Суд

     - Встать! Суд идет!
      
      - Прошу садиться.
      
      "Ого! Аншлаг, однако!" - изумился Федоров, оглядывая гудящий зал. Несмотря на знойный летний день, людей, в самом деле, скопилось немало. Вполне возможно, поспособствовала новинка: в углу зала суда сверчком стрекотал недавно поставленный кондиционер.
      
      Федоров был завсегдатаем судебных процессов, предпочитая подобные зрелища любому, даже хорошему спектаклю, ибо здесь разыгрывалась подлинная драма, и кипели настоящие эмоции. К тому же он часто мучился над тем, как избавить мир от несправедливости, и только в стенах суда его мысли о добре и зле оборачивались в реальные действия и в живых людей.
      
      Фемида выступала в облике судьи и обвинителя. Хороши были оба, но особенно - судья. Федоров порой ходил на суд лишь за тем, чтобы полюбоваться на него. В интонациях судьи, в царственных, величественных жестах, в торжественности, написанной на его лице, было нечто, придававшее даже самому мелкому делу особую значимость, почти что историчность. Элегантен в своей угрюмой строгости был и обвинитель. И в сумме они составляли эффектный и крепкий тандем, кстати, вызывавший симпатии и у присяжных. Кто знает, может быть, поэтому обвинительные приговоры выносились чаще, чем следовало.
      
      Противную же сторону олицетворяли подсудимый и адвокат. Особенно - последний. Пренеприятный субъект он бессменно мелькал на всех процессах. Лихо брался за любое дело, но не из сердечных побуждений, а, как считали, из любви к деньгам. И его всеядность, вызывала у Федорова чувство брезгливости. Похоже, их корыстолюбивой гильдии было ровным счетом безразлично, кого отмазывать от наказания. А этот еще и держал себя заносчиво, раздражал категоричностью суждений и плохо скрываемым пренебрежением ко всем присутствующим, включая даже подзащитного.
      
      Нередко случается, что один единственный человек способен либо посеять любовь, либо вызвать стойкое отвращение ко всему институту, который он представляет.
      
      Однако Федоров считал, что личные предпочтения ни при чем. И, выходя из зала заседаний суда, шептал, словно бы убеждая себя в правильности своих симпатий: 'обвинитель преследует цель наказать. Даже если он и ошибётся, все равно надо кого-то осудить в назидание другим. Адвокат же, защищая всех подряд, нимало не способствует снижению преступности и вообще борьбе со злом. Пожалуй, наоборот - он с этим злом еще и сотрудничает'.
      
      Со временем Федоров становился все более прихотливым, предпочитая крупные дела. Но крупные дела множились, а от этого уменьшались в значимости, пополняя ряды мелких. Так и нынешнее. Когда-то - событие, а сегодня - обыкновенная бытовая драма, какие тысячами разворачиваются на земле. Кого сегодня этим проймешь? Была бы его воля, он вряд ли пришел бы в этот раз, да еще в такой погожий июльский день. Но сегодня у него нет выбора.
      
      Сегодня, увы, он вынужден...

*****
      
      - Слушается дело гражданина Федорова по обвинению в убийстве супруги Федоровой Анастасии Ивановны...
      
      'Федоров - убийца', 'убийца - Федоров'. За две изнурительные недели с допросами, дознанием, опознанием выковалось усталое равнодушие к этим двум словам, непостижимо соединившимся между собой. Но сейчас, произнесенные в зале и отозвавшиеся гулким эхом, они вернули страх. И Федоров беспокойно заерзал, озираясь по сторонам в поисках домашнего, насиженного уголка, чтобы немного успокоиться. Обыкновенно, он сидел там, у окна. Сейчас у окна кто-то другой, но это не имеет значения. Место - то же. И зал, стулья - те же. Много знакомых глаз. Взгляд упал на судью. Тот самый. При виде судьи Федорову заметно полегчало, словно от их давнего визуального знакомства зависел исход. И еще адвокат. Но тот не прибавил уверенности. Даже сейчас, когда симпатии Федорова должны были бы метнуться от обвинения к защите, он все равно внушал отвращение. Сидел вальяжно, вытянув ноги, и небрежно поглядывал на бумаги, разбросанные по столу. 'Как всегда уверен в себе и в успехе', - подумал Федоров, неприязненно поглядывая на него.
      
      На прежнем месте были и присяжные. Федоров редко отделял их от интерьера. Присяжные сидели всегда в одной и той же позе, как сфинксы, положив локти на ручки кресел и с одинаково отрешенными лицами. Однако, сегодня даже они приобрели для него значение, давая хоть какую-то опору.
      
      - Слово имеет обвинение. Прошу вас.
      
