***Дыши моей душой***
Current music: D’espairsRay - Screen (mirror ver)
/Обратная сторона: Айн/
- Приступай.
Я когда-нибудь сойду с ума. И как этого еще не произошло?
Я снова на каменном полу, и мое сердце бьется через раз. Опускаю голову ниже, рискую.
- Пора?
Тишина оглушает. В зале становится на несколько градусов теплее.
- Тебе нужно повторять дважды? Не разочаровывай меня, Айн.
Волосы спадают на пол, образуя кольца-завитки, угольно-черные. Смотрю, как они переливаются в тусклом свете. Глотаю внезапные слезы.
И откуда только они взялись?
Как же больно снова это делать. Снова. Снова. И так каждый раз, Он приказывает приводить приговор в исполнение.
Почему на этот раз я не могу сдержать слез?
Почему мне так хочется верить в «них»? Что «они» справятся с этим, перешагнут через мои сети, через Аримана, через все существующие предубеждения о всесилии Шести?
Я плачу от нелепой надежды, я плачу от понимания, что не бывать этому.
Волосы цвета мазута, не могу больше сдерживать изменения. Да пошел он к черту! Не буду я больше держать под контролем эмоции! Не могу!
Нет, Ариман, мне не нужно повторять дважды. Но не жди, что я убью в себе эту боль. Я _хочу_ страдать. Оставь мне хотя бы это.
Медленно, медленно вытягиваю вбок руку, расслабляю ладонь, снова напрягаю, концентрируюсь на кончиках пальцев – на них образуются маленькие вихри энергии, частички моей души.
Я щелкаю пальцами.
Но только одной руки.
В моем мире и для счастья, и для трагедии нужны двое.
***
Current music: Buck-Tick – Nocturne (rain song)
/Обратная сторона: Лоренс/
Я никогда не знал. Просто никогда не думал.
Что что-то бывает на свете _таким_.
Люди любят все подсчитывать, приравнивать, сопоставлять, искать различия. Да?
Мне до 19 лет не приходило в голову. Я знал, что они – да, любят, но чтоб самому это делать – просто не приходило в голову.
Представьте. Вам двенадцать и вы скованы льдом. А вокруг – огонь. И смерть. И вы, вам двенадцать, не понимаете, что живы. Вы просто об этом не думаете. Вы просто наблюдатель – душа, отделенная от тела, заключенная в лед. Вам нужно много времени, чтоб поверить в вероятность того, что вы живы. Что у вас есть физическое тело, что вас видят, понимают и воспринимают.
Это _уже_ шокирует. И вам говорят, что лед – это просто защитная реакция и тому подобное. А вы с двенадцати лет даже не представляли себя иным – отдельным живым существом, разумным, реальным.
Поверить в вероятность того, что вы живы, возможно. Намного тяжелее понять, что такое – быть живым. И осознать, что это – не «снова», а «иначе». Но все же – живым.
Первым человеком, кто посмотрел мне в глаза и увидел за ними меня, был дядя. Впервые я увидел его на похоронах – приехал из Америки и тут же оформил надо мной опеку.
Он многому меня научил за время наших редких встреч: он жил в командировках, приезжая в страну пару раз в год. Например, стремиться к независимости. Он никогда об этом не говорил, но само его присутствие в моей жизни меня этому научило.
Если в мой день рождения он был в городе, а не в очередной командировке, то спрашивал меня, хочу ли я провести его с ним.
Я отказывался. Гейл не уговаривал – не навязывался.
С двенадцати я жил один. Дядя помогал материально, пока я не начал работать. И первым местом моего труда был далеко не клуб… туда я попал, достигнув совершеннолетия. Брали только с этим условием.
С музыкой меня свел тоже дядя. Тогда на день рождения Гейл подарил мне настоящий диджейский пульт с вертушками и всякими прибамбасами, жутко дорогой – новейшую модель. Тогда меня нельзя было вытянуть из толщи льда, которым я себя окружил. Когда я увидел дядин подарок, я сначала ничего не почувствовал и не понял – ни зачем, ни почему он выбрал именно это. Согласитесь, тринадцатилетнему сироте можно купить что-то более подходящее, даже не имея особой фантазии.
Дядя показал мне, что это за вещь, насколько сам разбирался, поставил какой-то диск и надел мне на голову огромные наушники.
