Случилось это под самое Крещение; морозы стояли жестокие и круглосуточно ровные; столбики печного дыма уходили вверх и терялись, казалось, в самой тропосфере... Кошки отсиживались по домам, подпирая озябшими боками белёные русские печи, а по утрам, выбегая к скотине, хозяйки находили на заснеженных завалинках серые, потерявшие от стужи привычный цыплячий цвет, комочки синиц, которые не сумели достучаться до человеческого тепла... Валя возвращалась домой с фермы; ещё утром она весело торопилась на работу, к вечеру же к обычной усталости в ногах и руках добавилась неприятная тяжесть во всём теле, а волосы не успевали впитывать пот, узкими струйками стекавший по вискам, от которого края её кудрявого полушалка покрывались затейливой бахромой куржака. Последние шаги до дома пришлось преодолевать почти ползком, перебирая руками тонкие доски заборчика вдоль полисадника. Из-за гладких мерцающих ветвей черёмухи тепло светились высокие окна пятистенка. Этот свет не добавлял Вале сил, но тянул и звал к себе, как родной голос в полусне. Перешагнув порог, она тяжело повалилась на табурет. На бессловесный стон дочери из-за широкой, расшитой розовыми маками, занавески выглянула мать:
-Валюш, что ты?
-Мам, - серо-голубые глаза остановились на её угольно-бархатных, - рожаю...
С привычной расторопностью мать собрала нехитрый повивальный набор: таз с тёплой водой, чистые полотенца, пелёнки... Наскоро вымыла руки и подхватила совсем уже съехавшую с высокого табурета дочь.
На новорождённого даже не взглянули: на что там было смотреть, когда вся его миниатюрная претензия на телесность свободно уместилась на материнской ладони. Но неистребимая в русской женщине, почти кошачья, жалость - одно из замечательных её качеств - руководила тогда обеими. Неподвижный молчащий комочек обмыли, наскоро запеленали и сунули в большую мужскую варежку из серой овечьей шерсти.
-Куда его, непутёвого, - растерялась бабка, прижимая к себе, - куда ж его? - этот вопрос, казалось, - единственное, что занимало её привыкший ко многим житейским сюрпризам ум.
-Ну что ты! Фельдшера дождёмся... - из Валиных глаз выкатывались крупные горячие слёзы и застревали в глубоких ямках над ключицами. - На печку его надо, на печку...
Малыш не обнаруживал ни малейших признаков сознания: видимо, действительно непутёвый получился - ни время выбрать не сумел - морозы такие, что брёвна изнутри избы трещат, ни срока - кто ж из порядочных младенцев рождается на свет пятимесячным. Как будто продолжая свой внутренний монолог, бабка, наконец, решилась:
-Ну и ладно. Не первый и не последний. Как Богу угодно будет. Пусть остаётся.
Приехавшая под утро фельдшер подтвердила интуитивный бабкин диагноз: не жилец. "Да и человек ли это, в самом деле, - раздумывала про себя фельдшер, - ни ноготков, ушки недоразвиты, рефлексы отсутствуют. Застрял, сердечный, между мирами. И кто он теперь: варежка?" После её ухода Валя проплакала весь день. К вечеру погрустнела и мать: что за колдовство такое под светлый праздник, целое несчастье? Четырёхлетняя кроха Иришка, старшая Валина дочь, не понимая, что произошло, стояла, нахохлившись, в углу, и гадала про себя: почему сегодня не пускают на печку? Только кот, догадываясь обо всём, поочерёдно тёрся о ноги хозяев, как бы успокаивая их... Старшая хозяйка засобиралась на двор за дровами, когда неожиданно зазвенел колокольчик Иришкиного голоса:
-Мама, бабуля, там котёночек на печке пищит!
Валя, помоложе и попроворнее, вскочила на припечек первая, теряя в спешке платок и полушубок, следом за нею взобралась и мать. Варежка чуть заметно шевелился и издавал звуки, поразительно схожие с писком новорождённого котёнка. Он был жив. Он не желал быть непутёвым, недоноском, и во всю силу своих недоразвитых лёгких заявлял об этом своим удивлённым родственникам.
...Варежка поначалу вёл действительно кошачью жизнь. Выкармливали его из пипетки, жил он на печке. Одевался у личного кутюрье - обычные детские вещи просто не подходили ему по размеру, и, игнорируя ширпотребовский гардероб, щеголял в сшитых матерью на заказ распашонках и чепчиках. После года упрямый, твёрдый характер Вячеслава-Варежки стал проявляться медленно, но настойчиво: он становился полноправным членом семьи и заявлял о своей власти на всё, что полагается в таком возрасте мужчине. К пяти годам он полностью сравнялся со своими сверстниками: бегал, смеялся, играл, дрался и вёл с товарищами долгие мужские разговоры "за жизнь". Хорошо учился в школе, был чрезвычайно непоседлив, проворен и трудолюбив. Бабка не могла на него нарадоваться; часто, когда его вездесущность начинала её утомлять, она покрикивала на него с показной строгостью:
-Да уймись же ты, голик електрический!
Он смеялся в ответ и, устав сам от себя, напоминал ей:
-Бабушка, я же твоя варежка. Забыла? - и бабка уходила плакать в сени.
И конец у этой истории благополучный, как в доброй русской сказке: окончил наш Варежка школу, уехал в Иркутск, поступил в техникум, выучился и занял хорошую должность. Сейчас он серьёзный начальник, недавно отметил свой пятидесятилетний юбилей. А варежка... Что варежка - лежит, побитая молью и вытертая от времени, в сенях, за старой рассохшейся табуреткой на высоких ножках и скучает по своему "непутёвому" крестнику.
--------------------------------------------
*Заблагар - село в Заларинском районе Иркутской области