Вот, видать, и ты не знаш, об чём речь идёть. Кто такой, или што такое, и с чем его едять. А ить ране-то, рази дитя на ночь угомонишь, без сказки-то? Ника-а-ак. Прилипнуть банным листом – давай им сказку. Одним, про Илью Муромца подавай. Другому – про Кашшея с Бабой Ягою. Ну а третий, в аккурат, и Колобка требуить. Про всех наших знали. Шевели, бабка, мозгами, балуй дитя сказочкой, пока оно, дитя-то, глазки не закроить, да не засопить тихонько в подушку – заснуло.
Пробегли времена-то , поменялися. Вона, гляди, в кажинной избе нынче телявизор синим огнём мигаить. В нём про всё говорять-показують. Жалко вот уж и очки не помогають. Ухо прислонишь к яму – можить чё и поймёшь когда. Про футбол шибко люблю. Особливо, когда наши с чужими играють. Зять мне разобраться помогаить, чаво к чяму. Радуюсь с ним, с зятем-то, когда наши ентим чужим насують. Или ишшо когда зятёк в телевизор блажит, штоб на мыло яво пустить, судью-то. Смешной, зять-то.
Не так давно ишшо, когда через очки глядеть могла, уж опосля коммунизьму, в яшшык такого нагляделась. Свят-свят. Концерт поглядеть сбярусь, сяду перед яшшиком, радуюсь. Можа, думаю, хор Пятницкого чего споёть, аи Моисеевски робята попляшуть – красота какая-а-а-а. Полчаса ишшо тярплю-жду. В телевизоре мужики скачуть. Волосами обросли, напополам, считай, голыя совсём, кричать – один одного перебивають, а про што, не понять. И всё кругом них горить и чадить белым дымом. Не дождалась, ушами заболеле и будто учадела совсём. Ня знаю, можа и в преисподней такия ж страхи. Свят, свят.
Тагда, ишшо внуки помельче были, привязла их дочка на лето. Воздухом нашим чистым, овошшами свежими, речкой нашей от города отдохнуть, просвежитца. Глянула на их, на внучков – батюшки-светы. Худюшшия, ****нея грыбов-поганок. Ничё, дочке говорю. Козиим молоком отпою, с нашими деревенскими лето отбегають – луччее всякого лагеря пионерского. Были ишшо тагда. Тока вышло-то всё наоборот совсём.
Кака там речка, каки грыбы-ягоды, каки там бабки аи городки-и-и? Обличча не сполоснумши, глаза не продрамши – к телявизору, кина глядеть. А про молоко козие и слухать не хотять. Этова они не едять, этова не любять – извялася, прямо, с имя. Мамка им на карман денюжку оставила – бяда. У нас теперя в деревне заместо чайной бар какой-то срубили, навроде терема. Дед пару раз был – так, баловство, пиво да разврат один. Так ишшо и детишков всякими конфетами блестяшшими приманывають, чупсами, не то чипсами. Глаза б не глядели. Лбами в телявизор упрутца, во ртах палки торчать и мусор по полу.
Чаво глядять? Подкрдуся сзади поглядеть, про ково глядять, спрошаю – хто такия, зелёныя все? Ниньзи, говорять, и сердютца, штоб не мешала, значит. Те гоблины, энти пакямоны. Бэтмын какой-то туды-сюды, туды-сюды. В глазах рябить. А то днями цельными за Гаврика переживають. Кличуть как у суседа, охотника, пса, по утям он у няго – Понтером. И все тама один другова поедом ядять – убивють до смерти, кровя пущають, жуть, глядеть. А ночами внучки-то, оба два, будто чумовыя. Руками машуть, ногами, будто бягуть куды, то смяються, то воймя плачуть – нету никакого сладу с имя.
Дочка, как забирать их стала, я ей начистоту всё. К лекарю, говорю, надоть внучков. Бяда – плачу. Жалко детишков. Она мне – Думала хуч здеся от этой заразы отвыкнуть. А оно, вишь как, наоборот всё повыходило. С тем и поехали. У них там, в городе, специальный лекарь есть, для психических. Теперя, вот, к яму.
