Однажды в День медицинского работника сотрудникам скорой помощи устроили мероприятие – культпоход в Мариинский театр для знакомства с оперой.
Это постарался культмассовый сектор в лице диспетчера Губарева, завзятого театрала и загадочного плейбоя. Вообще-то Губарев хотел сперва организовать культпоход на последнюю версию «Евгения Онегина». Это там, где Ленский ещё задирает Ольге платье, и стреляется потом с Онегиным, приревновав его к ней, а не наоборот.
Но потом Губарева мягко переубедили, посчитав, что в основной своей массе медицинские работники до таких страстей пока что не доросли. И уж лучше идти им всем пока что традиционным путём на «Пиковую даму».
Тем более, и сюжет в «Пиковой даме» вполне для скорой помощи подходящий, поскольку имеются в нём все составляющие этой нелёгкой круглосуточной службы. А именно: «смерть старой графини до прибытия», «внезапное заболевание Германна», и «суицидные действия Лизы», повлекшие за собою возбуждение уголовного дела.
Билеты распределили следующим образом. Начальство в первых рядах партера, бухгалтерия в креслах бенуара, а все остальные – кто где, но основная банда на галёрке.
- Отсюда видно лучше всего, потому что с боку! – сказал фельдшер Оболенский, - Помню, нас водили в этот театр, когда я был в детдоме.
- Лучше всего видно из Царской ложи! - компетентно заявила акушерка Гладкая, которая в детстве посещала балетную студию.
- Э-эх… мы тогда с этой галереи яблочными семечками кидали вон в тот большой барабан, а он делал так: «бу-ум»! А потом начался кордебалет, а может и опера, - продолжал Оболенский, - Помню, что в начале там плясали, а тётка сказала в конце: «Ну, что, типа Гаврила, не выходит у тебя каменный цветок?!» А Гаврила: «Не выхо-одит!»
- Да не Гаврила, а Данила! – поправила Оболенского Гладкая.
- Нашёл, что вспоминать?! – фыркнул Рогозников. Он был старшим фельдшером, поэтому поглядывал на Оболенского как младший начальник на подчинённого среднего звена. - Вот меня в этот театр водила няня, и мы смотрели… мы смотрели...
- Медного всадника без головы? – напомнил реаниматолог Пятницкий.
Рогозников обиделся, поправил безукоризненный пробор и сложил на животе руки.
- А я когда-то здесь смотрела балет «Сотворение мира», - вздохнула Гладкая, - Адама и Еву танцевали Михаил Барышников и Калерия Федичева, а Богом был Юрий Соловьёв…
- Калерия Валерьевна Федичева? – спросил Оболенский, - Кардиолог с пятой подстанции?
- Эх, вы, знатоки! – вздохнул Пятницкий, - Никакую Еву эта Федичева не танцевала, Евой всегда была Ирина Колпакова!
- А ты-то, откуда знаешь? – удивился Оболенский. - Тоже, как я погляжу, тайный балетоман? А нам всегда казалось, что интубационных дел мастер...
- И Федичева Евой была! – возразила Пятницкому Гладкая, - И танцевала ничуть не хуже Колпаковой!
Тем временем, похожие на чёрных дроздов музыканты закончили разыгрываться, концертмейстер выдал длительную ноту, подстраивая под себя весь оркестр, и к пульту прошёл строгий дирижёр.
Пока шла увертюра к «Пиковой даме», все помалкивали, даже Оболенский. Когда контрабасы сипло, и словно из подземелья, озвучили тему трёх карт, он лишь пробормотал: «Етитская сила!», и тут же получил локтем поддых от Гладкой.
Наконец поднялся занавес и зрителям предстала обстановка Летнего сада начала 19 века.
- Ничего не понимаю, - прошептал Оболенский, - Я всегда считал, что напротив Летнего сада находятся Солдат с Матросом, а у них почему-то Петропавловка?
- Это художественный замысел такой… - пояснил Пятницкий, - Это, как бы олицетворение облика Северной Пальмиры тех лет.
- Да что ты рассказываешь этому тёмному человеку? – Рогозников опять поправил пробор, - Он ведь и Пушкина с Лермонтовым наверное не читал?!
- Ни фига себе, замысел? Петропавловку зачем-то передвинули…
- Если ты сейчас не заткнёшься, - зашипела на Оболенского Гладкая, - Нас отсюда выгонят!
- Ха! Пусть попробуют…
Пока они пререкались, Елецкий начал свою певческую историю про старуху-графиню и Сен-Жермена. Оболенский слушал-слушал, и вдруг опять высказался:
- А, вспомнил, я смотрел это кино! Это никакой и не драгунский капитан, а следователь из управы. Ведь сумасшедший, что в гусарском колпаке, старуху потом всё равно топором замочит из-за брюликов.
