- Пап, а ты почему нашивки о ранениях не носишь?
- А куда их пришивать, видишь, и так места нет, - отец готовился к какому-то параду и, разложив на столе награды, драил их мелом. – Мне Лев Борисович говорил, что на мне все как на собаке заживает, даже грозился после войны меня найти и со сцены показывать.
- А кто это, Лев Борисович?
- Как кто? Полевой хирург. Я ему жизнью обязан, как, впрочем, и ты, - отец усмехнулся, – ладно, слушай.
-Бор-ра, ты родился в рубашке, и не в одной, а в двух сразу! – врач – хирург в полковничьих погонах, которые не видно было под белым, скорее серо-желтым, халатом, отклонил голову назад и откровенно любовался своим пациентом. Как всякий специалист, он любил сложные проблемы, а тут их было как минимум две. - Ну, скажи на милость, кому так может повести, пуля в лоб и только ма-а-ленькое сотрясение мозга, а вторая! – Лев Борисович причмокнул и закрыл глаза. - В мирное время я написал бы о тебе статью, тебя бы показывали со сцены! Да скажи спасибо еще раз судьбе, что ты мне попался, иначе бы зарезали, как твоего папу.
Борису еще сложно было говорить, и поэтому он молчал. Любитель поговорить, Лев Борисович пользовался в госпитале огромным авторитетом, а пациенты обожали его и рассказывали о нем легенды. Тот, кто попадал в его руки, считался счастливчиком и заранее готовился к выписке. Так что Борису повезло. И везти ему начало с момента, когда он застонал и был признан живым танкистами на поле боя. Ему повезло, что его донесли на берег Днепра, что в это время отходила лодка и что капитан-танкист забрал его с собой. На левой стороне Бориса сразу отправили в госпиталь, правда, положили его в сарай с множеством раненых, лежащих прямо на охапках соломы, но первую помощь оказали. Капитан умудрился написать рапорт, в котором упомянул о пулеметчике, положившем более взвода фрицев, 36 человек насчитал Сидоров в этой цепи мертвецов, а проверять было некому. И был приказ Сталина: за Днепр наград не жалеть, поэтому рапорт попал куда надо, к нему присоединили рапорт из батальона о штыковом бое. К обеду в госпиталь приехало начальство, нашло Бориса и его перевели в офицерское отделение. Не так часто на счету одного красноармейца приходилось больше 40 «уничтоженных единиц противника», поэтому и здесь им заинтересовались. Именно поэтому он попал ко Льву Борисовичу.
Рана на лбу оказалась страшной на вид, но вполне безобидной. У снайпера все-таки дрогнула рука, и пуля вместо виска ударила Бориса почти в середину лба. Она скользнула по кости, сорвала огромный кусок кожи так, что все залило кровью, и нанесла сильную контузию. Лев Борисович рану зашил и больше на нее внимания не обращал. А вот с простреленной шеей! Когда сняли бинт и отмыли шею, Лев Борисович осмотрел рану и обомлел.
- Когда ты, говоришь, тебя ранили? Более суток назад? И ты еще воевал? Да ты уже 20 часов как мертвый! С такими сквозными ранениями не живут, – и, помолчав, добавил, - хотя Кутузов….
Он долго осматривал рану с обеих сторон, даже потребовал посветить ему лампой во входное отверстие, а сам заглядывал с другой стороны. Под конец он стал совсем мрачный и, не очень стесняясь Бориса и окружающих, длинно и виртуозно материл и войну, и Бориса, досталось даже медсестре. Но странно, та даже не обиделась, а, улучив момент, шепнула Борису.
- Хороший знак, будешь жить!
- А я что, умирать собрался? – удивился Борис. После всего, что с ним случилось, он был уверен в счастливом исходе. И еще более удивился, когда увидел, с какой жалостью посмотрела на него сестра.
- Дурачок ты, ни-че-го не понимаешь, – и помолчав, добавила, - а, может, и к лучшему.
- Мать говорила, что у моего отца тоже шея была прострелена, - шепотом обратился к хирургу Борис, – вот сюда попала и тут вышла, - он рукой показал на свои отверстия.
- И что, выжил?
- Нет, он на операционном столе скончался, - произнес Борис и только в этот момент осознал свое положение. Лев Борисович встал и отошел к окну. Он достал папиросу, закурил и стал смотреть в окно.
- Доктор, закурить не найдется? – шепот Бориса прервал молчание. Спина хирурга окаменела. Он потушил папиросу, подошел к Борису и спросил.
- За жизнь бороться будешь, герой?
- А как же, только закурить дайте, с вечера не курил.
-Курить тебе нельзя. Операцию делать не будем, - Лев Борисович повернулся к сестре. - Принесите шомпол, бинты и мазь. Ты, солдат, боли боишься?
- Кто ж ее не боится, что, сильно больно будет?
- Да уж, придется потерпеть. На первый случай… Сестра, захватите стакан спирта!
-Мне?
- Сначала тебе, а потом и я с тобой выпью, если все хорошо будет.
От стакана спирта Бориса повело, и он чуть осовело смотрел на хирурга. А тот как будто собрался чистить наган, взял шомпол, протер его несколько раз спиртом, затем полностью погрузил длинный бинт в банку с мазью и теперь вставлял конец бинта в ушко шомпола.
- Это зачем, доктор?
- Сейчас ранку почистим, и все будет хорошо, – доктор подошел к Борису, - держите его покрепче!
Взявшиеся ниоткуда два дюжих санитара схватили Бориса за руки и за голову.
-Постарайся не двигаться, - лицо хирурга нависло над Борисом, и он почувствовал, как что-то жесткое вонзилось в рану. Руки его напряглись, но голова осталась неподвижной. Последнее, что он услышал, был голос хирурга.
