Автор мой брат Храмов Александр. Моряк, штурман рыболовного судна на Тихом океане , начинающий писатель. Интересуется историей Дальнего востока. Снимаю перед ним шляпу. Живет во Владивостоке.
ГОРОД
Горничной Катерине хозяйка выдала расчет. И, подарив ей на прощание вазу, сказала: «Уезжаем мы, Катя, за границу. Бог даст, скоро кончится все это. Вернемся».
Катя шла домой, прижимая к груди подарок хозяйки. Думать о работе теперь не надо, и она думала о себе, о том, что вот, наконец, и ее коснулось это смутное время. Раньше она как-то не могла себе представить, что ее спокойная и размеренная жизнь может измениться. Даже тогда, когда старшая сестра Лиза в прошлом году, поругавшись с мужем, костерила и наших и ваших, и красных и белых. «Что она тебе даст-то твоя народная власть? Сейчас разбегутся. Помнишь, мы месяц под одними работали, а потом под другими? Так не заплатили ни те, ни эти. Это, дескать, вы на белых работали, а белые – это вы на красных! - кричала она мужу. – Буржуев они выгонят, а кто работу нам даст? Куда вон Катька пойдет, а у нее двое детей?»
Муж Лизы, отворачиваясь от своей остроязыкой супруги, только кряхтел. Горничной Катя работала давно, и уходить от хозяйки никуда не собиралась. Хозяева были добрые и хорошие, и ей было страшно слышать, что их может кто-то выгнать. Выгнать – и куда? Катерина невольно рассмеялась, представив, как худенький маленький муж Лизы Федор выгоняет из дому высокого и толстого хозяина. Тогда-то она рассмеялась. А теперь… теперь она печально шла домой. Непонятным для Кати был этот летний день, хотя и шли мимо нее беззаботные, веселые люди. Светланская улица казалась ей грустной. Печальнее, чем всегда, кричали над бухтой чайки, будто предсказывая беду, и Катя смутно чувствовала это. Шел 1922 год, начало лета.
Катерина Дмитриевна вдруг проснулась среди ночи. Сквозь сон показалось ей, будто кто в окно стукнул. Она приподнялась. Может, это Люся приехала, подумалось ей. Людмила, младшая дочь, была в геологической экспедиции. Нет, стук не повторился. Только мелкий осенний дождь порывисто шумел за окном, будто горсти пшена бросали на стекло. Показалось. Она повернулась на бок и закрыла глаза. И, уже засыпая, вспомнила, что только что во сне видела саму себя. Молодой и красивой. Надо бы к Лизе на Первую речку съездить – поговорить, да Владимира вспомнить - своего покойного мужа.
Утром она переправилась на пароме через бухту. Купила на вокзале билет на Первую Речку, спустилась на перрон. Села, закрыла глаза и стала думать о своем сне. И толкнуло ее вдруг что-то в сердце. Она открыла глаза и даже привстала, вцепившись глазами в вокзал. « Ну, да, - подумала она, - это же ведь в этот самый день было, вот здесь, на месте вокзала». Она опять закрыла глаза – воспоминание обожгло ее. Картины прошлой жизни замелькали перед ней, иногда останавливаясь. И тогда она с волнением и радостью вглядывалась в себя – ту, далекую и молодую. Вот она, бойкая и красивая горничная благополучно живет со своим мужем, тихим и скромным Володей. Господи, какой он был тихоня. Но, может, он поэтому ей и нравился. Вот она уже мать двоих детей…
Катя прибежала из лавки китайца Ли-Фу домой. Запыхавшись, остановилась на пороге, кинула взгляд на кроватку – Сашок спал. Пятилетняя Надя играла в углу. За стеной громыхал веселый голос товарища Владимира Павла, которого все почему-то странно называли « Пар на марку». Катя вошла в комнату; Владимир увязывал узелок. Увидев ее, Павел радостно проговорил:
- Пар на марку! Все, шабаш буржуям, драпают они. Буксир мы свой на прикол ( оба работали на буксире машинистами), пар на марку, и айда, а то до нас доберутся. Пароходы на рейде стоят, но пары развести некому: машинные команды разбежались. Хватают всех, у кого руки в мазуте. Мы и решили уйти.