«Ты сам для себя», сказал он тогда. Он никогда не был особо щедр на слова, часто говорил урывками и не слишком понятно для ребенка, но те его слова я запомнил, ведь это было последним, что я услышал перед тем, как навсегда погрузиться в музыку.
С того времени я не вылезал из-за пульта. Я, конечно, ходил в школу, но жизни там не было – жизнь ждала дома. Стоит ли говорить, что друзей у меня не было ни в школе, ни когда я ее закончил? В людях, окружавших меня на тот момент, я не видел ничего живого.
Все изменилось, когда я попал в клуб. Бешенство толпы, энергетика, отдача – да, я понял, что здесь смогу существовать. Без каких-либо моральных потерь для себя.
А когда я все-таки начал играть, стало ясно, что имел в виду дядя.
Он уехал в Америку, когда мне было девятнадцать.
Вторым человеком был Оуэн.
Он, сам того не ведая, показал мне меня не изнутри.
Я не могу точно сказать, кем он был для меня. Любовник, друг, коллега, любимый – я плохо ориентируюсь в этих понятиях. Мы спали, значит, наверное, мы были любовниками. Он от меня ни на шаг не отходил, при любой возможности крутился рядом, чем-то делился – наверное, это значит быть другом? Работали в одном и том же клубе, все же, были коллегами.
Он, сам того не ведая, не зная, в какую пустоту влезает, начал вырывать кусочки мозаики и тыкать меня в них – «это – ты, это – тоже ты, и это, и это тоже».
Я не люблю вспоминать то, что случилось, когда мы вместе перешли в «Б.И.».
Как-то раз на одной из вечеринок, куда меня пригласили даже не играть, а просто поприсутствовать, Оуэн кое-что устроил. Спустя пару часов праздника, проходившего в огромном новомодном баре, снятом специально по этому поводу, я общался с несколькими уже знакомыми мне людьми обоих полов, когда Оуэн вдруг утащил меня на улицу практически силком и закатил скандал. Он вопил так, что я перестал его узнавать.
Именно из его криков я и узнал, почему меня приглашают везде и всегда и за кого, по его мнению, меня держат.
Хотите - верьте, хотите - нет, но Оуэн Шайн заявил, что для всех этих избалованных жизнью людей я не более чем «оригинальный предмет интерьера, нужный лишь для яркого контраста».
Я не знаю, что он имел в виду.
Я никогда не интересовался никем, даже собой. Просто не приходило в голову. Дядя говорил, что это защитный рефлекс – «прятаться в скорлупу, чтоб уберечься от потерь и разочарований».
Еще он говорил, что если меня что и погубит, то моя собственная наивность.
Я не знаю, что он имел в виду.
И я не знаю, что в этом плохого – быть «для контраста», «прятаться в скорлупу», остаться в живых и не подозревать об этом. Что в этом хорошего, я также не знаю.
Я понял, что что-то изменилось, когда познакомился с Сайке. На тот момент я не знал, что именно и в какую сторону, важно то, что я впервые признал факт изменения, а вместе с тем и то, что я был – одним, после смерти родителей стал другим, встретив Сайке – третьим.
Можно предположить, что я признал себя как личность.
Не знаю, что тогда произошло – наверное, магия.
Первый цвет, отпечатавшийся в сознании – зеленый. Взгляд, устремленный на меня, на сцену, меня поразил. Я не знаю, как реагировать на вещи, которые я встречаю впервые. Наверное, поэтому страха и сомнений не было.
Второй цвет – два оттенка золотого. Волосы – светлый оттенок, кожа, чуть тронутая городским загаром, – второй.
Я заметил человека.
Более того – я за ним наблюдал.
Я пытался собрать образ воедино, и он показался мне... правильным. Самое интересное то, что я подумал, впервые его увидев – «Это я, каким я мог бы быть».
Когда мы снова встретились, мое чувство стало явственнее. Я полюбил его, такого «себя». И я решил с ним не расставаться, принять нас... принять себя. Мне пришлось силой увести его тогда, он был с друзьями, веселился, а я наблюдал. Наблюдал перемену – когда он бросился целовать того красивого парня с рыжими волосами. Я наблюдал – как будто там был не он, а я, и все это происходило со мной. Удивительное чувство, такого я не испытывал.
Хотя нет, что-то похожее было… музыка, тишина и темнота – к ним я испытываю примерно то же самое. Потому что в них есть что-то от меня. Или, наоборот, – во мне от них.
