Последний раз я встретил его на Славе. Около родительского дома. Он был какой-то смешной: в вязаной шапочке с помпоном, тонущий в зеленой куртке.
Я крикнул – Саня!
Он, увидев меня, смущенно улыбнулся, подошел. Обнялись. Он был выше меня на голову, поэтому объятия выглядели неуклюже. Я никогда не любил таких вот проявлений мужской дружбы. Росту во мне всего метр семьдесят шесть, а приятели вечно здоровые какие то попадались. От этого и ощущение такое, что они то обнять тебя и по плечу похлопать могут легко, а ты нет. Тянешься, пытаешься… Не люблю, вообщем.
- Вован, — он, отстранив меня, продолжал виновато улыбаясь смотреть, — здорово. Видеть – рад. Его вечная привычка путать порядок слов осталась при нем.
- А ты что тут делаешь? – спросил он, как будто это я проходил мимо дома его родителей, где прожил семнадцать лет.
- Я то к родителям заехал. Проведать. Живут они тут. Я и сам жил раньше. Я же говорил. Не помнишь что ли?
- Не помню. Извини, Вован. Не помню.
- Как сам то? Может пойдем куда, поговорим? Пивка возьмем, туда сюда, а?
- Нет Вов, спасибо. Я не пью.
- Что совсем?
- Совсем.
- Да ладно. – Я не поверил сначала. Саня всегда отличался какой то инфернально неумеренной тягой к выпивке. Вообщем то последний год, когда я еще мельком видел его, он пил без просыха.
-Не пью, Вовка. Женился. – он трагически закатил глаза и склонил голову набок, отчего сразу стал похожим на нелепую рыжую птицу.
- Поздравляю.
- Вот, ребенка ждем.
- Работаешь?
- Да так, подрабатываю пока. Обещали место дать. На ДСК.
Помолчали. Я не узнавал Рыжего. Раньше, а он ассоциировался у меня только с этим «раньше», все бы было совсем не так.
- Побегу я, слушай, а? – вдруг заторопился он.
- Погоди, ты телефон запиши мой, наберешь, когда посвободней будешь. Увидимся, может… Сань, ты самолетик то помнишь, бумажный тот?
- Самолетик? Помню конечно. Здорово ты тогда Люсьона – бульона напугал. До сих пор смешно. Вот ведь, старуха, отомстила то как все-таки.
- Сколько лет прошло, десять вроде?
- Да лет десять… Давай, запишу, а то вон жена уже идет. Нам в магазин еще там…
- Давай, Саня, не пропадай. Звони. Рад был встрече.
- Пока Вован. Увидимся, будем живы. Удачи.
Как в воду Рыжий глядел. Не увиделись.
Меня закрутила бытовуха – развод, пьянки, друзья. Потом опять свадьба, ребенок, работа.
Как то раз, помню дело было зимой, под новый год, был в гостях у матери и зашел разговор о деревне. Кто, чего, как. Старики померли все уже, бабки уверенно двигаются на рандеву с ними, таможни, границы, понастроили, все разваливается, дом продавать придется скоро… Обычный разговор о далекой, никому по хорошему не нужной фазенде, которую продать жалко, а содержать в порядке нет ни возможности, ни желания.
- А знаешь, Сантер помер – как то мельком выдала мать.
- Ну да, пора уж – отреагировал я на автомате. Потом до меня дошло, и я дернулся. – Как помер? Когда? Он же пить завязал. С чего это?
- Бог дал – бог взял. – сурово отрезала мама. – инфаркт. Говорят, мыл пол в прихожей и сердце… Жена пришла – холодный уже. Так что так.
- Так что так.– повторил я – так что так…
Внутри, снегопадом, медленно оседали клочки бумажного самолетика с нарисованными на крыльях красными звездочками.
-Тихо. Тихо смотри только – Рыжий горячо дышал в мое ухо.
- Да пусти ты, блин. Я и так тихий уже – дальше некуда. Да и спит она вроде.
