Нравственность

Лада Негруль
Давно в музей отправлен трон,
Не стало короля,
Но существует тот закон,
Тра-ля-ля-ля-ля-ля!
И кто с законом не знаком,
Пусть учит срочно тот закон,
Он очень важен, тот закон,
Тра-ля-ля-ля!

                А.Галич

 
Предо мной предстанет, мне неведом,
Путник, скрыв Лицо; но все пойму,
Видя льва, стремящегося следом,
И орла, летящего к Нему.
Крикну я... но разве кто поможет,
Чтоб моя душа не умерла?
Только змеи сбрасывают кожи,
Мы меняем души, не тела.

                Н.Гумилев



Я считаю, что “нравственность” – это...

– Да бросьте! Вы же прекрасно понимаете, что это слово выдумали философы для того, чтобы им было что есть, а нам с вами от чего терять аппетит. Сама же жизнь вненравственна. Это очевидно.

– Да нет, я вам говорю…

– Не спорьте. Современная жизнь вам докажет лучше меня: удобно, выгодно, неудобно, невыгодно... Вот что важно, все остальное – чепуха.

– Вы говорите так потому, что даже самое примитивное понятие о морали, как о Законе, вам не знакомо.

– Да, конечно знакомо. Какие-то подобные сказки я в детстве слыхал. Вы правы, чтоб достичь положения в обществе, иногда полезно притвориться святошей.

– Что вы говорите?! Как это ужасно! Да я же своими глазами... Я только что посетил три царства Нравственности. Если хотите, сходите сами посмотрите. Что я вам буду на пальцах объяснять!..


*   *   *


Тьфу!.. Ну, чудак!.. Если в кого попал, пардон.

Я часто сплевываю так: коротко, смачно, сквозь зубы.

У меня такая манера с самого детства, можно сказать, с пеленок, короче, с того времени, когда окружающие начали (уже потом не останавливаясь никогда) впихивать мне в рот пресную корку какой-нибудь идеологии. Идеологий много, а вкус у них один – тьфу, гадость!..

Я отправился в указанную чудаком сторону и скоро увидел ржавый железный забор, стоявший прямо в степи. Ворота его, такие же ржавые, как он сам, были не заперты. Мне хотелось заглянуть за забор, не больше, но правая рука, которая придерживала дверь, соскользнула. Дверь с грохотом захлопнулась за мной, и, судя по короткому щелчку, закрылся и замок.

И стало неприветливо тихо. Выйти обратно я не мог: дверь была без ручки.

“Тьфу ты...” – хотел я сплюнуть от расстройства, но в данном случае я угодил в передрягу по собственной глупости, и чтобы не плевать на самого себя, увлек свое внимание рассматриванием ворот.

Когда-то, должно быть, они были парадными. Кое-где сохранились остатки краски, позолота и рельефные изображения: короны, знамена и трубящие всадники...

Я оказался один на абсолютно безмолвной улице. Путь назад был отрезан. Оставалось только двигаться вперед, в надежде отыскать другие ворота, чтоб вы-браться из своего нежданного заточения. Двери домов были открыты, а вещи брошены в беспорядке. Здесь когда-то жили богатые люди, вряд ли неурожай и голод заставили бежать испуганных жителей. То, что превратилось в тряпки, осколки и мусор, было когда-то прекрасной одеждой, дорогими изделиями из стекла и дерева...

Но почему им тут не жилось? Впрочем, эти люди были не хуже динозавров и имели право на свою тайну, которую, если честно, мне не очень-то хотелось разгадывать. А так как улицы оказались бесконечно длинными, я с гораздо большим удовольствием предпочел бы отдохнуть на одном из их роскошных диванов, если б не считалось по надуманным и лицемерным правилам, что заходить без спросу в чужие квартиры запрещено.

“Да ну их, правила эти”, – вдруг решил я. Ведь мной ничто никогда не руководило, кроме собственных желаний. Захотелось зайти, я и зашел. Потом еще захотелось что-нибудь стянуть. И я стянул. Золотые часы на цепочке, с открывающейся и щелкающей крышечкой, всегда были моей мечтой.

От какого-то странного стука я спрятался под стол. Однако никто не вошел – просто ветер шибанул об стену ставню.

От этого унылого звука мне стало не по себе, и я поторопился выйти на воздух.

Всегда мне казалось, что нет ничего неприветливей заброшенного дома или деревни. А передо мной раскинулся большой заброшенный город, в котором ровный строй кварталов походил на склад черепов вымерших животных. Беззубые челюсти дверей, черные глазницы окон...

Царство оказалось малосимпатичным... Я уже было решил, что это гигантское кладбище домов – все его содержимое, когда, наконец, почувствовал запах пекущегося хлеба.

Это не было галлюцинацией голодного воображения. Запах оказался реальным, так же, как и дым из труб, бесконечный ряд крыш и приветливый свет окон.

Одна птичка поразила мое воображение: села на мусорное ведро и нагадила прямо в круглое отверстие. “Какие же чистоплотные люди должны быть в стране, где такие дисциплинированные птицы!” – подумал я и закричал:

– Эй, чистоплотные, встречайте меня, я есть хочу!

На этот голодный крик из подворотни вышло нечто непонятное с лицом абсолютно зеленым (я не вру, это вообще не в моих правилах), с зеленым не “образно говоря”, а на самом деле, как у позднего огурца. Человек кусал свои страшные губы и смотрел на меня отнюдь не приветливо.