- Идиот, ты всё перепутал! – закатила глаза Гладкая, - Топором старуху – в «Преступлении и наказании», а это «Пиковая дама».
- Ну, так я и говорю…
- Корнет, не заходитесь в конвульсиях! – заметил Пятницкий, а Рогозников достал из кармана носовой платок.
- Ну, и ну…
- Молодые люди, пожалуйста, тише! – к ним подошла строгая билетёрша, - Это же Пиковая дама…
- Блин, а мы и не знали! Думали, что это Чиво-чиво-сан…
- Замолчи, придурок! – Гладкая больно ущипнула Оболенского.
- Вот и ходи с таким в оперу! – вставил опять свою реплику Рогозников, аккуратно вытер надушенным платком краешки губ и принялся сосредоточенно смотреть на сцену.
Но в этот момент наступил антракт, и все отправились в буфет.
- Что будем пить? – спросил Оболенский, наливая Мартовского пива.
- Я бы не отказалась от шампанского.
- А мне бы соточку армянского…
- Кофе-глиссе, - сказал, как отрезал, Рогозников.
- С закусью тут как-то не очень. Одни эклеры в вазочках! - забеспокоился Оболенский.
- Можно заказать бутерброды с икрой, - предложил Пятницкий, - Под коньячок будет неплохо.
Пятницкий взял с вазочки эклер, и, откусив половину, заметил:
- Между прочим, в былые времена к тёмному пиву подавались именно эклеры. В этом заключался особенный писк, и, кроме всего прочего, повышалась потенция.
- А к водяре подавались пироги с жареными гвоздями! – возразил Оболенский, - Писка в этом не было, на потенцию не влияло, но не пропадать же добру?!
Рогозников, съев, наверное, штук семь эклеров, отставил в сторону пустой стакан с глиссе и налил себе бокал Мартовского пива. Гладкая хихикнула, а Пятницкий шепнул оболенскому.
- Видал?
- Спрашиваешь…
Прозвучал первый звонок.
- Та-ак, что у нас там дальше? – Оболенский развернул программку, - Германн в спальне у графини… ну, это уже по-нашему. Я же говорил, что этот Германн бабке в итоге челюсть подвяжет, а вы сомневались!
Мимо них в костюме цвета «ультрамарин» и в сопровождении дяди важно продефилировал культмассовый сектор диспетчер Губарев.
- Заметили, везде ходят только парочкой? – прошептала Гладкая.
- Ну, так на то они и называются «племянник с дядей», - Пятницкий опрокинул остатки коньяка и доел бутерброд.
- Мне бы такого дядю, я бы не работал… - заявил вдруг Рогозников.
- А вот это уже становится интересно! – привстал со стула Пятницкий, - Так, коллега Рогозников, с этого места поподробнее…
- Эта, как её… тайная нетрадиционная организация! – вставил Оболенский.
- Да, шли бы вы… я не в том смысле!
- Ну-ну…
Пока шла долгая ария Графини, Оболенский заскучал и даже стал подрёмывать, прислонившись к плечу Гладкой. Пятницкий вынул бинокль и принялся им шарить по залу, ища знакомых. Рогозников какое-то время сидел тихо, но потом чем-то обеспокоился.
Наконец, когда осерчавший и начавший уже свихиваться Германн, повторил несколько раз: «она мертва, но тайны не узнал я…», Рогозников икнул, схватился руками за живот и выбежал с галёрки.
- Куда это он? – удивилась Гладкая.
- Известно, куда, к дяде… - зевнул Оболенский.
- А мне кажется, тут дело в другом, - покачал головою Пятницкий, - Как там, у Пушкина в Моцарте и Сальери? Дюжина эклеров, икра, бутерброды с колбасой, кофе-глиссе, и Мартовское пиво – вещи несовместные. Вот если бы наш друг Рогозников растворил бы все эти яства коньяком, тогда ещё, куда ни шло, а так, одни расстройства пищеварения…
После спектакля домой возвращались всей компанией. Рогозников шёл в общей группе. Был он аристократически бледен, и аскетически печален, что, впрочем, не являлось чем-то необычным, поскольку было перманентным состоянием его тонко организованной психики.
Когда Оболенский предложил зайти к нему на Стремянную и добавить по 150, Рогозников не стал отказываться, а так и пошёл в общей группе. Ведь не зря в популярной песне поётся: «вместе со всеми пришёл, вместе со всеми и уйдёшь». Тем более, следующий день был у них выходной.