Я так обрадовался, когда он попросил меня жить с ним! Чуть с ума не сошел… это было… как мечта. Я, наконец, осознал себя живым. Увидел и осознал.
Большего и не нужно было.
***
Current music: Buck-tick - gensou no hana
- Мне, правда, не холодно, - Лоренс держал на коленях огромное, купленное в кинотеатре, ведро попкорна, обхватив его одной рукой. Они сидели в парке напротив – жевали и разговаривали. Уже морозило, но снег еще не выпал, ветра не было, и можно было позволить себе посидеть на лавочке. Короткая черная курточка Сайке и удлиненное приталенное белое пальто Лоренса с пушистым капюшоном контрастировали, оба были в белых перчатках, блонд проконтролировал, чтоб никто не мерз. Они ели попкорн, и пришлось снять по одной, чтоб не пачкать карамелью, прикасались друг к другу, грея пальчики.
- Ну смотри, отморозишь свои божественные ладошки.
- Ты считаешь? – Лоренс улыбнулся и поднял руку к лицу, рассматривая.
- Божественными? Абсолютно стопроцентно. А почему всегда голубой лак? – Сайке обратил внимание на цвет его ногтей давно, да спросить было все некогда.
- Мне нравится… голубой.
- Как я, - сама серьезность, Сайке; просто воплощение серьезности.
- Как ты? – а Лоренс у нас – сама наивность. Угу.
- Голубой – как я! – гордо заявил блонд и изобразил ангельскую улыбку. Лоренс рассмеялся.
- Сравнил. Ты голубой не как лак. Он же бледно-голубой.
- Ну-ка?
- Нуу… - Лоренс задумался. - Ты голубой, как... как небо через зеленую листву.
- Ого... а ты тогда, как север.
Лоренс кивнул.
- Да, а я, как север.
- А лак похож на твои глаза, точно. Но они прозрачнее. Как лед, - сказал и заткнулся. Слов «лед», «огонь» и производных он старался избегать – мало ли, вдруг Лоренс опять вспомнит неприятное.
- Ну да, как лед, - согласился, кивнул, глядя на асфальт. У него была такая привычка – говорить и смотреть при этом в сторону, вдаль, на небо, в глаза – редко, только, когда это необходимо, хотя вряд ли он сам это замечал за собой, - как северный лед, который в море. Айсберг. Льдина?
Сайке кивнул.
- Тогда он подсвечен морем. Тот, что в кубиках в бокале, не дает голубого цвета, - завершил мысль Лоренс.
- В кубиках – это если в стакане с блю кюрасао. Разведенным.
- Зачем нужен целый стакан разведенного блю кюрасао?
- Любоваться, - Сайке сгреб в охапку и попкорн и Лоренса, чмокнув того в щеку. Это была нормальная их манера разговора – блонду пришлось уяснить, смириться и привыкнуть. Нет, с Лоренсом можно было говорить абсолютно на любые темы, но он всегда или почти всегда отвечал не так, как того можно было ожидать, уводил разговор в неожиданное русло, обращая внимание на то, чего другие бы просто не заметили. В этом было его уникальное очарование – даже склонный к показушной стервозности Сайке находил это достаточно милым и был готов играть по его правилам.
Стало совсем темно.
- Давай к дому?
Лоренс кивнул, поднялся, отставив опустевшее ведро, и отряхнул пальто от крошек. По дороге к дому разговор крутился вокруг всякой ерунды, а уже на кухне Сайке поставил чайник и отправил парня под горячий душ. Достав чашки, проверив наличие заварки в чайничке (да-да, теперь Лоренс сам заваривал чай, причем настаивал на собственном рецепте и всячески отмахивался от пакетиков), отправился за ним следом.
***
- Чего ты любишь в себе больше всего?
Они лежали в постели и разговаривали. Лоренс распустил хвост косичек, и теперь они были везде – на нем, на Сайке, под ними, на подушках, свисали с кровати... везде, одним словом. Лоренс перебирал их в руке, думая, что ответить.
- Я не понимаю твоего вопроса.
- Ну как... Черты характера, внешность, еще что... Есть же у тебя что-то, что тебе в себе больше всего нравится? Точно так же, как есть и то, что не нравится, что-то, что бы ты хотел исправить.
- Сайке, - Лоренс приподнялся, - я не знаю, что тебе на это ответить.