      С места поднялся худощавый парень и зашуршал бумагами. 'Стоп! Не наш! Почему? Откуда он?' Парень был незнакомым. Он старался держаться солидно, но все же заметно нервничал, часто прокашливался и то и дело бросал на Федорова виноватый взгляд, словно взялся не обвинять, а просить прощения. 'Странный юноша. Робкий, нервный какой-то, - Федоров продолжал настороженно оглядывать его, - боится своей работы, что ли? Видно, что новенький. И кого-то сильно напоминает - лицом, манерами, чем-то еще...'.
      
      Обвинительная речь сыпалась мимо ушей. Ничего нового. Кто последний у нее был, тот и убил. А был у нее Федоров. Он и сам не отрицал. Была ссора - тоже не отрицал. Да и соседи показали, что слышали крики, ругань. Отрицал он лишь убийство, но как-то вяло, словно сомневаясь.
      
      Дело в том, что Федоров и в самом деле не был уверен, убил ее он или кто-то другой. Мог и он сам. И эта загадка занимала все его мысли с самого момента задержания до суда. Причем настолько, что временами даже парализовала страх оказаться без вины виноватым со всеми вытекающими последствиями.
      
      Тот вечер он помнил очень смутно. Жили они уже год как раздельно и активно по ее настоянию весь год разводились. Развод затянулся, и он появлялся у нее по разным делам, связанным с разделом имущества. Такие посещения нередко завершались скандалом, и Федоров зло уходил. А в тот день они с особой силой схлестнулись. Кажется, он толкнул ее. Но потом ничего не помнит. Отключился и упал. Дальше можно лишь предполагать, что домой Федоров все-таки добрался, хотя бы потому, что растолкали его в своей квартире, на его собственной кровати. На вопросы он только мычал, плохо соображая, и потирал на затылке огромную шишку с пятном запекшейся крови. Сам ли Федоров упал и ударился, либо кто-то помог - загадка. Удар кем-то третьим, присутствовавшим в квартире жены - версия адвоката. К тому же там нашли два чужих окурка.

*****
      
      - ...на теле убитой..., - обвинитель перешел к результатам медэкспертизы. При этих словах Федоров вздрогнул. Он пропустил всю первую часть, но лучше бы не слышал и эту, потому что живо представил себе, как ее - голую, безмолвную, цинично и с деловитостью дятла рассматривал патологоанатом. Ощупывал, комментировал всё, что было Федорову так близко знакомо. Неожиданно охватила ревность. По какому праву ее касались чужие руки? От внутреннего возмущения он качнулся вперед, но потом опомнился. Надо приучить себя к мысли, что она более не Федорова, а бывшая Федорова. И все равно не укладывалось в сознании. Жена, а ныне - тело, пустая поверхность, нужная лишь для поисков на ней следов исполнителя. Как же все нелепо, абсурдно. Однако надо собраться и выслушать все до конца. Вдруг на этот раз что-то выскочит в памяти.
      
      - Отсутствие почерка, который бы навел на след... но в состоянии аффекта...
      
      'Что?! Почерк?! - Федоров изумленно уставился на парня, - это становится забавным. - если бы не тяжелые обстоятельства, он бы, пожалуй, рассмеялся. - Хм... почерк. Я и комара если задавил, то во сне. А если бы и не во сне, а сознательно и регулярно совершал подобное в маниакальном желании разделаться с комариным родом, то можно ли на таком мелком насекомом выработать почерк? Впрочем, судя по всему, именно отсутствие почерка выдает меня с головой. Вот чудак'. - Но подумал об этом тепло, без раздражения, без гнева. В рассуждениях юноши послышалось что-то беспомощное, по-мальчишески наивное. Даже жалко его стало. 'Подставили тебя, малыш. Видит бог, подставили. Завалишь свое дело, а оно, видать, у тебя первое. Почерк... мотивы... на них ничего не построишь. Да и были ли мотивы? Хотя,... но чтобы убить?! Помилуй бог! Разве что в состоянии сильного аффекта. Тогда вопрос - был ли аффект? А что если был? Что если он прав? Ведь толкнул же я ее!'
      
      Невольно мысли двинулись в этом направлении.
      
      Вообще-то она его раздражала. Своей заносчивостью, своим бесконечным тыканьем его носом в бедность, в его плебейский род. А унизительная зависимость от нее во всем, вплоть до пачки сигарет? Зачем? Чтобы лишний раз показать, что у Федорова ни гроша в кармане, а все блага, до последней коробки спичек - в ее руках? Пару раз она и правда довела его. Но убивать,... хотя... в тихом омуте... Он об этом не думал, но ведь мог же! Да нет, что за чушь! Конечно, думал. В минуты сильного гнева он на самом деле испытывал непреодолимое желание тюкнуть ее чем-нибудь, да так, чтобы уже не встала. Эх, вот бы кто рассказал, как эти его скрытые мысли могли вылиться в реальное действо. А что, если вылились? Но тогда и развязка! И прогремит эта развязка громом, который заглушит, наконец, этот тягостный спектакль со стрекочущим сверчком!