Кончился его молчаливый гипноз неожиданно: в миллиметре от моей ноги, по счастливой случайности миновав ее саму, в землю воткнулся нож.

– Ты что, идиот?!

Будучи вне себя от обиды, я, по своему обыкновению, выражал ее громко и нелюбезно. Но зеленый гражданин буркнул что-то себе под нос, указал в сторону, после чего развернулся и стал уходить широкими, резкими шагами.

Я повернулся туда, куда он указывал и нашел табличку, что-то типа дорожного знака или объяснения как пройти на следующую улицу.

Надпись на указателе была старинной, витиеватые рукописные буквы по сохранности напоминали узоры на железном заборе. “Не уби...”, – только и удалось прочесть.

Этого оказалось довольно для моего хотя и однобоко, но развитого сознания, в котором тотчас все прокрутилось – нож, нервные покусанные губы, неприятный взгляд... “Убить он меня хотел”, – догадался я. – Спасибо! Нет, не этому психу, спасибо надписи, что предупредила”.

“Надо бежать, – решил было я, но тут же устыдился своей трусости, – ерунда. В какой стране ни бывает сумасшедших? Сейчас выйдут нормальные, каравай вынесут, чай, пригласят закусить “чем Бог послал”.

Так и произошло. Чай у них оказался вкусным, а житель первого же дома – разговорчивым. Он так заболтал меня, что я начал поглядывать на часы – не засиделся ли. (А часы – те самые, недавно сворованные...)

И вдруг мой новый хлебосольный друг чуть не оставил меня заикой: испустил дикий вопль и бросился как зверь на мою руку с часами. Я зажал их в кулаке очень крепко – уж если что-то стало моим, я этого не отдам. Пыхтя и жутко напрягаясь, он побагровел.

У этого жадины часов было множество – и золотые, и деревянные, и мраморные… и над камином, и на стене, и на запястье...

– Не слишком ли много тиканья для одной пары ваших багровых ушей? – участливо поинтересовался я.

И вдруг из красного он превратился... Тот самый оттенок, буро-зеленый…

Отобрав часы, зеленый гражданин понесся на улицу. Продолжая пребывать в состоянии полного недоумения, из которого еще ни разу не выходил с тех пор, как за мной захлопнулись железные ворота, я последовал за ним. И с нарастающим удивлением смотрел на то, как мой хозяин, ставший цвета недозревшего помидора, с воем стал метаться меж многочисленных указателей, а найдя то, что ему нужно, биться головой о молчаливую доску одной вывески, которая реагировала на это буйство покорными трещинами на поверхности. Когда “ходя-чий помидор” умчался в неизвестном направлении, я смог разобрать: “Не пожелай... ни поля его... ни вола его”.

Я вобрал в себя побольше воздуха и прокричал: “Не учите меня жи-и-ть!” Но никто не ответил – улица была пуста, а частокол из надписей остался невозмутим и безгласен.

Будто мне назло вывески беспрестанно повторяли друг друга, точно вдалбливая в память то, что никогда не стоит забывать. Я даже начал проникаться состраданием к местным жителям: от этой занудности не трудно было позеленеть.

Но и для радости повод был: все-таки все эти “наказы” меня лично не касались. Я понял, что это – записанный свод этических норм, то есть, заповеди. Их, как мне помнилось по детским “сказкам”, было десять.

А здесь... здесь десять было персонально на каждого, как в школе учебников. Однако учебники можно прочесть, а можно и выбросить (помню, именно так я поступал в начале каждого учебного года).

– Птички у них приучены к урнам, скажите пожалуйста!.. А я вот возьму и плюну прямо на ваш протертый тряпочкой асфальт: тьфу!..

Вот так, ничего не боясь и периодически поплевывая, незаметно для себя я прошел несколько безупречных по линейной стройности кварталов. И дома расступились. После безукоризненности предыдущих улиц, обратила на себя внимание нестройность новых. Словно выщерблены в зубах, в стройных рядах домов зияли дыры.

И тут произошло нечто: дом с горящими окошками, дымом над трубой и всем своим внутренним уютным устройством уполз в почву. Глаза протирать или щипать себя для проверки, не сплю ли, не понадобилось. В разных концах той же улицы невероятное происшествие повторилось: другие дома ушли под землю.

Потом провалилось несколько прохожих. Я спросил у одного из них, как найти выход из “гостеприимной” страны, и он повернулся показывать, и уже в следующее мгновение зеленые взлохмаченные волосы стали исчезать в маскировавшей их траве.

“Интересно, – думал я, – где сейчас тот, кто насоветовал мне тут погостить?!.. Наверное, далеко. Так далеко, что не доплюнешь...”

И тут я отчетливо представил себе, как зеленые люди под землей умирают от ужаса и удушья. Пришлось, преодолев отвращение, отловить одного зеленого человечка. Однако вместо ответа на предложение помощи он разозлился, просто вскипел от ярости и, еще сильнее побурев, выхватил у меня из кармана кошелек и бросился наутек, размахивая им и почему-то хохоча. Ну и манеры!..

Все больше мрачнея и боясь позеленеть, я смотрел вокруг, видя только одно. Везде – куда ни плюнь: среди полевых цветов и садовых деревьев, на площадях и перекрестках, на стенах домов и даже на летающих шарах – всюду маячали эти злосчастные транспаранты! Нет-нет, да и случалось прочесть против воли что-нибудь “этакое”. Например, следующее – не заметить не мог, потому как чуть лбом в указатель не врезался – “возлюби Господа

Бога твоего... и всем разумением твоим, и всею крепостию твоею... возлюби ближнего твоего как самого себя”.