Сайке хихикнул.
- Ну ты что-нибудь ответь, а там посмотрим, яблочный мой.
Отвечать тот не торопился. Он окончательно сел, и его облепили его длинные светлые косы.
- Я не понимаю. И ты не поймешь.
Серьезные нотки в голосе и вот такое демонстративное поведение заставили Сайке опешить.
- Что значит я не пойму? Звучит так, будто мы первый день знакомы, или ты думаешь, если я блондин, то я тупой? – он еще пытался отшутиться, но, кажется, Лоренс не разделял его порыва.
- Нет. Но ты не поймешь.
- Ло. Просто скажи. Не пойму – так не пойму. Или это такая ****ец тайна за семью печатями, кодированная-перекодированная?
Лоренс поднял на него глаза.
- Ты – тот, кого я мог бы любить, если бы я был тобой.
«Чего?»
- Понимаешь? Понимаешь, почему я тебя люблю? Ты – это я.
«ЧЕГО?»
- Ло, я…
- «...не понимаю», да?
Сайке не понял. Он смотрел на Лоренса и пытался уловить хоть каплю того тепла, что видел в его глазах.
- Ты любишь меня, потому что не любишь себя? – попытка номер раз.
- Я люблю себя, потому что ты – это я.
- Эм... Лоренс… знаешь, иногда мне кажется, что…
- Что я с другой планеты? Что мы говорим на разных языках?
- Нет.
- Ты – это я, каким бы я мог стать. Поэтому я тебя так люблю. Себя люблю.
Замолчали. Оба. Сайке переваривал.
- То есть… ты хочешь сказать, - начал Сайке, подбирая слова и надеясь, что понял неправильно, - что видишь во мне себя? И любишь такого себя?
Лоренс кивнул и улыбнулся. Его поняли!
- Я много лет не знал, как это – любить себя. Знать, что жив, и любить себя живым. Мертвым не нужна любовь. А я был уверен, что мертв. Сайке, ты... показал мне, что я могу себя любить, если ты – это я, но…
- …но не потерявший семью в двенадцать, не покрывшийся коркой льда, проживший десять лет нормальным человеком, имевший нормальное детство, друзей и воспоминания?
Лоренс пораженно молчал. Он и сам бы лучше не сказал. Тем временем, блонд продолжал.
-…что я тебе интересен, только как возможный «сложившийся ты»? Ты понимаешь, что…
- Сайке, это не совсем...
- ...что ты просто используешь меня в качестве замены себе, которого ты не знал? Ты любишь не меня, а образ, который примерил на себя и результат тебе понравился, понимаешь?
- Сайке, это не... я тебя... то есть… - Лоренс вцепился в одеяло и сбивчиво затараторил, глотая слова. Он не знал, что говорить, потому что не знал, кого же он на самом деле любит – себя, которого он увидел в Сайке или самого Сайке.
- Да ты же отождествляешь эти два образа! Немыслимо!
Блонд резко встал с кровати и остановился посреди комнаты, глядя на Лоренса в упор с таким видом, будто минуту назад ему на голову вылили ушат ледяной воды.
- Знаешь, Ло, я никогда не задумывался о том, что для кого-то фраза «Я люблю тебя» равносильна фразе «Я люблю себя», причем НАСТОЛЬКО буквально!
/Обратная сторона: Лоренс/
Мне нравилось.
Минуты близости, жизнь вместе – мне все это безумно нравилось.
Мы могли молчать весь день, а потом завалиться спать, могли разговаривать обо всем на свете, одновременно смотря фильм и перебивая героев, смеяться над всякой ерундой, объедаться клубничными пирожными, сидеть на полу его кухни – он пил чай, я курил.
Он всегда говорил, что я лед, яблочный лед. Я просил пояснить, но он только смеялся и дотрагивался до моей щеки.
Наши отношения эволюционировали за три месяца. Я понял, что могу сказать: «Да, я его люблю, люблю Сайке».
Я чувствовал, что он отвечал мне взаимностью, и, черт побери, это было так важно, так необходимо, так единственно возможно для меня.
