Настя

       


               
               

               
                НАСТЯ








   Двое сидели в пивной, в полумраке, за чистым столиком у окна, и один у другого спрашивал, верча в тонких пальцах допитую рюмку водки:
   «Ну, расскажи, как съездил в Москву? Привез?»
   «Привез-то привез», - неохотно и как-будто с натугой в голосе ответил другой. Это был мужчина поджарый, видный, чуть старше сорока, с приятным открытым лицом, слегка тронутыми сединой черными волосами и карими лучистыми глазами. Едва только умостившись за стол, он принялся сучить коленями, да так и просидел весь вечер, иногда только беспричинно теребя бахрому льняной клетчатой скатерти.
   Мужчина напротив, чуть помоложе, вальяжно раскинулся на стуле и назвал собеседника Сашей. Его самого звали Петром.
   «Привез, - зачем-то снова повторил Саша. – Ты же знаешь, Тимур всегда слово держит, завалил газетами».
   «А чего ж ты такой угрюмый сидишь, будто трех похоронил?»
   «Интересная штука любовь, - совсем не слушая и скорее отвечая на что-то самому себе, чем собеседнику, произнес Саша. – Казалось бы, вот она, любовь, - хоть так, хоть по словарю – слово одно… А ведь существенная разница: как женщина ее ищет, а как мужик…»
   «Ты это к чему?» – не понял Петро; он дважды уже был женат и в разговоры о   женщинах вступал всегда настороженно.
   «В толк никак не возьму, вот вычитал недавно где-то, что женщина уже за несколько секунд чувствует, влюблен в нее мужчина или нет…»
   «Так-таки и за несколько? – скептически перебил его Петро. – Не может такого быть!»
   «А мы, тупорылые, - как будто не замечая приятеля, накачивая себя и все более распаляясь, продолжал Саша, - …а нам… не дал нам Господь Бог, обошел: порой не один год схлынуть должен, пока не дойдет, что вот же, любили тебя, гада, страстно и кротко – и где ты был? Куда ты смотрел? И вправду - не бросаться же ей тебе на шею, чтоб ты сам все увидел и, наконец, прозрел!»
Петро пристально взглянул прямо в глаза приятелю, поерзал в задумчивости на стуле и, ничего не спрашивая, наполнил обе рюмки.
   «Что-то я тебя не пойму, - сказал он. – А ну, колись, что там у тебя произошло в Москве?»
   И Саша стал рассказывать.