Володя собрал узелок:
- Я, Катя, на Первую речку пойду, к Лизе. У нее отсижусь. «Пар на марку» недовольно посмотрел на него:
- Опять ты за свое, Волоха. Пойдем со мной, тебе говорят. – Но, видя, что Владимир отрицательно покачал головой, нахлобучил фуражку:
- Ну, как знаешь.
Вышли они вместе и торопливо пошли вдоль бухты в сторону Эгершельда. Владимир оглянулся и что-то крикнул, она не расслышала, но махнула рукой. Говорить она не могла.
На другой день прямо домой пришел офицер с солдатами и строго спросил Катерину о муже. У Кати глаза заполнились слезами, стало страшно. Но она отважно соврала: « Не знаю, третий день с работы нету». Офицер прошелся по комнатам, махнул рукой солдатами, ничего не сказав, вышел. Катя села, ноги не держали ее.
Через неделю, когда многие суда покинули бухту, Катерина решила навестить мужа. Страшно ей было идти, но тревога за мужа была сильнее. Она сходила в лавку к Ли-Фу, купила кое-что из продуктов и, пока китаец отвешивал, рассказала ему об офицере и солдатах. Ли-Фу горестно покачал головой. Когда она уже выходила, сказал: «Мужа здрастуй передай» и, увидев, как испугалась Катя, улыбнулся: «Шонго, шонго, Катя, бун я (не бойся)».
Она быстро шла по Полтавской, но, заметив каких-либо солдат, сворачивала в подворотню. Проходили японцы, американцы, суетливо пробегали русские. Один раз она увидела, как мимо нее протащили солдаты человека в штатском. Она даже услышала его прерывающийся хриплый голос: «Не механик я, не механик – отпустите. Слесарь я».
- Ничего – разберемся.
Вот тогда Кате стало по-настоящему страшно. Когда собирался Владимир и, когда солдаты приходили, ее не покидала досада: вот собирается, вот ушел, покинул ее с детьми.
«Господи, - вдруг подумала она, - вот так бы и его утащили, насильно увезли на чужбину».
Катя не заметила, как со стороны Китайской слободки вышел патруль, и она прямо столкнулась с ним. Она остановилась. Солдаты окружили женщину. Офицера среди них не было. Низкорослый молодой солдат, спросил ее, куда она идет и что несет в узелке. По говору узнала Катя пензенского – была у нее подруга родом из Пензы. Но не до того было Кате - размышлять об этом и, спрятав за спину узелок, от отчаяния закричала на солдата: « А тебе какое дело? – и совсем неожиданно добавила, - пензя». Сказала и испугалась. Но солдаты, хмуро разглядывавшие ее, расхохотались и стали хлопать молодого по спине и плечам. «Да, Семка, - сказал пожилой усатый солдат, - везде тебя узнают. А ты, молодка, - обернулся он к Кате, - беги, куда шла и не попадайся больше. Красные-то у города стоят».
Катя рванулась через круг солдат. Опомнилась только у дома сестры.
У Лизы было все в порядке. Повидавшись с мужем и успокоившись, Катя собралась было уходить, но прибежал Федор.
- На станции наши разгружаются, - торопливо сказал он, - пошли смотреть.
- Что я там не видала, - отмахнулась Лиза. И Владимир не пошел. А Катя пошла домой мимо станции и, правда, увидела у теплушек на путях много людей. Она остановилась посмотреть. Грязные, оборванные, видимо, очень усталые, красноармейцы выпрыгивали из вагонов.
- Чего, девка, смотришь? – услышала она за спиной. Молодой, белозубый солдат ослепительно улыбнулся, - что, убежали ваши-то?
Было в его улыбке столько озорства и веселья, что Катя не удержалась и тоже улыбнулась:
- Гляди, а то вернутся – побежишь, штаны потеряешь.
Парень взглянул на рваные свои штаны, разбитые ботинки:
- Ничего, одежку мне новую дадут. А богачи ваши уже не вернутся.
Домой Катя пришла уже вечером. Из окна видно было ей, как поспешно поднимали якоря корабли и тревожно гудели, направляясь на выход. Порт был весь забит людьми.