Но, задумываясь, я не понимал, кого на самом деле в нем люблю. Я старался об этом не думать; мне было так хорошо с ним, так хорошо чувствовать – вот он я, живой, настоящий, в реальном времени и пространстве, где есть цвета, запахи, вкусы, любовь, я. В этом мире было место зеленым глазам наравне с моими собственными, в этом мире Сайке говорил, как любит мою «дикарскую утонченность», сладковатые сигареты, длинные пальцы и тонкие изогнутые брови. В этом мире было место моему удивлению – я открывал для себя новые ощущения и чувства, следовал порывам и видел больше, чем позволяло обычное зрение.
Я понемногу возвращал себе черты того Лоренса, которым так гордились родители – смышленого мальчишки, так любящего всех вокруг и жизнь, умеющего удивлять и искренне удивляться, наблюдать событие и описывать его одновременно с десяти точек зрения, не унывающего, не боящегося, любопытного и всеми любимого.
/Обратная сторона: Сайке/
Стерва проснулась. Знаете, люди любят, когда их любят. И не любят, когда…
За Ло закрылась дверь, и я смог нормально подумать. Она закрылась, и злость на него ушла. Я успокоился.
Он все же не виноват, что такой. Никто не виноват. Я понял, что он имел в виду, даже не из его сбивчивых объяснений, а просто интуитивно.
Он меня действительно не любит. Не меня.
Я понял это, и успокоился. Вроде бы, как такое может успокоить? А я знаю, как. Вот так, как меня. Пусть он любит себя и дальше, или не любит, это его дело, но не хочу олицетворять его не сложившуюся любовь к самому себе. Знаете, все же я гордая тварь, и не пытайтесь меня пнуть, я увернусь и пну сам. В челюсть.
И пусть я скотина, скотина тоже хочет, чтоб любили именно его.
Да, я чувствую себя оскорбленным. Оскорбленной скотиной.
И я не собираюсь его оправдывать, винить себя за жестокость, не мечтайте, это не в моем духе. Теперь он знает, каким образом может себя любить – за чужой счет. Найдет себе другого, посговорчивее, попроще.
Разобрав на кубики чувства Ло, я взялся за свои.
С ними все стало предельно просто – я не могу любить его, зная это, поняв все. И я его не люблю.
А любил ли?
Стерва замолчала.
Остался одинокий Сайке, который уже успел поверить в то, что можно так легко и просто быть счастливым, и привыкнуть к светлому чувству в груди, чувству любви, нужности, к ежедневной радости по пустякам.
Встал, сложил в коробку чашку и зубную щетку, диски и журналы, в черную сумку покидал вещи, потом зажег все свечи и понял, что в будущем будет лучше. Обязательно будет.
***
Current music: Buck-Tick – Long Distance Call
/Ло/
Пальцы перебирали тонкую бахрому на бархатной подушке, которую он держал на коленях.
«Ему же нравились мои руки, мои ладони... мне нравились…»
Взгляд блуждал по узору на ткани, толком не фокусируясь.
Он не смел себя жалеть, он не умел. Он не находил в себе сил для жалости, все, что осталось внутри – сжимающееся от боли сердце и отчаянное желание все вернуть. Чувство с налетом безысходности.
Понимание того, что все закончилось, разрывало ему душу в клочья.
«Он... так смотрел на меня... Где мы ошиблись, родной? Где я ошибся?»
Пальцы сжимали маленькую темно-синюю подушку, будто в попытке выжать из нее ответы на не дающие покоя вопросы. Обрывки мыслей складывались в пеструю, наполненную горем, мозаику. Он помнил каждый день, каждый миг, каждое слово, произнесенное вслух, каждый вдох и выдох на двоих.
«Зачем же все так? Ты же знаешь, я не смогу забыть, как не смогу повернуть назад, так зачем же ты сказал мне это?»
Тонкие брови сошлись на напряженном лице, искривляя его черты, превращая его в застывшую маску – маску на лице человека, терявшего надежду с сумасшедшей скоростью. Она будто вытекала из него с каждым воспоминанием о любимом, о том, кто лишил его возможности быть собой.
«Ты даже не дал мне шанса… Ты не дал мне шанса... не дал.»
Он медленно спустился вниз на пол, неловко прислонившись к краю дивана. Подобрав колени, обняв их руками, он уткнулся носом в прижатую к груди подушку и задрожал так, будто через него пустили ток. Да лучше бы это был ток – после электрического разряда можно не выжить, и никаких больше страданий, никаких больше воспоминаний, только облака... облака... и воздух. Умирая, становишься воздухом: душа покидает тело, присоединяясь к миллиардам себе подобных.