*****
      
      'А парень приятный. Даже более чем. И невероятно близкий, будто всю жизнь его рядом видел...', - Федоров продолжал с интересом разглядывать выступающего, силясь вспомнить, где он мог его видеть. Тот продолжал говорить, а Федоров все активнее цеплялся за его слова. Ему показалось, что именно он поможет освежить в памяти тот вечер. 'Давай так, ты мне, я тебе. Я выиграю твое дело, а ты поможешь мне вспомнить, кто убийца. Ну и пусть это буду я! Но чтобы уже знать и не мучиться в безвестности. Только бы адвокат не подпортил, а этот может'.
      
      Сидевший рядом адвокат грузно шевельнулся. Федоров досадливо взглянул на него. Сейчас он и правда лишь помеха. У него железобетонная линия: 'не был, не видел, рядом не стоял'. Истина его не волнует. Да и вообще, способен ли волноваться этот кусок ветчины? Скоро он благополучно отбубнит про непричастность Федорова ввиду отсутствия улик и пойдет домой пить чай, как ни в чем не бывало. Кто виновник - не его дело. А его дело - кошка на коленях, на плече - жена, а под носом дымящийся ужин.
      
      Как бы он хотел свернуть ему шею. Вот вам верное, его руками совершенное убийство, которое и доказывать не надо. Да и дело будет громче. Убил жену - банально, даже пошло. А вот убил своего адвоката, да еще в зале суда - это что-то!
      
      'Или, может быть, перековать тебя в обвинителя, чтобы помучился, занимаясь противоестественным для вашего брата делом?' - Федоров вообразил себе этого субъекта с оплывшим лицом в кресле Фемиды, который, поменявшись с обвинением местами, с физиономией мученика ратует за справедливость, требуя высшей меры. А чистый юноша, не вникая в суть, примется его защищать, отрабатывая клиентские деньги. Нет, пусть будет так, как сложилось. Каждому - по его нутру.

*****
      
      Федоров продолжал занимать себя подобными фантазиями, совершенно забыв слушать, и иногда рассеянно поглядывал на парня, а тот, поймав на себе его взгляд, как-то весь подобрался, даже взбодрился. Говорил тверже и убедительнее. 'Ну вот, молодец', - поддакивал ему Федоров, - не отводи от меня глаз, и я приведу тебя к триумфу. Уже и сам вижу, что мотивы были. Шире шаг, солдат! Так держать! Иначе не поверят.   
      
      Его собственная судьба стремительно становилась ему безразличной.

*****
      
      Но вот тот закончил и сел. Что у него со щекой? Нервный тик? До боли знакомый. И вдруг будто что-то взорвалось внутри! Сын! Конечно, он! У него был точно такой же тик. Господи, как же он сразу не разглядел сходство?!
      
      Да! Да! Тысячу и тысячу раз! Это он! Такой же нервный, с подергивающейся щекой. Его любимый мальчик. Единственный источник света и смысла в его жизни. Зачем только вспомнил. Не ко времени. Мало что-ли пережитого за эти две недели? Когда родился сын, заново родился и Федоров. А с его смертью будто свет загасили. Жена - случайность. Когда-то - его увлечение, потом - материальный достаток, а позже - тягучее желание расстаться. Только сын удерживал. После его гибели всё, что осталось между ним и Федоровой - пустое тиканье времени "тик-так-тик-так", отбивающего секунды - одна похожая на другую. Имущественные дела на какое-то время сблизили их, но лишь для того, чтобы развести окончательно.
      
      Так вот откуда это ощущение близости, безотчетный импульс помочь! Зарытые горем отцовские чувства, потянувшиеся к родному лицу. Как часто он чуть не бросался навстречу тем, кто ему казался похожим на сына, как часто надеялся во внешнем сходстве нащупать дорожку к нему. Но тут больше, чем внешность. Тут что-то такое, что страшно себе представить.
      
      - ... а теперь, господа, посмотрите на него! Мог ли этот человек... способен ли он на убийство?
      
      Федоров и не заметил, как слово получила защита, и адвокат уже минут десять что-то доказывает.
      