Через два дня, когда ни одного парохода не было, пришли к Кате четверо усталых штатских людей. «Политохрана», - представился один и стал расспрашивать Катю, не видела ли она чего. Кто и где что-нибудь прятал. Она рассказала, что видела: про утопленный грузовик и про тюки и ящики, которые в воду побросали. Уточнив, где и когда это было, они собрались уходить. Но Катя вдруг вспомнила один странный случай. Было это вечером, уже стемнело. Она увидела, что на ближайшем к ее дому пароходе открылся иллюминатор, и кто-то отчаянно пытается пропихнуть в него мешок. Мешок пролез, но в воду не упал. « Привязан», - догадалась Катя. Медленно опустился тот мешок до воды – и веревку обрезали, а, может, просто выпустили. Мешок без всплеска ушел под воду. Политохрановцы переглянулись. Назавтра те же штатские с водолазами искали в том месте, где указала Катя, утопленный мешок. Нашли его и привезли на берег. Катя ходила посмотреть. В мешке оказался труп молодого, хорошо одетого мужчины. Кто он? Никто не знал. Политохрана забрала его с собой.
- Катерина! – прибежала к ней соседка, - пошли глядеть – красные в город входят.
- Чего их глядеть. Грязные и чумазые, - отозвалась Катя, но все же пошла. Они вышли на улицу, - Катя с маленьким Сашкой на руках, а Надюшку вела соседка.
Никак не ожидала Катерина увидеть красноармейцев в новеньких шинелях и ботинках. Мерно и спокойно топая, прошли они по улице с ружьями на плечах. Будто мелькнуло лицо того молодого парнишки-красноармейца – мелькнуло и затерялось.
Вернулся Владимир. Стал опять на буксире работать. Только товарищ его Павел не вернулся на буксир, остался в армии. Погиб он потом на Хасане. Погиб Пашка Волокитин по прозвищу «Пар на марку».
Подбивала Катя Владимира занять какую-нибудь квартиру на Светланской. Свободных-то много было. Не захотел он – испугался:
- А вдруг вернутся.
Так всю жизнь на Чукине и прожили, куда из порта переехали. А жизнь налаживалась, и возврата прошлому не было.
Кто-то толкнул скамью, и Катерина Дмитриевна открыла глаза. Рядом присел пожилой полковник с орденами и медалями на груди.
- Извините, - улыбнулся он, - побеспокоил вас.
Скоро подошла электричка. И всю дорогу Катерина Дмитриевна не могла отвязаться от мысли, что этого полковника она видела где-то раньше.
Отставной полковник Василий Михайлович, в этот день выйдя рано утром из дому, ехал на Первую речку и от станции до Ленинской шел пешком, иногда останавливаясь отдохнуть, отдаваясь воспоминаниям. Затем заходил в дом своего друга Павла Волокитина, погибшего на Хасане. Он навещал младшую его сестру, матери-то давно нет в живых. Парнишкой ушел Василий Михайлович в Красную Армию. Помнит он это время, хорошо помнит.
Васька лежал на кровати на животе, штаны его были спущены, а рубаха задрана. Вся эта сторона была в багровых с выступившей кровью полосах. Мать, причитая, делала ему примочки.
- Вот она твоя революция! Сидел бы в избе.
А Васька скрипел зубами и про себя думал: «Не пройдет им даром это. Кровь за кровь». А кровь у Васьки была горячая, беспокойная.
Это-то беспокойство и толкнуло его в союз молодежи и еще сорок человек из их поселка. Горячо говорили они про революцию, кричали: «Смерть богатеям!» Весь поселок взбудоражили. А потом пришли семеновцы. И вот все сорок молодых революционеров по своим домам лежат на животах, и матери над ними хлопочут. Некоторых с площади без памяти домой оттащили – так отстегали их семеновцы. Особенно посельщик их старался, Яшин. Васька опять зло скрипнул зубами:
«Попадись он мне, Яшин – черт чокнутый!» Но не пришлось больше Ваське встретиться с Яшиным. После гражданской вернулся в поселок, узнал: убили Яшина.
А тогда, чуть зажила спина и сидеть можно было, ускакал о с двумя парнями в партизаны. Трое всего-то из сорока. Даже закадычный друг Афоня Шуманков испугался, не поехал; так испугался, что всю жизнь свою боится. Злился на него Васька и при каждом своем приезде в поселок с издевкой спрашивал: «Что, Шуманок, помнишь ли семеновские шомпола?» Афанасий или отмалчивался или, пряча глаза, отвечал: «Помню, Василий Михайлович, помню». Думал о нем Васька с презрением: «За советскую власть не пошел воевать, труса запел».