Мы дышим чужими душами... Кто сказал, что это не так?
Лоренс дрожал от любви, разрывавшей его тело изнутри, и, если бы она была материальна, он бы уже лежал на полу с взорванной грудной клеткой, превратившейся в месиво.
Он не верил, что та любовь, делавшая его самым счастливым на земле, заставлявшая его чувствовать жизнь так ярко и отчетливо, теперь рвется наружу, убивая его. И он понимал, что не справится с ней. Только не с этим. С этим _невозможно_ справиться. С такой болью _невозможно_ ни жить, ни существовать.
Остается загадкой, как его сердце еще не остановилось.
Любовь дарила, любовь погубила. И себя, и его. Полное самоуничтожение. Она разрушала все то, что когда-то с трепетом создавала.
Лоренс дрожал, сжимая зубы и воя от ужаса, от сознания того, что не может ничего вернуть, исправить. Он пытался. Он просил. Он убеждал. И себя, и его. Он боялся тогда, что его веры не хватит на двоих.
И все же ее не хватило. Ее действительно не хватило.
Не было смысла сдерживать душившие его слезы, и он не сдерживал. Он не понимал, почему он неправ. Почему Сайке просто не может дать ему любить себя так, как Лоренс это умеет? Единственно, как он научился. В любимом блондине он видел себя парящим, счастливым, что теперь? У него забрали возможность себя любить, любить своего парня, объединив его тело со своей душой. Лоренс не задумывался о душе самого Сайке, в этом была его ошибка. Маленькое упущение. Маленькое. Роковое. Упущение.
Лоренс слишком отчетливо осознавал, что Сайке не даст ему себя любить. Больше не даст. Не после такого. Он не понимал, чем так обидел его, но то, что обидел – понимал отчаянно. И это было больно.
Он снова себя потерял. Тот, в ком была заключена его любовь к себе, его послал. Просто и понятно – «Уходи и не возвращайся». А куда уходить? Если душа висит в воздухе, потеряв тело во второй раз, куда уходить?
Лоренс вздохнул. Он встал и выдвинул ящик комода – в нем лежали свечи, сотни свечей. Десять минут, и вся квартира превратилась в подобие сатанинского склепа, освещенного несметным количеством маленьких огоньков. Осталось достать книгу. Исписанная наполовину, она привычно легла в его руки. Он положил ее на стиральную машинку, вырвал лист и, улыбаясь, написал одну лишь фразу.
Дальше – проще: украсить горящими свечами ванную, лечь в ледяную воду по уши и с десяток раз резануть по синим венкам опасной бритвой. Дядин подарок. Вода начала окрашиваться пурпуром. Лоренс любовался – свечи были прекрасны. Еще несколько минут, и из дальней комнаты донесся запах гари – это вспыхнула штора, под которой он предусмотрительно оставил несколько крупных свечек.
Его хватило на пару треков, звучащих из динамиков, и сознание начало затуманиваться. Лоренс еще видел, как дверь приоткрылась, и вошел человек, приблизился, склонился над листком и, усмехнувшись горько, забрал книгу.
Вырванная страница плавала на поверхности воды, оставляя нетронутой аккуратно выведенную рукой Лоренса строчку. «Дыши моей душой».
***
Айн сыграл складно. Он нашел у объекта слабое место и ударил в него. Слабым местом Лоренса было его неосознанное стремление полюбить себя – методы неважны. Какой спрос с того, кого зовут «Антикупидон»? Делай свою работу, дави «их», забудь, что когда-то был одним из них.
Когда ты Первый, у тебя совсем другие приоритеты, другая жизнь. Ты 1) поисковик и 2) исполнитель. Докладывай, когда спрашивают, молчи, когда приказывают. И Айн молчал.
Он знал, на что шел и с недавних пор знал, что потерял.
Обретя способность как дарить, так и отнимать чувства, Первый, сам не зная того, лишил себя главного, о чем мечтал, когда подписывался на эту жуткую сделку – любви. Шестой хорошо его почувствовал. Он понял, что парень мечтает быть любимым и любить самому, и дал ему этот шанс. За столетия самозабвенной работы на Аримана, Айн избаловался – используя дар на удовлетворение своих потребностей, он однажды понял, что больше не видит разницы. Что ты заставляешь любить, что любят тебя по собственной воле – все стало одним, все смешалось. И Айн испугался. Он осознал, что теперь всю свою гребаную вечность будет бояться спутать влияние собственного дара с настоящим чувством. И Айн перестал верить в любовь.