   - Началось все лет эдак двадцать тому назад, когда я только в Москву заявился, в университет поступать.
   Дурковала абитура, помню, крепко; я-то осенью из армии уволился, уже пообвык на гражданке, в «бурбанде» успел поишачить, - все на уголь бурили, - ну, а эти солдатики дембельнулись весной, и – кто, чтоб домой в скуку отчаянную не тащиться, а кто и всерьез загадал, короче, дружно все в общаге пробавлялись, вечерами лихо закладывая за кадык или штурмуя в «аквариуме» драные бильярдные лузы.
   Экзамены, как это обычно и бывает, подкрались невзначай, и мы, все как один, нехотя потянулись к главному корпусу «сдаваться». Ее я заприметил еще когда только историю сдавали, сразу запускали человек по пять.
   Те пять, что сдавали, пыхтели над ответами в аудитории; оставшиеся сбились на мраморных маршах лестницы в стайку, толпились кто и на лестничной площадке, кто в коридоре. Я очутился внизу – и с интересом наблюдал за той изумительной кутерьмой, что творилась у меня просто над головой.
   Ребята и девчонки, до сегодняшнего утра в глаза друг друга не видавшие, о чем-то горячо, упрямо спорили, что-то доказывали, до сипа в голосе, по билетам, и наспех уже, почти безнадежно выслушивали доводы оппонентов.
   Обращала на себя внимание одна пара, в стороне, у самого парапета. Он – восточного типа молодой человек с турецкими, черными навыкате глазами, с упрямым, грубым голосом, и она – примерная москвичка, недавняя выпускница-десятиклассница с русой косой, не без изящества уложенной вокруг головы.
   Девушка была вся какая-то светлая.
   Высокая, статная, с точеной аристократической фигурой, которую выгодно подчеркивало стянутое широким пояском в узкой талии нарядное летнее платье, в крупную красную клетку. Узкий, правильной формы нос, глаза живые, карие и чуть насмешливые. Она стояла, невольно подавшись к нему, и, кажется, внимала каждому его слову; а парень, заметно старше ее, с нахальным самодовольным видом без умолку тарахтел ей что-то на ухо, почти интимно, - про Семилетнюю войну.
   Я отвернулся, затем снова взглянул на них, поневоле позавидовав его прыти. Это и был Тимур – впоследствии мой лучший студенческий друг. Ну, и она и я поступили; Тимур – тоже.
   Звали ее Настей, и непременно в коридорах главного корпуса ее «выгуливала» Кира, подружка-неразлейвода, как позже выяснилось, с самого детсада. Кира была необычайно, на редкость некрасива: портил ее нос, длинный и хищно загнутый; серые глаза с дуринкой приятности тоже не добавляли. А в остальном – милейшей души человек: и подсобит, если что,  и списать даст.
   Не уверен, понимала ли Кира, как выигрышно Насте ходить с нею вместе; Настя, правда, и без того была красавица.
   По группам нас разбили не спросясь – без всякой логики. У девчонок профилирующим оказался испанский, мне достался французский. Поэтому встречался я с ними только на общих лекциях и коллоквиумах, которые, кстати сказать, уже через год стал посещать через пень-колоду.
   И вот примечаю на этих лекциях – смотрит на меня Настя. Сидели они с Кирой тоже всегда рядом, я – привычно на «Камчатке», на самой верхотуре кафедры; вроде как Насте и не с руки головой вертеть, но она задумчиво подымется, не спеша юбку оправит и так невзначай, будто роясь в конспектах, взглянет назад через плечо. Ну, я и не туда: копошится там чего-то себе девчонка, ну, и ладно, привычное дело.
   Когда изредка ненароком мы все же встречались глазами, она слегка краснела и почти тотчас улыбалась смущенно, улыбкою приветливой, которую только такой дурачок, как я, не смог как положено себе уяснить.
   Впрочем, и я, - если Темик вконец не доставал своим трепом, - нечто имитировал на своем лице, убого и топорно…
   И, представь себе, так продолжалось годами.
   Стыдливые ее взгляды, мельком, в коридоре, при встрече, исподволь легкий пунец на толстых щечках с ямочками, улыбка эта – и все.
   Ну, вот, казалось бы: остановись, придурок!
   В своем повседневном «беге» пойми, ведь что-то не так, ну, ведь, Господи, не всем же подряд она так улыбается, не со всяким так мягко, тихо говорит, не на всех так значительно, украдкой смотрит…
   Ну, слепой только не заметит – девушка влюблена. И влюблена необычайно, безумно, - как влюбляются только в первый раз.
   А я что… парень молодой, бестолковый, словом, попойки студенческие, кутежи да о перестройке хай до рассвета, - так и жили. Ну, и каждый третий вечер – ПТУ одно сторожить, для приработка. Сколько шикарных «вылазок» на поляны так вот накрылось; кодло все в подмосковных осинниках бражничает, а я, как дурак, в гулких коридорах училища сигнализацию до полуночи проверяю. Вскладчину всем курсом прикупали винца, - с запасом, естественно, в лесу где взять? – «подкормиться» чего-нибудь попроще, и айда на весь день куда-то на Клязьму или на Москва-реку!
   Вот там, может быть, чего-то я и понял бы, уловил рядом с нею, с глазу на глаз. Но в основном, говорю, как-то все выпадало дежурить, да и выбирались нечасто.
   Еще шанс неплохой был – лыжи. На секцию лыжную мы вместе ходили, вместо физкультуры, - ну, и не без Киры, конечно.
   Обычно Настя бежала неторопливо, чуть поотстав, приемисто; раскрасневшаяся, свежая, она легко, грациозно выбрасывала свои длинные сильные ноги с лыжами поочередно то в одну, то в другую сторону. И вот однажды, круге эдак на третьем, я позорно грохнулся оземь, так что и крепления поотлетали.
   Увидев, что я растянулся, бесподъемно, поперек беговой дорожки и, барахтаясь, тщетно пытаюсь подняться, она сбавила ход и подъехала прямо ко мне. Наклонилась. Я, - снизу вверх, - взглянул в ее глаза. И уже, пока она меня ставила на ноги, - не мог отвести взгляда.