– Счас!.. Попробуй возлюби этих зеленых. А в сказки про Бога я не верил с колыбели. “Разумение”? Этого у меня вообще никогда не было, – я посылал эти слова без определенного адреса, – значит, все писанное, дорогие зеленые граждане, относится к вам, не ко мне.

Один прохожий решил почему-то начать проваливаться прямо рядом со мной. Схватил мою ногу... Я его отпихнул: “Ступай прочь”, решив на этот раз, что чем быстрее он отчалит, тем меньше будет мучиться.

Местные нравы возмущали меня все больше – перед тем, как отправиться под землю, зеленый перепачкал меня землей.

И вдруг снизу потянуло холодом, стало зябко. Я поглядел туда, откуда подул ветер, и обнаружил под собой что-то вроде ваты, в которую правая нога ушла по самое колено...

Испугавшись, что меня тоже отправят под землю, я схватился за первую попавшуюся зеленую ногу, но она вырвалась.

– Эй, приятель, протяни ручку зеленую, – обратился я с вполне естественным призывом о помощи к одному из местных жителей. – Ну что тебе стоит, мне ведь всего чуть-чуть надо подсобить!

А он даже не оглянулся. Хам. Жаба зеленая!

– Я-то с какой стати должен под землю отправляться?! Мне на ваши правила плева...

Но плюнуть я не успел... “вата”, мной продавленная, полетела вниз, увлекая за собой.


*   *   *


В следующую минуту я оказался в подземном царстве, где все пропавшие домики были целыми, а люди в них невредимыми. Я решил, что в этих “царствах нравственности” так решают проблему перенаселенности.

И тут стояли шесты с табличками, на которых строгость повелительного наклонения сменилась светлой печалью наклонения условного. На одной из них я прочитал: “Говорили тебе, не воруй... вот если бы не воровал...”.

Столбы с подобными нравоучениями группировались здесь вокруг каждого дома, окружая его забором.

А главные надписи красовались на большом транспаранте перед центральным входом.

Около одного дома я прочел: “Распространитель ложных слухов, податель доносов. Приговорен к потере доброго имени и положения в обществе через клевету и доносы соседей”.

У другого дома было написано: “Убийца. Расстреливал лично и отдавал приказы. Приговорен к потере имущества, болезни и расстрелу”.

Надпись возле следующей парадной двери гласила: “Предатель. Приговорен к предательству со стороны любимого человека”.

Вот тебе и “проблема перенаселенности”!

Мне попадались сперва однотипные приговоры, формально повторявшие содеянное преступление, но потом пошли такие, что подтвердили мою догадку: в этой части страны подход к жителям был не массовый, а строго индивидуальный.

“Завистник. Приговорен к чахотке”.

“Грабитель. Приговорен к пожару с конфискацией им всего имущества”.

“Убийца. Приговорен к потере близкого друга в результате зверского насилия”.

Внизу каждой таблички мелко, но разборчиво, было выведено:

“Приговор обжалованию не подлежит”.

А подписи не было... Потому оставалось загадкой, кто сумел изготовить и прикрепить такое количество указателей и кто ведет столь доскональный счет проступков?..

Заинтригованный, я поспешил вглубь города. Уж очень мне захотелось познакомиться лично с этим занудой.

И когда в конце одной из пустых улиц возникла одинокая фигура, я решил, что какой бы он там ни был: зеленый, фиолетовый или рыжий, я получу от него нужную информацию.

Прохожий оказался не фиолетовым и не зеленым, а черным как головешка! А глаза у него были красные, потому как черный прохожий рыдал. Он и сам не собирался меня пропускать, готовый наброситься на первого встречного со словами:

– За что?!.. За что, я спрашиваю? Ну, убил я его! Так ведь это было двадцать лет назад, слышите, двадцать! Да и то случайно, в пьяной драке. И ведь этот паршивец никогда человеком не был! Свидетелей – ни одного. Меня и к суду не привлекли, не заподозрили даже. Так откуда же ОН знает? А у меня... у меня! Убили, самого любимого человека, единственного!.. Какая чудовищная жестокость!

Мне стало его так жалко, что, будь моя власть, я сразу отменил бы приговор. Но, не обладая властью в этом государстве, я мог только посочувствовать. А “рыдающая головешка” вперилась в меня красными глазами, будто никогда в жизни не встречала сострадания. Но хоть я растрогался, что случается со мной не часто, однако, логика речи черного гражданина не выдерживала критики. Ведь тот самый “паршивец” для кого-то, возможно, тоже был “единственным и ненаглядным”. Кто-то тоже плакал о “самом любимом”, чернея от горя...

Но больше всего меня сейчас волновало то, что могло иметь ко мне самое непосредственное отношение:

– А нельзя ли как-нибудь скрыться от наказания?

– Пробовали: убегали, перекрашивали волосы, полностью меняли внешность – напрасно.

– Вы, – пытался я прояснить для себя картину, – несколько раз повторили слово “он”... Кто – король, правитель?

Черный бедняга горько ухмыльнулся:

– Правитель... Он – правитель. Он – король! Да вы с другой, планеты, что ли?! Таких простых вещей не знаете. Кто, кто... ЗАКОН!

– Кто такой?! Его кто-нибудь когда-нибудь видел?

– Да что вы, как его увидишь... – начал нервничать черный, – вы физику в школе изучали? Вот, смотрите, – он поднял и бросил камень.

– На что смотреть? Подождите, закон... природный, что ли?

