В понедельник после обеда он обнаружил на своём редакторском столе письмо. И без интереса взглянул на него. В глазах, стремительно складываясь в строчки, замелькали мелкие чёткие буквы... Да, это могла быть только она. Инесса. Привычный ко всему шестидесятилетний мужчина тяжело опустился в кресло. Как он сумел забыть за два года этот удивительный почерк? Женственный и мужественный одновременно... Руки неторопливо распечатывали конверт, а взгляд, казалось, читал через тонкую бумагу. Обращения на этот раз не было:
"Вы меня боитесь - потому что не правы. Потому, что поверили слухам о моей мнимой связи с "актёром-проходимцем"... До сих пор ломаю голову: кому нужно было клеветать на меня и зачем? Если бы Вы знали, как я далека от всей этой околокиношной возни! Как далека...
Ещё в сентябре позапрошлого года Вы предостерегали меня от царящих в актёрской среде нравов (помните?): все актёры - алкоголики, все актрисы - проститутки. Мне это не грозило - и Вам ничто не мешало в это поверить. Я сильный человек, непростой - и этом мой иммунитет.
Возможно, мои роли - "дилетантские", но я каждый день работаю над собой, чтобы изжить это дилетанство. Никто не рождается профессионалом. Я многого не позволяю себе из того, что Вы позволяете "неграм" в своём театре. По-вашему, весь современный театр - бесконечное обыгрывание человеческих проблем, тех, что ниже пояса. Как быстро Вы стали циником. Хотя... понимаю: модно, смело, крепко! Ради таких инсинуаций и задуман был театр.
Мне от Вас ничего не было нужно. Никогда. Единственное: я хотела изредка видеть Вас и точно знать, что Вы - живы-здоровы. И не Вы должны были мне сказать:"Обращайся, если что. Я надёжен". Это я Вам говорю:"Я надёжна". Я смогу спасти Вас в любой беде, не оставлю в горе, не предам, ничего не испугаюсь. Кто и когда Вам такое говорил? Допускаю, что никто и никогда.
Я думала: мудрый и сильный. Ошиблась; бывает.
Вы в анабиозе. Не просыпайтесь - Вам это идёт. Вы никогда не отвечали на мои письма. Оставайтесь верны себе до конца.
Я больше никогда ничем Вас не побеспокою. Прощайте".
Он закурил и задумался. Сын известного польского кинорежиссёра и советской актрисы, любимой генсеком, в молодости он позволял себе много дерзостей. Но роковой оказалась постановка написанной им совместно с его однокурсником по МГУ пьесы "Одиннадцатая заповедь". Её взял в репертуар театр самого близкого друга отца - Матвея Сахарова. Шквал неоднозначных эмоций захлестнул город; позднее пьеса тиражировалась по тысячам городских театров и сельских самодеятельных театриков; однажды он даже имел объяснение с начальником столичной милиции по поводу инцидента, когда в давке в очереди к театральному входу погиб известный театральный критик - впрочем, тому уже шёл девятый десяток, и никто не почувствовал особой потери... Всё-таки ему пришлось эмигрировать. Сначала в Варшаву, где отец, прослышав о его неожиданно проявленном таланте, всерьёз взялся за перековку дипломированного искусствоведа в соответствующего по уровню актёра. Режиссурой он увлёкся гораздо позднее. Жена уехала с ним - вчерашняя подружка по богемному разврату незаметно перевоплотилась в законную супругу: эта девка, несомненно, имела собачье чутьё на конъюктуру. Легендой он пробыл долго и оставался ею и по сей день. Но... всё-таки вернулся на родину в 92-м: здесь было интереснее и в плане экспериментов - не паханное поле, а в Польше, как и нередко в прошлом столетии, бродили антирусские настроения... Жена осталась в Варшаве. А дома - дома возобновилась "Заповедь"; о нём вспомнили, пригрели, накормили (даже - откормили), и он стал жить на проценты со своего былого триумфа. Такая жизнь его вполне устраивала. И тут - он поехал в составе группы на театральный фестиваль, проходивший последовательно в нескольких городах страны. Он даже запомнил год - 2001-й. Чередуя банкеты с букетами и похмелье с бездельем, фестивальная команда из четырнадцати именитых, полу- и четверть-именитых гостей попала, наконец, в Красноярск. Он сейчас сомневался в том, что больше протрезвило его: по-европейски затейливая архитектура этого города или то, что в местном театре взыскательному жюри показывали не хамски состряпанную модернистскую пьеску, а - наиклассического... Островского? Это было не просто физическое похмелье, какое бывает после ошеломительной вести о чьей-то кончине, а - настоящий культурный шок. И шла элементарная "Гроза". Слова Катерины прожигали навылет сердце, а по Кабанихе плакала инквизиция - настолько классическая ведьма взирала на зрителей со сцены, что с трудом верилось, что это родная отечественная купчиха, сбесившаяся от неудачно перенесённого климакса. За Катерину хотелось броситься на баррикады, Кабаниху невозможно было не раскатать по брёвнышку, хотя бы на словах... Он в замешательстве подбежал к дверям гримёрки Катерины, но войти так и не решился - оттуда вышел растерянный фельдшер; позднее кто-то из группы передал перехваченный у местных слух: актриса, сыгравшая утопленницу, ради столичных гостей ненадолго отпросилась из онкодиспансера...