      Он попытался вникнуть в его речь, да куда там. В голове царил хаос, но уже закипало решение. Пусть говорит, что хочет. Даже хорошо, если подольше. Это поможет выиграть время. Только бы вспомнить... Эмоции выходили из-под контроля, неумолимо разрушая тонкую оболочку приличия. Лишь боязнь напортить удерживала его от того, чтобы прервать этот ставший бессмысленным монолог выкриком: 'Да я это! Я!!'. Но выкрикнуть мало. Надо доказать. Хотя бы крохи фактов, чтобы выглядело рассудительно, не голословно. Сейчас максимум концентрации. Вспомнить и немедленно! Но как же он похож на сына. А вдруг... нет, невозможно. Он умер. Правда Федоров не был до конца уверен, потому что машина, в которой он разбился, взорвалась. Внутри лишь обгоревшие обрывки тряпок. А потом долго и жестко царапала надежда. Вдруг успел выскочить и где-то прячется - обезображенный ожогами, стыдясь показаться ему. Но живой! Как бы сейчас хотелось, чтобы это был он! Обвинитель с лицом сына. Или обвиняющий сын. Пусть обвиняет. Пусть четвертует, расстреляет его всеми пулями, какие только есть, лишь бы только был! Впрочем, сын не стал бы обвинять. Наоборот, он всегда вступался за него. А однажды маленький такой, хрупкий, заслонил его своим тельцем, когда мать из-за какой-то безделицы грозно двинулась на Федорова, потрясая кулаками. 'Не тронь папку!'
      
      Они потом долго сидели вдвоем, и он объяснял сыну, что мама была права, но говорил неубедительно, потому что сам в это не верил, и беспрестанно отвлекался от объяснений, гладя его по смелой кудрявой головке. В этот момент он гордился им и любил еще сильнее.

*****
      
      Федоров уже который раз попытался провернуть в памяти тот день в надежде найти хоть крупицу того, что должен сейчас предъявить всем сидящим. Еще одно отчаянное усилие, и вдруг, в глазах что-то серое и большое.... Ну, конечно! Серый в полоску шарф. На нем был этот шарф! Он обмотал его вокруг шеи. На шарфе определенно ее кровь.

 И в ту же секунду всплыла вся цепочка событий.
      
      Он ее сильно толкнул или оттолкнул, но это не имеет значение. Все верно. Так и происходило. Она упала. Потом наклонился над ней, чтобы вытереть красное пятно на ее виске. Под рукой был тот самый шарф. Жена лежала без сознания. После этого отключился. Теперь надо так подать, чтобы уже никого не искали. А если шарф приобщат к делу, можно подводить черту. Но надо спешить. Ведь задавит сейчас его этот ничтожный тип своей массой. Как пить дать, задавит.
      
      - ...а, посему, Ваша честь, я считаю, что у нас все основания считать эти доводы чистой воды блефом. Где свидетели? Где внятные улики? Где?!
      
      - ' Ну, что же ты, горе-обвинитель? Ссутулился и замер... Расправь плечи, скажи что-нибудь!
      
      Тот молчал.
      
      - 'Пора!'
      
      - Слово предоставляется подсудимому.
      
      Все притихли. Федоров почувствовал на себе десятки глаз. Поднялся, оглядел толпу. На секунду мелькнуло - а что если среди них сидит убийца? Наблюдает и насмехается над всеми. Но потом отбросил эту мысль. Убийца - он. Все сомнения только ему во вред. Иначе потеряет все слова, которые уже готов произнести.
      
      Он глянул на парня. Тот безотрывно смотрел на него. И в его глазах Федоров увидел мольбу. Глубокую, простирающуюся к нему откуда-то издалека. Нет, не подтвердить молил он его обвинительную речь, а о другом молил, о чем-то очень большом. И Федоров понял. Он звал! Его мальчик. Не в силах больше ждать, показался ему в этих стенах, чтобы увести за собой. И от открывшегося ему понимания, от ощущения, что вот-вот он последует за ним, закружилась голова. Необычно закружилась, легко, воздушно как предвестник чего-то неизбежно радостного, которое сейчас налетит, подхватит его уставшее от натужной и бессмысленной жизни тело, и вынесет наружу, прочь от этих стен, прочь от суда, от людей, прямо в яркий летний день, а потом еще и еще дальше, где ждут...
      
      Он выступил вперед.
      
      - Я вспомнил. Шарф. Он был на мне. Там осталось пятно. Нет, не так. Я ударил ее, толкнул, она упала. А потом промокнул ее лоб этим шарфом. На нем кровь. Убийца - я! - последние слова он почти выкрикнул, но потом, должно быть, испугавшись, что не поверят или подумают, что он помешался, с усилием взял себя в руки и спокойно, уверенно чеканя каждое слово, добавил:
      
      - Я хотел ее убить. Хотел и убил!
      
      И рухнул на стул, закрыв лицо руками, чтобы не выдать волнения.

******
      
      А когда Федорова уводили, он задержался у выхода, посмотрел с улыбкой в зал и еле слышно прошептал:
 
       - 'Я услышал, мой мальчик. Я скоро...'.