– Ну, вроде того... Закон, по которому каждый совершивший аморальный, осуждаемый ими, – он ткнул в сторону надписей, – поступок, получает по шее.

С этими словами мой собеседник демонстративно ударил черную свою шею ребром ладони и продолжал:

– ...И совсем не обязательно сразу. Даже не обязательно от того, кому сам по шее врезал. Он, как бы это точнее сказать... выжидает, прицеливается, чтобы потом разить сразу и наповал: рвать в клочья и есть живьем.

О сроке исполнения приговора только он ведает, один лучше всех знает, когда и как больнее жалить, как закон тяготения “знает” массу любого тела.

В бытность мою наверху, находились такие, что пытались обидчикам мстить самовольно. Ударившего, к примеру, побить; предавшего предать; обманувшего обмануть. А те им только смеялись в лицо. Мстители нужного эффекта никогда не достигали. Куда их жалким попыткам до его методов!

Эти глупые верхние жители хотят забыть свои преступления и жить спокойненько, до сих пор еще надеясь нашей участи избежать... Ничего, придет срок, и провалятся, как миленькие...

“Ну, это уже злорадство. Зачем же так?” – подумал я.

– Вы ведь тоже здесь неспроста?..

Он не ожидал этих слов и вперился в меня своими красными недовольными глазами, так что я поспешил задать другой вопрос:

– А как насчет ошибки? Ведь некоторым здесь достается совершенно неожиданное наказание.

– ...Подобное, всегда подобное. Это цель его: в результате должно получиться равноценное количество боли. Что другой от тебя вытерпел, то и ты обязан испытать. Ни один прокурор так не засудит, ни один следователь так не докажет тебе самому, что ты виноват. Правосудие снаружи жалит, а он...

– Кошмар. Кошмар, кошмар! – с этими словами я сочувственно кивал головой, – чего он добивается-то? Пробуждения совести, что ли?

– Да плевать ему. Кто раскаивается, коленки протирает, в пыли ползает, а кто только больше злится и черствеет – ему-то что! Он свою линию гнет. И никого не милует. Не таков!

– Хорошенькое дело!..

Пока мы так судачили, мимо прошел человек, в котором я мгновенно узнал обокравшего меня давеча подлеца. Лицо у него было не только черным, но трагически мрачным. Значит, и он не избежал наказания!

И денег было немного в кошельке, и сам кошелек старый, однако...

– Однако как здесь у вас все справедливо устроено!

Мой черный собеседник не ответил, а стал смотреть куда-то в сторону, вздыхая и горестно качая головой. Потом побрел прочь. А я остался стоять, чувствуя всем телом, как, вопреки своему бесстрашию, начинаю цепенеть. Хотя, конечно, как это обычно бывает, я надеялся, что именно меня все это должно миновать. Я даже вступил с собой в такой диалог:

– Пусть все происходящее реальнее, чем я сам, стоящий и цепенеющий... Ерунда!

– А не страшно тебе? Не боишься карающего меча морали?

– Мораль?.. Какая еще мораль?! Я не знаю, что это такое. А значит, и нет ее морали. Вон трава есть, земля, на которую я по-прежнему плюю... А ее нет.

Ведя этот занимательный диалог с собственной трусостью, я присел на стриженую травку клумбы.

– А таблички?

– Ну что таблички, закрыл глаза, и нету их.

Глаза я действительно закрыл, это ведь несложно... Но тут же от усталости задремал и увидел какой-то идиотский сон: будто я прихожу к врачу, а он мне и говорит:

– Покажите язык.

Я высовываю свой непомерно длинный язык с противным звуком: “А-а-а” и, возвратив его на место, спрашиваю:

– Доктор, скажите, это пройдет?

Врач оттягивает мне кожу под глазами, смотрит на глазные яблоки. Садится к столу, что-то пишет, короче, выдерживает паузу. А потом спокойно так отвечает:

– Конечно, не пройдет. Вы же негр. Вам и положено быть черным. Вы и всегда таким были.

Тут я в ужасе начинаю тереть кулаками свои черные щеки и от этого просыпаюсь...

Возвратившись в реальность, я не успел проверить, не почернел ли, потому как был поражен новым происшествием. Обнаружил, что сижу на клумбе, а надо мной, как над редким цветком в оранжерее, возвышается столб с надписью: “Толкал ближних ногами, втаптывал их в грязь. Не верил в существование и непреложность нравственных ценностей. Заплевал все указатели. За это приговорен остаться без помощи при ее необходимости, а также воочию убедиться в существовании оных ценностей и ознакомлению с нижним отделением царства нравственности”.

– О! Все видели, какой у меня сложный приговор?!

Длина приговора даже заставила меня испытать по отношению к самому себе что-то наподобие восхищенного уважения.

Но никто не успел прочесть эту красивую надпись, видимо, я уже “ознакомился” с “нижним отделением”, потому что был возвращен в ту самую точку верхнего царства, откуда провалился.


*   *   *


С наслаждением вдохнув чистый воздух, по которому успел изрядно соскучиться в подземелье, я пробежал сразу несколько кварталов, проклиная свое чрезмерное любопытство и мальчишеское стремление бороться с заборами.

Увидев, наконец, железные ворота вдали, я устремился к ним, чтобы покинуть поскорей эти злополучные земли. Издалека я разглядел толпу зеленых жителей, которые, видимо, тоже хотели сбежать и выстроились для этого в очередь.