- Ниче, щас мы ее разбудим. Обоссытся со страху, сука старая.
Тема называлась «стукалка». Идея состояла в том, чтобы отрывистыми, деловитыми постукиваниями в окно или в дверь, разбудить жертву среди ночи. А, повторяя эту процедуру каждые десять – пятнадцать минут, создать и закрепить условный рефлекс.
Конструкция представляла собой согнутую алюминиевую проволочину, примотанную к ней изолентой сапожную иголку и привязанным к нитке шариком из замазки. Иголка втыкалась в оконную раму или дверь. Дальше, за метров десять до дома, располагалась позиция естествоиспытателей. То есть нас. Нитка тихонько дергалась, шарик из замазки стучал, подопытная бабка будилась. На третий раз, рефлектирующая старушенция начинала злиться. На пятый – орать благим матом. До десятого дело, как правило, не доходило, поскольку даже самая тупая бабулька выдвигалась во двор с клюкой или ухватом в руке. Тут то и начиналось веселье: мы, зажимая рвущийся наружу дикий смех, мчались, ломая ноги, через палисадники и огороды спасаясь от неминуемой расправы. Остановившись на безопасном расстоянии, мы принимались громко и счастливо хохотать, потешаясь над незадачливым объектом нашего эксперимента.
Людмила Федоровна Мещерская официально, для соседей тетя Люда, а для всех остальных Люсьон – бульон, была жирной, низкорослой бабой шестидесяти лет, смахивающей как в анфас, так и в профиль на толстую, зеленовато – коричневую жабу. Жабой она и была. Нам, пацанам, пакости строила, как умела. А умела она делать это хорошо. То кляузничать родителям да бабушкам начнет, что курим, мол, на остановке, то шалаш разрушит тайком, который неделю строили всей компанией, то стекла битого под грядками с клубникой накидает, чтобы не воровали, значит, по ночам.
За все за это, замыслили мы ей Особую Пакость устроить. Капитальную. Такую, чтобы надолго запомнила, сука старая.
Когда стемнело, а в августе у нас в деревне темнело часов в десять вечера, мы, пять пацанов от двенадцати и старше и Ленка из Риги (ей было пятнадцать и все в нашей компании были влюблены в нее до гроба), по-пластунски подобрались к дому Люсьон. Свет горел только в одном окошке, и мы, сделав вывод, что можно – приступили к осуществлению плана адской мести.
Главной задачей было тщательно вырыть канавку. Канавка должна была опоясывать территорию посередине двора диаметром примерно метра два и быть в глубину не менее пяти сантиметров. Далее, к окну крепилась стукалка. По нашему замыслу, в промежутке между вторым и третьим сеансом постановки условного рефлекса, в канавку заливался заранее припасенный слитый с совхозного газика бензин. Во время выхода Люсьона на авансцену территории двора для совершения нашей поимки, бензин поджигался, и сука оказывалась в огненном кольце. Я рыл. Рыжий страховал.
Тук-тук. Тук-тук-тук. Ленка нервно хихикала, спрятавшись в ватник Рыжего. Тук-тук.
- Кто? Что такое? – реакция Люсьона пока ничем не отличалась от других.
Пять минут пауза.
Тук –тук.
- Да кто ж это? Что случилось?!
Звяканье щеколды. Скрип двери.
- Кто здесь? Опять вы бандиты малолетние? Я все участковому в Себеж поеду скажу. Душу вынут из вас, ироды!
Скрип двери. Звяканье щеколды.
Тук – тук – тук.
-Аааа, сволочи!!! – голос из дома звучал, как из бочки.
- Саня лей – лихорадочно зашептал я.
В ответ чмокнула крышка канистры, и раздалось приглушенное бульканье.
Зазвякнула щеколда, снова скрипнула дверь, и на крыльце появился силуэт Люсьона. В руке, тускло блеснула под звездным августовским небом сталь топора.
- Вот ****ь старая – сплюнул Рыжий.
- Похоже, сматываться надо, она же ****утая на всю голову.