С годами только Василий Михайлович понял, что в жизни у всех возможности разные. Ведь не подлец же Афанасий, к белым тоже не ушел, скрылся от мобилизации. И честно отвечал Василию, как помнит семеновцев. А что воевать не захотел, значит, не вояка он душой, слабый. Пусть лучше на земле сидит, хлеб растит. Афанасий действительно был образцовым колхозником, даже в газете о нем в сороковых годах печатали.
Васька же много хлебнул за все время войны. Бывало – такой страх и ужас его охватывали, что сил не было руку поднять. Бывало, и с лютой злостью дрался он с врагом, готовый зубами в глотку вцепиться.
Как ускакали они тогда из родного поселка – попали в большой конный партизанский отряд. А через три дня скакали они стремя о стремя три товарища в составе сотни в разъезд. Гордо поглядывали вокруг. Как же: лихие партизаны – шашка по боку стукает, через фуражку красная лента. Ехали и не думали, что случится скоро. А беда-то тут как тут. Наскочили они на разъезд семеновцев. Обе стороны от неожиданности остановились, опешили. Все в сотне молодые парнишки – какие из них вояки, а командир сотни, бывший драгунский унтер, растерялся. Растерялся на мгновение, а когда пришел в себя, было уже поздно. Развернулись лавой семеновцы и походный строй партизан в полукольцо стали брать. Повернули красные коней. Страшное дело паника. Сколько раз убеждался в этом Василий Михайлович за свою военную жизнь. Пригнувшись, летел Васька, еще не понимая, куда и зачем - все повернули, и он повернул. А сзади уже нарастал свист, топот и страшный матерный рев. Вот отстал от Васьки товарищ его Алешка. И услышал Васька дикий крик его и удар, как будто сильно, с размаху ударили открытой ладонью по сырой глине. Чвак!
Оглянулся парень: Алешка на спину опрокинулся, а казак, крутнув шашкой, направляется к нему. От ужаса опустил поводья Васька, закрыл лицо руками, ткнулся в гриву: выноси гнедой… Конь был добрый под Васькой – вынес. Но двадцать человек пропали из сотни, а их унтер застрелился. У Васьки же долго стоял в ушах Алешкин крик и этот ужасный удар по сырой глине. Много раз потом попадал Василий Михайлович в подобные переделки, но никогда больше не поворачивался спиной. Гражданскую закончил он уже лихим кавалеристом. Последних белых в Приморье добивал и по булыжникам Владивостока победным маршем прошагал. Да так и остался тут. На курсах командиров учился, служил в разных частях. Хасанские бои встретил командиром роты в батальоне товарища своего Павла Волокитина., коренного владивостокского парня. Если бы не Павел, лежал бы сейчас Василий Михайлович в хасанской земле. Ловок и быстр был комбат Волокитин. Увлекшись атакой, проскочил Василий своих и наткнулся на японца, а в руках-то один пистолет. Но японец, выставив штык и изготовившись для удара, вдруг нагнулся и упал. Павел с далекого расстояния метнул винтовкой, как копьем, и успел свалить его. Но в этом бою сам не уберегся, погиб от японской пули.
Заходил Василий Михайлович к Волокитиным всегда, когда случалась ему передышка. Когда мать Павла была жива и, когда ее не стало. Сначала один заходил, потом с детьми и с внуками.
Однажды, перебирая семейные фотографии, наткнулся Василий Михайлович на снимок: молодая женщина стояла, положив руку на плечо высокого с лихо закрученными усами мужчины.
- Пашин товарищ, - пояснила мать, - с женой.
- Кажется, я видел ее где-то, а где - не помню, - задумчиво проговорил Василий Михайлович.
Никак не мог предположить он, что эта женщина едет сейчас с ним в одной электричке через сиденье и так же, как он, вспоминает свою молодость, жизнь прожитую – плохо, хорошо ли – судить трудно, но оставившую какую-нибудь крохотную точку в истории.
И как его, Василия Михайловича, полковника запаса, заставил этот день вспомнить молодого парнишку Ваську, незримо скакавшего сейчас рядом с электричкой на своем коне, так и ее, Катерину Дмитриевну, бывшую горничную, мать четырех детей, заставил тот же день вспомнить Катю, бойко шагавшую с узелком на Первую речку.