Однако, подойдя ближе, я с сожалением обнаружил, что и эти ворота наглухо заперты, а стража возле них исправно выполняет свой долг. Жители же борются за ме-сто около дырок, которые, видимо, предусмотрены в любом заборе, даже в таком непроницаемом как этот. Это показалось мне гуманным, поскольку дыры в заборе не дают умереть последней надежде, что прячется в любом человеческом сердце, даже самом что ни на есть зеленом.

Но мне, как это случалось всегда, когда я вставал за чем-нибудь в очередь, ни надежды, ни этих отверстий в железе не хватило. Раздосадованный, я толкнул одного зеленого в бок и потребовал у него если не подвинуться, то хотя бы рассказать – что за забором.

И он рассказал вполне связно, несмотря на то, что я нарушал эту связность нетерпеливыми расспросами:

– Ну что?.. Что там?!

– Бунтари.

– Кто?

– Хозяева заброшенной части города.

– Чего им дома-то не хватало? – я не без сожаления вспомнил ничейные богатства и золотые часы, навсегда исчезнувшие в зеленом кулаке вора.

– Они бежали не от недостатка, впрочем, как и не от избытка благ, а от Закона.

– Да ну?.. Ну и?.. Сбежали?

– Из города – да, от Закона – нет.

– Почему?

– А он ведь всюду царствует, забор – сооружение условное.

– Зачем тогда старались? Зачем продолжают там сидеть?

– А они делают что хотят. Захватили с собой побольше табличек и отводят душу – топчут их, ломают, жгут. Тут и польза: холодно же в степи.

– И что?

– А вот что: эти чудаки объявили себя нравственному Закону неподотчетными.

– Смельчаки!..

– Правда, закон на них действовать от этого не перестал...

– Но, может, от этого легче...

Все услышанное вызывало у меня симпатию к хозяевам заброшенных домов:

– Молодцы, уважаю. Кому плохо оттого, что ты вместо того, чтобы насиловать себя, наслаждаешься жизнью!

– Поначалу все и выглядело безобидно. Они просто старались испытать все виды животных наслаждений и потакали прихотям тела. Но постепенно, опростившись, так вжились в образ детей природы – зверей, что перешли на изощренную мерзость. Ведь удовольствию, “приятному воздействию внешнего мира, улавливаемому нервными окончаниями”, не важно: что добро, а что зло. Животному все равно, что на солнышке греться, а что вонзать зубы в жертву и хрустеть костями.

– Но они же не животные.

– Вот именно. И хотя для выражения удовольствия много ума не требуется, а достаточно одних стонов и виз-га, они нашли применение человеческому разуму.

И завели у себя не виданное у зверей сживание со свету себе подобных при помощи слов. Потом стали получать удовольствие от истребления друг друга на расстоянии, так сказать, заочно.

– Это еще что такое?

– А это значит, одни едят и наслаждаются, а другие только руководят процессом съедения. И именно последние получают самое могучее удовлетворение.

Слушая этот рассказ, я ужасно захотел присоединиться к моим “братьям по крови”... И прервал нашу импровизированную “экскурсию” по бунтарской вотчине, увидев, как какой-то смельчак, не обращая внимания на перегородившие   е м у  путь скрещенные пики и явно не собираясь перед ними останавливаться, направился к воротам.

Когда  о н  обернулся, оказалось что этот путешественник не зеленый и не черный (я в первый раз нашел здесь нормальный цвет кожи, от которого успел отвыкнуть).  О н  ничего не боялся.

“И правильно, чего там... Мы – путешественники, самостоятельные граждане другого государства. Что нам их порядки? Я сам виноват, кто просил толкать в землю чужих зеленых подданных? Что за нетерпимость к другому цвету кожи!” – подбадривая себя этой произнесенной про себя речью, я прошел мимо охраны за широкой спиной смелого путешественника, приняв такой невозмутимый вид, что даже самый бдительный охранник не смог бы усомниться в том, что я имел на то полное право.

Мой избавитель, поправляя лямку небольшого рюкзачка, перекинутого через плечо, еще раз обернулся и сообщил мне, что  е м у  надо зайти к бунтарям. А там у них и неуютно, и дороги хорошей нету...

Эта новость решимости идти за  н и м  поубавила. Симпатизировать на расстоянии и отправляться в самое бунтарское логово – вещи разные. Тем более что мне очень хотелось домой и никуда больше. Но, увидав за своим плечом копье стражника, перехватившего мой сомневающийся взгляд, я решил, что отступать не стоит.

От всего случившегося во рту у меня остался горький привкус. Поэтому, отойдя на безопасное расстояние от ворот, я с удовольствием плюнул в сторону зеленого города.

– Пока!


*   *   *


Но не успел я порадоваться тому, что жив, как лес неподалеку сотрясся от рева. Раздались крики, хохот, бой барабанов и каких-то других гремящих инструментов. И то ли мне показалось, то ли действительно в темноте загорелись и уставились на нас чьи-то зеленые глаза.

Когда я увидел этих полудиких бунтарей... Даже выразить не могу, что почувствовал. Наверное, выражение “сердце сжалось” подойдет. Рассмотрел я их становье... Какие-то худые, насквозь промокшие палатки. Холодно. Света нет, воды мало. Хотя каждый бунтовщик и тащит с собой из-за городской стены все, что может унести: подушку, тарелку, ложку. Ложка за ложкой, создали они в степи самостоятельную наворованную цивилизацию. Но едят ведь что придется... Живут без ласки и сострадания. Ведут почти животный образ жизни. А встать на четвереньки и последовательно обрасти шерстью им не удается. И, подчеркивая преимущество своего поведения по отношению к неестественности “пыжащегося города зеленых”, они не могут, как четвероногие наши друзья, почувствовать себя до конца и по-звериному безмятежно. В нору лезть холодно. Какая-то двойственность положения. Не кентавром же становиться!