На улице стоял тропический зной; временами с Енисея влажными порывами налетал ветерок; уверенно и радостно гудели суда. Потрясённый, он зашёл за угол театра и впервые за две недели хлебнул минеральной воды. К нему подошла девушка - высокая, загорелая и молча подставила ладонь с пригласительным: для автографа. Изумрудно-серые её глаза необычайно развеселили его; он сделал ей комплимент по поводу красоты всех сибирячек в лице этой незнакомки, широко расписался и даже, узнав, что девушка "немного играет", - поделился телефончиком редакции известного российского театрального и киножурнала, на посту главного редактора которого значился с того памятного года, когда покончил со своим весёлым диссиденством...
Столбики пепла падали один за другим, пачка "Житан" пустела на глазах, а он не мог выплыть из захлестнувших внутренний взгляд картин, да и не особенно пытался. Надо же - прошло два года, как она поступила в знаменитый столичный театральный ВУЗ, куда, как мусульмане к заветному кубу, ежегодно совершали паломничество молодые актёры и актрисы...
Её звонок влился в какофонию звонков насыщенного движением и событиями рабочего дня редакции:"Здравствуйте, Николай Михайлович. Это - Инесса. Красноярск, фестиваль... Помните? Я в Москве". Он даже не успел раздражиться, как машинально назначил встречу, вечером, у редакции. Она пришла. "Ещё бы не пришла: провинциалочка, актриска - амбиции, планы, надежда на помощь выгодного знакомства при поступлении, самомнение, вернее, самомнениище. Мнит себя уникальной, а ведь знаю: сибиряки - толстопятые тупицы... Ладно, от меня не убудет". Любопытство стонало от нетерпения ещё и потому, что он совсем забыл, как она выглядит, хотя голос помнил - трижды её звонил, а она писала - не реже... День стоял солнечный и сухой; он был в тёмных очках, она - тоже. Привычное приглашение в кафе через дорогу - она согласилась: абитуриенту спешить некуда, всё, что можно, сделано, одна надежда - на чудо. Ему же не хотелось возвращаться так рано на свою дачу за городом. Думая в последние рабочие минуты об Инессе, он не забывал и о своей молоденькой домработнице: девочка явно увлечена хозяином и не торопится выходить замуж за симпатичного гастарбайтера из Украины, работающего на соседней даче. Может, отбить девчонку у молодого? А что, мысль свежая!
-Михалыч, домой? - он взглянул на бородатую физиономию театрального критика в проёме двери - бывший сокурсник, собутыльник, со... Пора. Он спустился в метро, сел в вагон; глаза ориентировались среди окружающих людей и предметов, голова трезво отслеживала перемещения тела в пространстве, но лёгкое оцепенение, как местный наркоз, не проходило.
В кафе они разговорились; она почему-то спросила, кто он по национальности. Оказалось, оба - полукровки, но чувствовали себя абсолютно русскими и с осторожностью относились к слову "россияне". Почему не "русские"? В разговоре выяснилось, что скепсис по отношению к "россиянам" у неё - от любви к матёрому диссиденту Солоницыну (sic! - мой сосед по даче!), Матвей Сахаров - в прекрасной форме и делает ремейк "Заповеди", популярной в начале 80-х (пардон, пьеска - моя!), а у Глеба Бурова (недавно с ним созванивался!) на Малой Бронной - интересная премьера. Она, казалось, не удивлялась его откровениям; глаза, когда на стёкла падал летний солнечный луч, улыбались, а губы - осторожно и снисходительно подрагивали. Он хотел поймать (в слове, улыбке, движении рук) хищный блеск недалёкого провинциального ума: я - в столице! поступаю на актрису! срочно ищу покровителя, папика! и поступлю! во что бы то ни стало! по головам пойду! Он был уверен, что она выдаст себя. Скоро его пытливость притупилась - сказывалась вечерняя усталость; поговорили о Красноярске, Катерине, Островском, модернизме в театре и вообще в искусстве, о драматургии, литературе, Москве, жизни. Он удивился сам себе: заматеревшая от долгого употребления бравада растаяла, он понемногу становился собою - талантливым актёром и режиссёром, а не только мужем известной актрисы Р-ской, смертельно уставшим от двадцати лет раздельной жизни (она - в Варшаве: антикварный магазин, торгующий ворованными у русского народа книгами и иконами, полуподпольный театрик, алкоголь, наверное, мужики - уже не актёры, просто - мужики; он - в Москве). Что осталось у него от прошлой жизни? Разве журнальчик и вклад в банке, клиентом которого является и местный мэр-пчеловод... А та девка, что ведёт двойную игру... "Я просто старик, который устал от жизни, которому въевшееся в кровь лицедейство не дозволяет признать своё многолетнее поражение".