- Молодец, Бор-ра! – И чей-то крик: - Да держите его крепче!
- Боря, на перевязку! – голова медсестры пропала за дверью, и Борис с сожалением посмотрел на шахматную доску.
- Вот всегда так, как я выигрываю, так сразу на перевязку, - он немного хитрил, выигрывал он мало, да и сейчас положение на доске было неясное, но соперник только улыбнулся.
-Ладно, придешь – доиграем.
- Ага, после этой чистки доиграешь!
Николай Федорович только усмехнулся. Он за две недели научил Бориса играть, это отвлекало обоих от боли, может, поэтому играли так самозабвенно. Борис на удивление быстро делал успехи, и, хотя до капитана ему было далеко, оба получали от игры истинное удовольствие. Мешало только одно: в углу лежал старшина, пуля задела копчик, и тот непрерывно матерился. Доставалась от него всем: и сестрам, и врачам, достал он и соседей по палате, но что поделаешь, человек заслуженный, над кроватью висела его гимнастерка, сплошь завешанная медалями. Повоевал вдоволь, натерпелся всего, так что понять его можно, у каждого есть какой-то предел. И прощалось старшине все и всеми.
-Здравствуйте, товарищ майор! - после перевязки Борис остановился за спиной офицера, курящего у окна. - Что это вы?
-А-а, это ты, Борис, здравствуй. Как дела? – голос майора был сух и безразличен, лишь папироса чуть дрожала в его руке. Левый рукав гимнастерки был заткнут за пояс.
- Что с вами, Виктор Иванович? – весь госпиталь звал майора комиссаром и уважал за его доброту и отзывчивость, умение выслушать человека, подбодрить его, отвлечь от боли и проблем.
- Сучий потрох, когда же он уймется, - вдруг выругался майор. Борис почему-то сразу решил, что такой отзыв заслужил его сосед по палате.
- Товарищ майор, рана у него тяжелая, когда заживет. А он на фронт рвется, на передовую хочет вернуться, мстить ему за семью надо!
- Куда вернуться? Да не был он на передке ни дня, с первого дня войны в трофейной команде, я же читал его личное дело! – майор кричал шепотом.
- А награды, ордена, их же так не дают? – Борис настолько растерялся, что ничего другого и спросить не мог.
- И наград у него нет, ни одной наградной книжки.
- Как нет, а где… - Борис ошарашено замолчал. Голос у него был такой, что комиссар пришел в себя и обернулся.
- Ты чего, Бориска? Не слушай ты меня, выкинь все из головы, это я случайно сказал, по глупости, забудь, - он положил руку на плечо Бориса. – Не твое это дело, понял? Забудь! Это всё проверять надо…..
- Так точно! – Борис осторожно снял с плеча единственную руку майора и медленно пошел по коридору в курилку. Закурить ему, конечно, дали, кто из раненых не знает, что иногда самокрутка дороже здоровья и даже жизни.
На следующее утро медсестра вошла в палату с таблетками и шприцами:
- Степанов, приготовьтесь к уколу, - она подошла к койке старшины и автоматически сжалась, ожидая потока мата. Но в палате стояла тишина. - Степанов, что с вами? – Медсестра приподняла одеяло, которым раненый был прикрыт с головой, опустила его и ладошкой прикрыла рот:
- Умер.
- Проходи, Борис, – комиссар живо вышел из-за стола и протянул руку Борису. Потом подошёл к двери, зачем-то выглянул наружу, повернул ключ в замочной скважине и сунул его в карман, – садись.
Он бесцельно передвинул чернильницу на столе, потом закрыл и вновь открыл папку с личным делом. За краткое мгновение, пока обложка была поднята, Борис прочитал фамилию: Степанов.
- Чаю хочешь? – комиссар кивнул на стоящий на краю стола большой пятилитровый чайник. Не дожидаясь ответа, продолжил. – Умер, значит, сосед?
Борис неопределенно пожал плечами.
- Вот незадача, умер он как-то странно, – комиссар пристально смотрел на Бориса.
- Знаете, товарищ майор, - Борис не отвел глаз, – я давно воюю, всяких смертей насмотрелся. Вот в сорок втором у нас перед строем расстреляли двоих дезертиров. Один пожилой был, молчал всё, только когда приговор прочитали, крикнул, горько так: «не дезертир я, меня комроты младший сержант Иванов с донесением отправил». Я ему сразу поверил, а его всё равно расстреляли.
Борис замолчал.
- А другой? - комиссар не поднимал глаз от столешницы.
- А другой мой однополчанин, с одной заставы мы. Речи красиво говорил, к подвигам призывал, пока в эшелоне на фронт ехали. А перед первым боем сбежал, да поймали его.
- И к чему ты это мне говоришь? – голос комиссара звучал глухо.
- А к тому, что я этого «однополчанина» вот этими руками пристрелил бы, он не только себя, он всех пограничников, всю нашу заставу опозорил! – Борис почти кричал. – А этот старшина, он с мертвых, наших мертвых, награды снимал….
Борис страшно скрипнул зубами и замолчал, тишина эта давила на однорукого майора так, что он почувствовал боль в своей уже полгода отнятой руке.
- Вот что, Борис, - комиссар взял в руку карандаш, - старшина умер от болевого шока, так в его личном деле и записано. Понял?
Карандаш сухо треснул и выпал из побелевших пальцев.
- П-понял, товарищ майор. А-а…?
- Иди, тебе до Берлина дойти надо, - комиссар помолчал и вновь с ударением повторил:
- Понял, солдат?