И хоть они плевали чаще и, я бы даже сказал, эффектнее, чем я, мне расхотелось подражать им и присоединяться к этому своеобразному братству. В пьяных глазах было больше неприкаянности и осиротелости, чем бунтарства…

После очередного дикого вопля у меня пропало всякое желание изучать обычаи их нелегального государства.

А человек с рюкзаком спокойно сел у костра, посмеялся вместе с ними – мне показалось, что со многими из них он на дружеской ноге. Я все это перетерпел, переждал… Потом стемнело, мы ушли. Не в степи же ночевать...


*   *   *


Еще один забор, преградивший нам путь, оказался узорным, и раза в два ниже, чем прежний. Когда мы постучали, на стук отозвался один из жителей. Открыв ворота, он так обрадовался, словно знал нас сто лет и все эти сто лет только и делал, что готовился встретить гостей.

На ночлег проситься не понадобилось. Опережая просьбу, он заверил нас, что “будет счастлив, если мы окажем ему честь”... Пока я раздумывал над тем, какая может быть честь в том, чтобы принять двух незнакомых и измазанных грязью людей, не заметил, как оказался в квартире многоэтажного небоскреба, и был рад увидеть предназначенную для меня кровать больше, чем все царства вселенной.

Утром первое, что я услышал, был хохот. Смеялись соседи снизу и сверху, и те, что находились за стенами. Было такое впечатление, что им всем разом рассказали один и тот же анекдот. Хохот сработал как будильник. Я подскочил как ошпаренный, по привычке одевшись мгновенно, и выскочил на улицу.

Там, перед подъездом, был накрыт длиннющий стол. Я заметил, что по всей улице вдоль домов, таких столов было множество.

Все жители нашего небоскреба высыпали к нам и пригласили с ними позавтракать. Неведомый мне анекдот продолжал оказывать свое необычно долгое воздействие во все время торжественного приема в нашу честь. Я приятно подивился необычному сочетанию: деревенское радушие в соседстве с городской благоустроенностью. Еще более приятно было заметить, что в глазах не рябит от табличек и не сверлит затылок дуло очередного запрета и указания.

Наконец, я понял, что смешили пирующих зеленые фигуры соседнего города. Отсюда действительно казались анекдотичными и их чрезмерная боязнь нагрешить, и дурацкое ожидание преступления от себя и соседа.

Мне стало хорошо. Рот был набит пирогами, так что не было возможности ни в кого плюнуть. (Впрочем, и не хотелось.)

После обеда, в который плавно перешел наш завтрак, я отправился к центру города. И там не было ни одного квартала, где бы меня ни остановили чрезмерно добрые жители. Один из них отдал мне собственную одежду, объяснив, что путешествующему это крайне необходимо. Другой притащил полный рюкзак еды. Третий предложил помочь деньгами, а четвертый – поселиться у него навечно. Еще один встретившийся прочел мне проникновенную проповедь о силе добра. Впрочем, силу эту я и без того имел возможность наблюдать в действии.

От всего увиденного во рту у меня сделалось так сладко, что хоть я по дороге, поддаваясь привычке, и продолжал поплевывать, но уже как-то по секрету, прикрываясь ладонью.

Однако… город оказался слишком большим... Еще через десяток перекрестков я окончательно вымотался. И не только оттого, что надоело благодарить, объясняя, что у меня уже есть, где переночевать, а из мешка через край сыплется еда; что вволю наслушался их проповедей; что невозможно через каждые два шага менять одежду, а поиски царапин на здоровом теле отнимают слишком много времени, но и потому, что весь в заботе, бинтах и калачах, я вдруг почувствовал себя бесконечно одиноким. Даже проповеди своим морализаторством положения не спасали.

Хотя именно благодаря им я узнал, как удается жителям второго царства выполнять Закон – им это делать нравится! Ответ на мучительный для зеленых вопрос оказался простым и, что еще лучше, приятным.

Все здесь делали что-то хорошее для других, хотя это не всегда доставляло “удовольствие”, а иногда наоборот, неприятности. Но радость от осознания того, что от доброго дела кому-то становится теплей, для местных жителей всегда перевешивала связанные с этим беспокойства. Иногда эта радость, пересиливая себя, достигала счастья.

И тут со мной произошло непоправимое: мне тоже захотелось побыть нравственным. То есть попробовать быть счастливым на их лад. Но один из проповедников, к которому я обратился за советом, предложил мне совершать только те добрые дела, которые я видел в этом городе.

Я ему так ответил:

– Перевязывать раны никогда не любил и вида крови боюсь. Проповеди... не умею я так красиво излагать! Еду – пожалуйста, пусть берут, кому нужно, куда мне ее столько. Но дальше-то что?! Дома у меня в этом царстве нет, хотя я, сказать по правде, не испытываю радости от проживания на “постоялом” или “проходном дворе”. Что еще?.. Одежду раздавать?! Кому именно? Тем, у кого в глазах тоска и душа замерзла?! А нельзя ли что-нибудь “этакое”, придуманное специально для меня? Я, например, люблю цветы выращивать...

И, не дожидаясь ничьего одобрения, прямо на одной из центральных улиц я стал разбивать клумбу, чтоб прохожие могли, глядя на нее, исправить свое настроение.