- Погоди… Успеем. Давай, попробуем.
Тем временем Люсьон спустилась с крыльца и направилась в нашу сторону, не забывая помахивать топориком и издавать леденящие душу звуки.
- Сейчас я вас. Сейчас, засранцы. Найду, изувечу вы****ков сраных! Вы у меня узнаете почем тут и что… Сейчас…
- Вовка, давай, запаливай! – Саня толкнул меня вбок.
Я чиркнул спичкой, пахнуло серой, и канавка мгновенно вспыхнула, осветив черный дом, серую шиферную крышу и покосившуюся будку сортира.
Люсьон стояла в круге пламени, доходившего ей до пояса, и растерянно молчала.
- Ссыт, сука – Сашка хлопнул меня по спине.
- Давай, валим отсюда быстрей.
Тут только до меня дошло, что сушняк, стоявший последние две недели, привел к тому, что сортир, рядом с которым мы прошлись своей канавкой, сваленный под старой яблоней рубероид и пожелтевшая от жары некошеная трава могут вспыхнуть в любой момент. И тогда ****ец придет всем. И по настоящему.
- Саня, стой. Она же сгорит тут вместе с домом нахер… Надо тушить!
Пламя опало, однако в стороны от нашей канавки уже поползли в стороны шустрые огненные ручейки и стали лизать края сортира, подбираться к остаткам от ремонта крыши сарая.
Люсьон почему то ни на что не реагируя молча продолжала стоять. Топор выпал из ее рук и лежал уставясь обухом в ночное небо.
Секунду мы с Рыжим обалдело смотрели друг на друга, потом, бросившись из кустов во двор, в три приема затушили горящую траву и угол деревянного туалета. Схватив лопату – накидали песка из кучи на рубероид…
Огонь погас. Снова стало темно и тихо. Люсьон стояла, похожая на каменное изваяние. То ли ступор у нее какой то от страха случился, то ли еще что то. Не знаю. Однако мы воспользовались этим и быстро растворились в спасительной темноте.
Назавтра мы ждали грозы. Однако Люсьон не пришла жаловаться, как обычно. Не пришла она и через день. Мы облегченно выдохнули и принялись за сооружение планера из бумаги, плашек и картонных коробок, которые в избытке валялись за сельпо, рядом с водонапорной башней.
Дело двигалось, клей в количестве двадцати баночек нам пожертвовала библиотекарша. Вообщем оставалось чуть-чуть. Ленка, назначенная главным художником, тщательно вырисовывала на крыльях красные звезды.
Планер вышел знатный. Крылья размахом около трех метров гордо покоились на осиновых полешках. Жгут для запуска, скрученный в пять резинок от перемета, аккуратно лежал на камне, похожий издали на греющуюся на солнце гадюку. Планер обозревал окрестности с холма, гордо именуемого Грым – горой, куда мы, ликуя в предвкушении старта, его занесли, и откуда отправились по домам, назначив Первый Полет на вечер.
Вечером, забравшись на гору, мы увидели переломанный остов планера, белые клочья бумаги, безобразно свисающие с останков крыльев, разрезанную на части резинку. Винт, с таким старанием вырезанный из крышки консервной банки, был смят и втоптан в землю.
- Слышь, Вовка – шепнул вдруг Саня, — я у бабки своей спросил про суку эту. Так она сказала, что ее в войну чуть немцы не сожгли. Она мелкой была совсем. Так их там под Себежем в сарай какой то загнали. И подпалили. Выбралась как то. Говорят, сама. Одна.
- Лучше б, ****ь, осталась… — с ощущением собственной пятнадцатилетней правоты я мрачно смотрел в сторону.
Мы все молча стояли и смотрели.
Вокруг нас, видимо под воздействием восходящих потоков от нагревшейся за день земли, медленно, как будто исполняя странный вальс, кружились кусочки белой бумаги. Один из них, самый большой, размером с ладонь, опустился прямо на плечо Сашке. На обрывке темнела высохшей масляной краской, нарисованная Ленкой звезда.