Когда в школе на уроках биологии ты узнаешь, что есть хлорофилл и есть фотосинтез, ты начинаешь относиться к растением по-другому. Даже немного с сочувствием. Айн в каком-то плане был биологом. Доктором наук.
Задание было выполнено лишь наполовину. С Лоренсом все оказалось слишком просто, предельно просто. И если уж откровенно, он был лишь средством. Да, Айн получил явный бонус – его книгу. Ариман будет доволен, несомненно. И, может быть, даже похвалит… хотя нет, что врать-то... не похвалит.
/обратная сторона: Айн/
Был вызов, значит, надо идти. Переход в иллюзию, в принципе, не представляет собой ничего сложного. И почти никаких неприятных ощущений, только легкое головокружение, ничего больше. Хотя было так не всегда. Поначалу это было просто ужасно. Каждый переход отнимал сил столько, что потом еще долго тошнило. Зависит от конкретного человека, конечно, не поймите неправильно, физиологические издержки – мелочь. Ариман влияет на сознание в намного большей степени. Он Мастер иллюзий, и чтобы попасть в его иллюзорный зал, пусть он и открыл вам вход, тратится дикое количество энергии. Что же было б, приди кому в голову проникнуть туда без санкций? Галлюцинации – мерзкая штука. Похоже, он влияет на чужое сознание даже тогда, когда в этом нет необходимости, просто по инерции. Организм, мозг чувствуют присутствие Шестого и отвечают ему, как детки, инстинктивно чувствующие мать. Это страшно. Страшно даже думать об этом, а пережить…
Приходится как-то привыкать и к таким вещам. Не знаю, не летал в космос, не могу сравнить, но мне кажется, что это в чем-то сродни прорыву через атмосферу, через агрессивную тебе среду. Она тебя не принимает, но терпит. И если ты ошибешься и дашь ей повод, она тебя просто убьет.
Я закрываю глаза и отвечаю на вызов. Постепенно погружаюсь в холод, в картинки из прошлого и настоящего, в смесь из ощущений и ярких вспышек в глазах. А потом наступает темнота.
Хватаю ртом воздух, чертово головокружение... Наверное, меня еще и пошатывает, не знаю, но наверняка так и есть. Скоро пройдет.
- Вы меня звали, Мастер.
Отвечает сразу.
- На свет.
Подхожу, опускаюсь на колени. Опускаю голову – волосы немного светлее. Да, мне уже не так мерзко, но осадок остался. Вот доделаю работу, забуду обо всем… и мой цвет вернется.
- Расскажи о мальчике.
Вот так всегда, без лишних прелюдий. Подчиняюсь.
- Он мертв, как Вы знаете. Я нашел в нем надломленную грань – Вы были абсолютно правы на его счет.
- Как он умер?
- Боролся с собой и проиграл. Эмоции подвели – лед треснул, он провалился в ледяную воду.
- Он мучился?
«Как будто тебя это волнует, сука».
- Нет, я думаю, это облегчило его страдания. Это было… красиво.
Стало немного прохладнее. Ответ удовлетворил Шестого.
«Чертов псих, доволен, что жертва эстетично покончила с собой…»
- Что ж, полагаю, его душа осталась неизмененной.
- Чистая, Мастер. Он ушел так, как сам захотел.
Я положил Книгу рядом с собой.
- Он оставил ее нам.
- Сам?
- Да.
- Как?
- Я могу сделать предположение?
- Говори.
- Я думаю, перед смертью он был в неком подобии транса и, все же обладая некими способностями, он действовал инстинктивно. Состояние аффекта сыграло свою роль, высвободив часть…
- Я понял, - Ариман остановил меня, - жаль.
«Что жаль?»
- Жаль, он мог бы нам неплохо послужить, будь он посильнее.
- Мастер, Вы рассчитывали на..?
- Не выше низшего демона, Айн. Ты свободен.
Урод… господи, как же я его ненавижу. Думает только о том, как пополнить наши ряды. Душ ему ломаных мало?? Мало ведь…
Ариман отпустил меня восвояси.
Я сразу вернулся домой и лег на кровать лицом вниз, не раздеваясь.