Посмотреть-то они посмотрели, но как-то косо, и не на мои цветы, а на меня, не тунеядец ли. “Нет, – сказали, – ничего плохого в цветах нет, но пользы... Да и вообще? Почему не как все?” Не хочу остаться жить в общем доме, не даю себя принять как “путника”, якобы чтоб никого не стеснить. Что за индивидуализм?!

А когда, пройдя еще немного вперед, я увидал, как одни счастливые пытались насильно обрадовать других, стоявших у выхода – то есть не выпустить... – мне захотелось и самому вырваться, и помочь в этом тем несчастным, кому это до сих пор не удавалось.

“Может это и есть – мое доброе дело?!” – думал я, махая рукой робким фигуркам у забора и догоняя своего провожатого, который и в этот раз провел меня мимо охраны. Судя по тому, что  о н  торопливо выходил из ворот, город празднующих и для  н е г о  не был родным.

По дороге я привел в состояние покоя свою физиономию, растянутую в улыбке, и потом долго отплевывался, с неприязнью ощущая кончиком языка слащавый привкус произошедшего.


*   *   *


Мы подошли к живой изгороди, ворота которой были сплетены из цветов и открыты настежь, провожатый мой объявил тихо и как-то почти торжественно: “Пришли”.

Но тут я увидел улицу с небоскребами и столами, из-за чего мне показалось, что я вернулся во второе царство. А когда эти улицы провалились под землю, решил, конечно, что я – в царстве первом. Запутался же окончательно, когда следующей улицы не оказалось вовсе.

Вместо нее было поле, на поверхность которого выскочили домики с черными жителями, на щеках которых зелень и чернота стали постепенно пропадать. Они торжественно размахивали бумагами и подбрасывали их вверх как шапки. Одна бумажка опустилась мне в руку. На ней был приговор, зачеркнутый жирной красной линией. Меня удивило, что закон нарушил сам себя.

Кто-то, не успев надышаться, провалился снова. Еще более странное зрелище ждало меня впереди.

За полем показались не дома, а дворцы, из которых выходили их хозяева, вида весьма изысканного и аристократического. Тем более странным показалось то, что некоторые из них брали лопаты и рыли траншеи вокруг дворцов. Разрушив фундамент, они заходили внутрь своих прекрасных жилищ и проваливались вместе с ними, видимо, совершенно добровольно.

Все эти странности до того меня обеспокоили, что я не мог более ждать ни минуты – необходимо было с кем-то объясниться. Но именно в этот момент я остался один, не считая, конечно, птиц, цветов и деревьев, среди которых и сел, сплюнув смачно и уткнувшись головой в колени. “Хватит, насмотрелся”.

Вопросы перестали вмещаться в голову: “Почему в первом царстве – в городе ли, в шалашах ли – относятся к Закону с таким беспокойным чувством? Ненавидят, боятся, преклоняются, клянутся на верность. Откуда такой сонм переживаний по отношению к тому, что является всего-навсего неодушевленной закономерностью?”

“Не представляю себе, чтобы кто-нибудь начал проклинать закон Кулона из-за того, что какой-то глупец полез по недоумию в розетку и убился током, что вместо того, чтобы радоваться при свете лампы, он решил попробовать ток на ощупь! А ведь было время – ни о каком электричестве не подозревали, не было ни телевизоров, ни электронных печей, ни самого Кулона, а закон уже объективно существовал.

Беспокойство местных можно понять. Их “Закон” бьет током, ничего не освещая. Но от “всевидящего ока” не отплюешься. Если будешь в море бороться с тем, что вода выталкивает тебя на поверхность, то и потонешь. Если в суицидальном экстазе, как это делают здесь, бороться с нравственным законом, стремясь на самое дно жизни... то и позеленеешь.

...Меня поражают и те, что пытаются все тот же Закон до зелени выполнять. Зачем?! Чтобы подтвердить его справедливость или доказать, что он действует?

Представляю что будет, если однажды кто-нибудь решит “выполнить” закон тяготения, беспрестанно залезая на дерево и прыгая вниз!.. Законы нужны, чтоб их УЧИТЫВАТЬ – все! Например, конструктор, проектирующий самолет, учитывает силу тяжести. Не возьми он в расчет ее действие – все пассажиры свалятся вниз. Вот это я понимаю. А нравственные правила в роли смысла жизни понимать отказываюсь.

Да и почему нравственность считается важнее всего? А как, скажем, быть с “закономерностью”, по которой нужно не только жить по совести, а петь, стихи сочинять, на облака на закате смотреть? Почему надо низвергать с духовных высот творчество за то единственно, что для него важнее талант, вдохновение, и только потом уже наличие высокой нравственной позиции? По-моему это то же, что признавать действие на живое существо силы тяжести, отрицая действие сил биологических. Без последних это существо превратится в труп, хотя и будет продолжать притягиваться к земле…

Теперь эти... чавкающие себе подобными... Наслаждение острое, но ведь кратковременное. А вдруг у них случится неприятность: совесть проснется или скука навалится? Ведь тогда придется учащать шокирующие поступки. А один крик душераздирающей тоски заглушит все взвизги удовольствия.

Душа – наверху, у нее преимущество: вырастут цветочки наслаждения у подножия той горы, и одной лавины хватит, чтоб их не стало. А если к горе намоет мусора, один водопад с вершины – и внизу все чисто. Вот тебе и трудности в сравнении со счастьем…

Удовольствие – еще не счастье. Животные для них идеал! Но ни корова, ни волк “счастливы” быть не могут!..”