Он вышел из метро и пересел в маршрутку; полчаса - и дома. "Успею. Что успею - уже не помню".
Свежий воздух, когда они вышли из кафе, моментально развеял его рефлексию. Присели на бульварную скамью - разговор продолжился. "Я уверена, Катерина задумывалась Островским совсем не такой, какой она вышла в пьесе, и даже не такой, какой Вы увидели её в нашем театре"... "А какой?! - эта девочка всё-таки разбудила в нём искренний интерес, который с попеременным успехом боролся с инерцией его недоверия к провинциалам. Она помолчала, собираясь с мыслями, сняла очки и посмотрела на него:"Вот какой" .Он обомлел: смелый, бесконечно добрый, снисходительный к его мужскому и столичному шовинизму, взгляд её хвойно-зелёных глаз пробивал его щит отпрыска театральной аристократии, не оставляя от него камня на камне. И тут же сбросил наваждение: красива, но не актриса. "Если нужна помощь в поступлении, - скажите. Могу дать денег на обратный билет... Зря Вы решили стать актрисой - из глубинки; если не уверены в своих способностях, в сволочной актёрской среде пропадёте. Знаете, ведь все актёры - алкоголики, а актрисы -..." и т.д. и т.п. Она помолчала. "Вы не правы, - думала она, - не правы". Он заметил её отрешённость и сдался:"Ну хорошо - поступайте, но никогда, слышите, никогда не играйте!". Он вдруг обозлился, вспомнив свою неестественную на сцене и ещё более неестественную в жизни жену:"Вы, провинциалы - все дилетанты и дальше своей самодеятельности не пойдёте! И Островский ваш никому сейчас не нужен!". Он осёкся: её взгляд потух; каждое слово доходило до неё, и оставалась она только из вежливости - из вежливости к любимому актёру, мудрому человеку, учителю, возможному учителю... Он, в какой-то момент испугавшись, что она уйдёт навсегда, стремительно наклонился и поцеловал её руки, лежащие на коленях, раз, другой, третий...
Маршрутка остановилась на конечной остановке у железнодорожного переезда. "Ну что же, полчаса по скрытой в рябинах тропинке - и я дома". Он несколько минут мучительно пытался вспомнить: почему они больше не встретились? Вспомнил. Растревоженный, он назначил следующую встречу через неделю, а потом забыл о ней... Почему забыл? Он зашёл в прихожую, добрался, задыхаясь до кабинета и спешно открыл ящик стола. Старый ежедневник лежал под рукописью новой пьесы; записи встреч на 2004-й год были выборочно вырваны, оставшиеся напоминали о встречах с мужчинами. Домработница - вот образчик подлой провинциальной породы. А Инесса... Теперь она на третьем курсе. Он взглянул на конверт, чтобы припомнить её фамилию. И тут окончательно всё прояснилось: он вспомнил рассказ Сахарова о новой постановке "Заповеди", где играет роль интересная студенточка из Сибири - порывистая, цельная, смелая:"Мой Виталий пробежался по приёмным комиссиям и увидел её этюд - совершеннейший славянский тип, ну что твоя Ольга из "Заповеди"!". А ведь он видел этот спектакль, раз даже был на репетиции. Неужели все эти годы он не снимал чёрные очки со своей собственной души?.. Буров упоминал интересную девочку из своего мастер-класса, а модный писатель Хомяков рассказывал своё впечатление от главной героини сериала "Спа-салон", снятого по его последней книге, родом вроде из Красноярска...
"Ты много добилась. Без меня". Он прилёг на диван и закрыл глаза. Вместо надежды на будущую радость, разбуженной этой искренней девочкой, которую он, незаметно для себя, любил, не сумев понять, - сомнительная связь с домработницей, которая... Он в ужасе поднялся и подошёл к окну; как в раннем детстве, хотелось крикнуть:"Мама!", но старому человеку делать этого не полагалось. Зашелестел факс; он обернулся к нему и успел поймать ещё горячий лист - это был некролог из Варшавы. С улицы долетел до его оглушённого сознания заискивающий, наигранно весёлый голос:"Николай Михайлович! Вы дома? Я пришла немного прибраться...".