Ну, у деда теперя телявизор ослобонился. Где он ту программу откопал, можа сусед надоумил, можа и сам ня ту кнопку пряжал. Про разбой да бандитсво, так и прозываетца – Особливо опасный. Мать часна. Где ж яны тока энтого насымали. Одни маняки да убивцы. Тот баб полосует, те пенсионеров гнобять почём здря – деньги выгрябають. И топорами, и ножами, из ружьев- ривольверов палять – няма куды бяжать. А кровишшы-то, а кровишшы. Откель нам про такое знать, коли у нас в деревне отродясь такого не было. Так, ежели мужики по пьяни чего не поделять. То ж не кровя, ежели по сопатке один одного достанет. А такое, штоб. Ну и догляделися, с дедом. Ругать стал, чаво, мол, ночами буянишь. А мне как яму сказать, про што мне ночные видения. Срам один.
Вот теперя тут обрятаюсь. Дед в дому один, голодом, видать, сидить. Суседка на него давеча донесла – перед телявизиром и живёть. Можить и яво сюды опридилять. Всё веселее будить. Содержать тут хорошо, грех жалеться. Кругом усё белае. И братья усе в белам. Ране-то у меня братьёв отродясь не было. Тут объявилися. Здоровые мужики. Я в нашим роду таких и не припомню. А называютца усе едино как – медбратьЯми. Штоба ня путали их с кем другим. И прокорм хороший – таблетки по три разы на день выдаюь, и хлеба вволю. Утрами информацию дявчушка читаить. Интересна-а-а-а. Про политику. Иной раз и плачить – допекуть коли. Давеча опять один с шастой палаты причапился. Вечно он – Чаво, да почаму? Вот и в энтот раз – А правда, што Ленин Сталина убил? А откель ей зна-а-а-ать-то, ежели она манеька совсём. Дитё. Откуль ей знать. Небось и про Колобка-то не слыхала. А тут такоя. Я и сама-то их на картинках тока видала. Оба в кепках, обое в усах. А уж правда, нет – у кого узнаш теперича. Так вота и живём себе. На окнах, правда, решотки железныя. А как жа? Тута все больше в годах. Вот и стерегут, видать, от маняко да гоблинов. Штоб не обижали.
Ночью бабульку долго увещевали медбратья. Обрядили в белую рубаху с длинными рукавами, чтобы руки за спиной держала. Нашпыняли иголками в разные места, к кровати на всякий случай полотенчиками пристегнули. Только утром выпустили. Утром она и поведала товаркам по заведению, после лёгкого завтраках, о видениях прошедшей ночи, доведя их до полуобморока.
– Собралася я это, значит, в лес наш, по грыбки. В аккурат время для опеньков. Розгрябаю листьи палычкой – куды забряла, никак заблудилася. Вроде лес-то с детинства знаю, с бабкой своёй, Матрёной, царствие небесеое, дитём ишшо, полны кузова насбирывали. А тут, гляжу, откель чашшоба така. Аукнулася, как бывалыча. Доаукалася. Из кущей ведмедь выглядат, хрипить почти шёпотом – Нишкни, дура, бяды накличешь. Облезлый весь, глаз заплыл. Другой – лапой оттопыриват, штоб глядеть-то. Жалеетца мне, што теперя вовсе из бярлоги своёй не вылазить, как на маняка напоролся, в лесу. Пытаю яго – хто такой, чаво надоть. Он мне – Дык, Колобок ваш. Дурь требовал, аи деньги. Откуль у ведьмедей оне? И вломился назад в кущи ховатца.
Иду себе, про опеньки и забыла уж. А через лес тропкою бабка встречь клюкой обпираитца, плачить. На пенёк уселися – баить мне. – Голодом вона сколь сяжу. Красна Шапочка пирожки как носить ня стала. Маняк лесом шастат – до пирожков ли. Серый то Волк у меня теперя под палатями умостился, квантирантом. Куды уж яму меня жрать. Маняк яму шишку в глотку загнал – бабло какоя-то с няго вымогал. А како оно энто бабло, волк и не ведат вобче. Пою вота жидкимя шшами через бутылочку яво – божья ж тварь, всё одно.