Что ж, сегодня на одну Книгу в библиотеке Аримана стало больше. Интересно, что он с ними делает? Почитывает на досуге? Я не смог бы открыть ее при всем желании – Книги подвластны только Шестому и тем, кто в них пишет. Знать бы, кто это придумал.
Явно или он сам или... может, так всегда и было?
Ищешь сильные души, отдаешь им Книги и ведешь их. Поэтому я и поисковик и Ведущий. Этим занимаются все из Шести. Насчет самого Аримана не уверен... я вообще слабо представляю, как он работает и что должно произойти, чтоб он лично включился в процесс. Он сделал меня Ведущим этого парня, Лоренса, потенциального низшего. Помимо нашей шестерки и «них», то есть людей, есть и демоны, мы зовем их «низшими». Этакие ребята на побегушках, делают грязную работу. Они получаются из сильных душ, которых сломить просто так очень трудно. Я вел Лоренса, все же надеясь, что у него получится противостоять, очень уж необычная у него душа. Но он не смог, сломался с одного щелчка. И мне его искренне жаль.
Зачем нужны Книги?
Могу рассказать, мне нетрудно. Это первое испытание души, так мы узнаем, насколько она сильна и есть ли потенциал у ее носителя. Он ведет Книгу, но так уж сложилось, что никому не суждено ее закончить – к этому моменту мы берем на себя обязанности Ведущего и делаем все возможное, чтобы свести с ума ее обладателя – или же доказать, что он достоин быть «низшим». У каждого из Шести свои методы работы. Лоренс со мной, например, продержался до середины Книги. Ломаясь, душа человека заключается в исписанные страницы, и чем больше написано, тем сильнее человек.
Книги с первой по пятую хранятся у Аримана отдельно от остальных, которым тоже присваивается номер. Могу представить, сколько их у него…
Ариман... Стоит ли говорить, что он единственный, кто хранит свою Книгу?
Думаю, с этим все ясно.
Теперь нужно приступать ко второй части задания. Ох, Ариман, почему же ты мне доверил его? Почему дал столько указаний, почему так контролируешь каждый мой шаг, каждое мое действие? Не потому ли, что хочешь использовать любовь, которой в самом тебе нет ни капли? Ты ведь всю ее отдал мне, всю целиком...
***
Никки сидел в баре не один. Молодой и красивый шатен покупал ему коктейли, а сам пил виски. Они говорили о страхах, и Никки уходил от ответа на четко поставленный вопрос «Чего ты боишься?». Долго вилять не удалось – шатен был настойчив и обаятелен. И опять попросил бармена повторить.
- Боюсь... Знаешь, может и глупо звучит, но я боюсь того, что в меня влюбятся.
- Фига у тебя загоны, - рассмеялся шатен и пригубил виски, - нормальные люди боятся, что не ответят взаимностью, а у тебя все наоборот, - рассмеялся, показал белые ровные зубки.
«Красивые губы» подумал Никки и облизнулся.
- Вот такой вот я необычный, - хитро прищурился он.
- О да… и не только в этом, - улыбнулся ему в ответ парень.
Никки ему нравился. Определенно интересный, красивый, очаровательный, милый – да у него еще куча достоинств! Очень хотелось познакомиться с ним поближе.
- В чем еще? – Никки протянул фразу, заинтересованно изогнув бровь и подавшись вперед.
- Ты, - понизив голос, - удивительно хорошо смотришься рядом со мной.
Никки рассмеялся в голос: этот парень умел удивлять.
- Ну ты и нахаааал! Впрочем, ничего не имею против.
- Нравится? – парень провел рукой по воздуху сверху вниз от лица до пояса, предлагая оценить себя такого нахального всего целиком.
- Искуситель… - рыжий подпер подбородок ладонью и сделал вид, что рассматривает предложение, лаская взглядом мужественное тело парня напротив, - не оставляешь мне выбора.
Придвинувшись ближе, он поставил локоть на плечо шатена и провел тыльной стороной ладони по его гладко выбритой щеке.
- Никки, ты знаешь, что ты прелесть? – промурлыкал парень, потираясь о ладонь и не разрывая зрительного контакта.
- Знаю, Шайни... Поехали к тебе?
И они поехали к нему.
«Хорошо, что он не спросил, почему я этого боюсь» подумал про себя Никки, садясь в такси следом на Шайном.
«Ну что ж, Никки Айн, Первый ты, бл*ять, с конца... теперь за дело».