Он ее намного старше, мрачный, суровый, однако прописала я его, дочери послушалась.
Время истекло, рабочий день закончился, пора было уходить. Римма Михайловна и Мария Степановна, фасовщица, стояли уже в пальто. И только я сидела, прикованная к своему стулу неожиданной исповедью, и что–то мешало нам всем прервать женщину, выставить ее на улицу. Но она
сама заметила, заторопилась:
– И вот как только прописала, стал ему Саня мешать... Не хочу, говорит, его видеть. Пусть мне, говорит, на глаза не показывается и еще всяко обзывает. А сегодня, – она горестно всхлипнула, – сегодня выгнал мальчишку. Еще добавил, что и меня выгонит.
– Да не беспокойтесь вы, не выгонит, ваша квартира. – Его самого..., – и Мария Степановна выразила свою непечатную мысль.
– Что–то мне так в голову ударило, и сердце закололо, выбежала я на улицу: Саня! Саня! А его и след простыл. И такая меня обида обожгла, что, верите, свет не мил стал. И побежала я на шоссе. Все, думаю, кинусь под машину. Бегу, улица темная, снег валит, и только ваши окна ярко горят. А еще приблизилась – и почувствовала: хлебом пахнет. И пошла я на свет ваших окон, на теплый, родной запах хлеба...
Уголком платка она вытерла мокрое то ли от слез, то ли от растаявшего снега лицо.
– Деньги–то у вас есть? С собой? – Спросила я.
– С собой – вот... – Она порылась в кармане, – мелочь...
– Вполне хватит на конфеты для вашего Сани, давайте.
Мы вышли все вместе и заперли на замок «Булочную–кондитерскую» с опозданием на десять минут.
НЕ ХЛЕБОМ ЕДИНЫМ..
.
Хорошо помню, как все это произошло. Я, как обычно, сидела за кассой, справа от меня хлебный отдел, слева – кондитерский. Римма Михайловна и Мария Степановна подавали в зал лотки со свежим хлебом. Вошел высокий пожилой мужчина, в осанке и на лице этакое выражение многозначительности и самодовольства.
– «Бородинского», конечно, нет, – с легкой иронией начал он светский разговор.
– Отчего же? Есть «Бородинский», пожалуйста.
– А «Горчичного»?
– Есть «Горчичный».
– А вот «Рижского» у вас уж точно нет!
– А вот как раз и есть «Рижский».
Тогда он «зашел» с другой стороны:
– Наверное, не свежий, – и презрительно ткнул вилкой в бок батона. – Да и где он валялся? Весь мятый, деформированный...
–Потому и мятый, что теплый еще! – Раздался с обратной, невидимой стороны прилавка голос Риммы Михайловны. Она ловко взмахнула очередным тяжелым лотком, и батоны заскользили по покатой горке навстречу покупателям.
– Нет, я вижу, что это не свежий хлеб! Свежий вы еще только разгружаете, даже машина еще не отъехала.
- Так это и есть тот самый хлеб, – в голосе заведующей зазвучали металл и раздражение, – с этой самой машины.
– Нет, – важно произнес покупатель, – подайте мне воон с того лотка. – И нелепо согнувшись в наклоне, заглядывая в щель за прилавок, указал пальцем.
– Да, на, подавись, такой–сякой–разъедакой! – Цветисто закричала Римма Михайловна и резким движением швырнула лоток так, что батоны стремглав полетели в очумевшего гражданина, посыпались на пол...
Если бы он пожаловался в райисполком, всё, думаю, обошлось бы. Но он посчитал оскорбление своей персоны фактом достойным внимания более высокой инстанции. Римме Михайловне объявили строгий выговор, лишили премии за квартал. А она сразу – заявление на расчет. Тридцать лет она
проработала в «Хлебторге», вышла на пенсию, но, учитывая тяжелое положение с кадрами, продолжала трудиться. Выговор считала неправильным и нисколько не жалела, что проучила «эту зануду». Ну, а что не сдержалась, так такой кого хочешь доведет... Одним словом, рассчиталась она и уехала с супругом в деревню на заслуженный, наконец, отдых.
Очень уговаривали меня стать заведующей, но я от предложенной чести отказалась – я тоже пенсионерка.
Вот и пришлось повесить объявление «Булочная закрыта по техническим причинам». Я все ждала – вот-вот снова откроется. Не навсегда же она закрылась, не навсегда рассталась я со своими покупателями! А тем временем «технические причины» превратились в экономические, и красивая вывеска «Булочная-кондитерская» исчезла с фасада обыкновенного московского дома. Чувствую, что вскорости и я могу исчезнуть с фасада жизни, и очень рада, что успела написать эти записки. Может, кто и прочтет.
Уважающая вас продавец-кассир
Карасева Валентина Дмитриевна