Ходила внучка, Красна Шапочка, носила пирожки, пока Илюша с ней в супроводь ходил, Муромец-то. Дык и тот в бубён схлопотал. Шолом яму маняк погнул-проломил наскрозь явоным же кистенём, рубаху жилезну в клочья порвал. Вот Илюшка-то опять в одном споднем на печь взгромоздился, от греха подальше. Повымер лес теперя. Ране-то Соловей-розбойник хоча б с дуба свово лес весялил, хулиганничал. Теперя тишина гробова. Бають, маняк яму кудысь там свясток яго разбойный засунул намяртво. Вот теперя в дальнем бору где-то исходить жалобным свистом, скулить будто. Тут поднялася бабка Шапочкина да и посунулась, аки бздина, застучала клюкою к дочке своей, с голоду не помяреть.
Ну и я, наслухамшись-наглядемшись, набрамшись страху-то, скрозь лесну глухомань дяруся, бог с имя, с грыбами, ноги б унесть. Выдралась на полянку, дух перявесть. Глаза то подняла и сомлела враз. Стоить поперек меня, как и назвать, не знаю што. Весь оброс волосами, а вродя бы и человек. Спод волос ноги вроде, и в штанах, и в опорках. Дрожу вся, трясуся. Няуж-то маняк.
Мячтаю сибе, уговорить, штоб не полосовал. – Здрастуй, мил человек, радуюся вот, што стренула – заблукала я ненароком. Из чиих будешь-то? Он мне – Гы-гы-гы. Рано радуисси, карга стара. Колобка чёли не признала. Я яму удивляюся – Нешто такой-то Колобок? Тот жеть круглый совсём, от бабки з дедом в лес гулять укатил. Яво, бядолагу лиса и сожрала обманом-то. А он опять Гы-гы-гы, на мяня наступаить, и вынаить из штанов-то хвост лисицын. – А энто видала, кошёлка драная? Нету боле чем ёй вертеть, профуре рыжой.
Батюшки-светы, сябе мозгую – Няужто, так с годами руками-ногами, и всем останним оброс? Да в маняки пошёл? А у самой ноги отымаютца – токо б не полосовал, аи чё ишшо у яво на уме. Мокреть стала. А он, вишь чё – На бутылку давай. Иде ж, упираюся, ты видал, чёб у лес по грыбы с дяньгами. Гляжу, а Колобок глазами звяреть стал – ну чистый маняк. И давай с меня одёжу рвать – Щас, кричить, обыск учинять буду. И в кусты тащыть. Ну тута я, как в девках, бывалыча, и двинула яго ногой-то в мущинское место. Да ишшо и в глаз пальцом-то. Вот тута он и заблажил – мядбрат-то. Один ничаво – рукава за спину вяжить, а другой, согнумшись весь, глаз рукою закрыл, не глядить.
Домой-то ишшо долго не пущали. Пока, значитца, экзамЕнты ня здам. У всех примали. А как жа. Один наш горошком назывался. Боле всяго пятухов боялси. Видать с Пятушка Золотого Гребяшка у няго началося. Боялся усё, чёб Пятушок яво не углядел где. На экзаменте яво спрошать стали – Ты горошок? Он удивляитца, как и отучили яво – Нету, я теперя знаю, человек я. Ну и отпустили. А он чё учудил? На другой день взад прибёг, плачить, дрожить весь – А пятух-то не знаить. Долечивался ишшо.
Со мною усё прошше. Пытають –Хто такой Колобок? Я совсём дура, штоли. Знать ня знаю, ведать ня ведаю. Так и отпустили. Все одно – кому тяперя сказку сказывать? Усё одно не поверять. Бягу деда увидать скорей. Прибёгла.
Копаить дед позадь избы яму – аквариун прозываитца. Наладился споймать Золоту Рыбку и туды яё посадить. Штоб, говорить, в хозяйстве завсягда под рукою была. И в правду, думаю. Эвона, порты деду простирать в чём нету – корыто лопнуло. Можа машину сциральную дасть. Да и дед телявизором разноцветным захворал вконец. Няхай ловить. Вслучай чаво родня поможить, медбратьЯ, никак.