Прервав этот поток сознания, я поднял голову, почувствовав, что рядом со мной кто-то есть. И не ошибся: неподалеку на клумбе действительно уселся человек с сияющими глазами, спокойный, благородный и мирный.

– Думай, думай, – произнес он очень мелодичным голосом.

– Почему... – начал я формулировать вопрос, сообразив, что он в курсе всего происходящего.

– Почему они проваливаются? – перебил меня человек с приятным голосом, пододвигаясь, – почему из-под земли выскакивают? Ведь ты об этом хотел подумать, и подумал бы, если б я не помешал?

Вот это да, он читал мои мысли еще до их прихода в мою голову!

“Видишь ли, жители многоэтажек во втором царстве чрезмерно увлеклись идеей всеобщего блага и спутали счастье от совершения добрых поступков с душевным благополучием. Вот и пришлось им отправляться в первое царство. Они считали, что освобождены от наказания... Но, думаешь, только тебя они мучили своими неискренними проповедями, лицемерными молитвами, негодной медициной и бездарными произведениями?.. Абстрактное “добро” – словосочетание невозможное. Ничто абстрактное не может быть добрым. Ничто по-настоящему доброе не может быть абстрактным.

А провалившиеся в первом царстве идут под землей сюда, ведь подземный город тянется от первого царства до третьего. И за время путешествия они многое успевают так переосмыслить, что в нашем царстве их прощают.

Может это произойти только здесь, так как отменить действие закона способен только тот, кто его создал. Вот они и вылезают на поверхность невредимыми, попадая в ту точку событий, в которой жили до наказания. Как это происходит, никто не понимает – на поверхности прошло мгновение, а им кажется, что миновали годы, столетия мытарств. Но наказания “не было”, оно как бы отменено “задним числом”…

А те, кто проваливается во второй раз... Видишь ли, люди, которые не доросли до прощения, которых оно развращает, возвращаются в первое царство, чтоб проходить все заново. Они тоже будут идти под землей, пока не достигнут такого нравственного уровня, при котором прощение будет действовать на них лучше, чем наказание.

Мы, живущие во дворцах... Формально не виноваты. Но добровольно спускаемся в нижний город, хотя там и приходится страдать. Тот, кто не виноват сам, может жертвовать собой ради других. Впрочем, это трудно понять... Жертва, как и прощение, по-своему нарушает действие причинности. Брать на себя чужую вину... нет, это объяснить нельзя”.

Говоривший замолчал, как-то вдруг погрустнев.

– А как же я?.. Что делать?.. – осмелился я задать ему главный вопрос, ответ на который волновал меня всегда, хотя я и не считаю себя прямым потомком Чернышевского.

– Тебе? Ты про цветы, что ли?

Я решил не спрашивать, откуда он знает про цветы. А спросил другое:

– Как я понял, все три царства принадлежат одному правителю. Так где он?

Благоговейным движением руки мой собеседник указал в сторону горы, на которой стоял самый большой дворец.

– Как это невежливо с моей стороны! Иностранный гость прибыл с визитом в чужую страну... он просто обязан пойти представиться королю. Цветы подождут.

...Оказавшись у порога главного дворца, я оробел, представив себе, что сейчас зазвучат фанфары, и я увижу того, кто создал нравственный Закон, кто расставлял таблички, кто отменял наказания...

С чего надо начинать приветственную речь?.. “Господин, я приветствую в Вашем лице...”? Или: “Я многое повидал в ваших краях...”? “Многоуважаемый король...”? Что-то у меня поджилки трясутся... А вдруг он спросит что-нибудь о моей собственной жизни? Начнет давить на сознательность...

Да ладно. Сплюну через плечо и посмотрю в глаза: ничего плохого не делал, совесть отличная, первый сорт. Пусть этот король читает мысли, как это здесь у них принято, пусть знает всю мою подноготную. Я-то с ним не знаком! Чего стыдиться? Я до прихода сюда вообще ни во что не верил...

Сколько я делал безобразия в жизни, и не капельки стыдно не было. Кроме тех случаев, когда приходилось смотреть в глаза тому, кто тебя понимает. А ведь бывает, знакомишься с кем-нибудь, кажется: знал всю жизнь – мистика, необъяснимое чувство. Вдруг и короля этого я “узнаю”... Если бы мне стали читать морали, написали табличный приказ, я бы не вздрогнул, отплевался бы. Если бы меня отчитали, даже избили... я бы не горевал, это привычно.

Каким он может быть, если Закон создал, строгим? Или милостивым? Последнее-то – хуже первого.

Мне легко изменить их закону, он неживой. Для меня в порядке вещей, предпочитая привычное страдание, испугаться непривычного счастья. Но в глаза, которые будут смотреть на тебя с добротой и пониманием трудно будет плюнуть.

Эх, лучше бы уж как встарь – поджаривание на сковородках за все “тяжкие”!..

Войдя в тронный зал и еще не подняв ресниц, я всей кожей почувствовал, что сейчас придется выдержать взгляд самых проницательных глаз.

Но меня… простили! И прощение заключалось именно в том, что пока можно век не поднимать... – пока еще есть время.

Хотел я, конечно, выйдя на улицу, сплюнуть от радости, что все так удачно завершилось... но, обернувшись, послал королю, глядевшему на меня в окно, воздушный поцелуй.

...Интересный жест. Может, теперь он войдет у меня в привычку?


(Часть 3. Глава 3. Из книги о протоиерее Александре Мене "И вот, Я с вами...",
иллюстрация Натальи Салтановой)