   Она улыбалась вся, сияла всем лицом, как-то участливо, трогательно, будто вне себя от радости, что я упал и что она очутилась наконец-то совсем рядом, близко; легкий пар изо рта, ее чистое морозное дыхание, обворожительная подбадривающая улыбка – все вдруг смешалось в моей голове, поплыло, затуманилось и почему-то ужас как захотелось Настю поцеловать.
   «Не ушибся? - испуганно спросила она, отряхивая мне штанину красными вязаными рукавичками, - …так вот, еще, еще… Саша, надо рассчитывать ход, до финиша два круга, а ты несешься, как угорелый».
   Я повыше ее ростом; стоял, отчего-то ничуть не комплексуя из-за своего бездарного падения, смотрел в ее лицо.  Она тоже смотрела мне прямо в глаза, - долго, значительно, из-под густых, опушенных снегом ресниц и – молчала.
   Тут-то я, наконец, и прозрел: да ведь любит она меня, любит!
   Я вспомнил сразу же ее быстрые, едва уловимые взгляды в мою сторону, ее необычайно застенчивый непременный «Добрый день» в раздевалке, - чуть дрожащим голосом, - прозрел тогда окончательно.
   Хоть выводов так и не сделал.
   При нечастых встречах на переменах, в фойе или кофейне, она останавливалась, замирала; краска тотчас заливала ее лицо, она что-то говорила, пожалуй, сама не очень соображая, что именно говорит и зачем, спрашивала и без конца привычным жестом поправляла прядь непослушных своих русых волос то над левым, то над правым ушком. Со стороны ни дать ни взять – не выучившие урока сокурсники чего-то там наскоро пытаются наверстать… А попристальней приглядеться, так обоим нам было глубоко наплевать, - (хоть Настя и отличницею была, красный диплом), - и на семинар вскорости по языкознанию, и на нерешенные задачи к нему, и на все-все, что не касается нас вот сейчас, прямо здесь, в узком светлом коридоре, где на бегу то и дело кто-то непременно толкнет, случайно задев плечом.
   Трудно лгать, - особенно самому себе.
   А роль такую избрали мы оба, - похоже, от врожденной стеснительности.
   Так годы и шли: при встречах непроизвольно оба замедляли шаг, значительно заглядывали друг другу в глаза, - уже под конец как-то и виновато; она понимающе чуть грустно улыбалась, а я, мчась уступами партера к себе «на Камчатку», всякий раз чувствовал на себе ее обжигающий взгляд.
   Глупо, конечно. Но такой я тогда был, да, пожалуй, и остался таким же…
   Однако, учеба понемногу близилась к завершению, писался начерно уже диплом, и тут я, что называется, вляпался по самые уши. И меня, - в буквальном смысле, - спасла Настя.
   Случилось так, по весне, что на какой-то французской выставке caspot  (кашпо) я познакомился с одной девчонкой из Калуги, тоже теперь московской студенткой. Она училась в горном институте, совсем близко от нас, какие-то три остановки автобусом; ну и стала эта Вера меня в общежитии время от времени навещать. А я – ее.
   Девчонка была бойкая, ловкая, выносливая, в институтской команде в баскетбол играла подающей, - и не на последних ролях. Любил ли я ее тогда? Не знаю. Хотя любить было за что. Я был у нее первый, и она отдалась этому новому чувству полностью, без остатка, пожалуй, и не задумываясь вовсе над тем, что у меня уже на носу диплом, защита, а там и вещички собирать-укладывать, - домой, и скорее всего, - без нее.
   Однажды, вдоволь набаловавшись, зацелованной и все еще возбужденной, глаза с поволокой горят, - ей захотелось у меня на ночь остаться. А нельзя – только до одиннадцати. И студенческий у нее внизу, у вахтера.
   Не прочь, конечно, и я был, чтоб она заночевала. О, то чудесная могла бы быть ночь, - такие и во сне не снятся!
   С вахтершей, - а баба в тот вечер дежурила поганая, - сладить не удалось, я забрал ее студенческий, и мы вышли на крыльцо.
   Я не мог смотреть ей в глаза: она растерянно мигала, понурив голову, чуть не плача.
   «Ладно, - сказал я, - есть идея». Короче говоря, я попытался, как это привычно делали наши иностранцы, подсадить ее через открытую оконную раму в любую из комнат первого этажа, снаружи, - там было не высоко.
   Бедному жениться – и день короткий, не повезло. Как на беду, на месте оказывались только иностранцы, публика вредная и завистливая, - и ни в одной из комнат, даже напоказ – нашего русского Вани, тот бы не преминул удружить. Ну, в общем, комнат уже пять обойдя, прося и унижаясь, я не вытерпел наконец, сорвался, зло меня тут взяло, ну, и врезал одному черножопому в «бубен», - хоть драться вообще я не люблю и не умею.
   Ну, и стало быть, комсомольское собрание, вопрос стоит круто, – об исключении (они бы и исключили, но денег бюджетных наверху-то жалко, как никак за шесть лет поиздержались, это ж не один семестр!)
   Спрашивают, доложьте нам, что там было и как.
   Говорю, это невеста моя была, вот дипломируюсь через месяц, уеду домой и сразу женюсь.
   «А за что же вы нашего иностранного студента избили?»
   «Да я вообще его не трогал. Попросил только, чтоб окно открыл».
   «А он?».
   «А он ни в какую».
   «Ну, и вы тогда…».
   «Да не трогал я его и пальцем!».
   «Хорошо, - говорит из парткома один, - вы его после этой драки видели?».
   «Нет. Не видел», - простодушно признался я.
   «А вы сходите к нему, посмотрите. У него  же такой «фонарь» под глазом, что в лесопарке нашем смело и ночью не заблудишься».
   А надо сказать, что мордобой между иностранцами и русскими у нас, учитывая специфику вуза, дело почти подсудное – враз всякие «голоса» могли подхватить; достаточно и того, что без конца вопили, мол-де наш университет – рассадник терроризма.… Хотя черт его знает, может, так оно и было…
   Короче, думаю, труба.
   И тут подымается Настя, резко опрокидывает сиденье и заметно волнуясь, краснея, говорит со слипшейся челкой на виске.
   «Товарищ секретарь, а ведь вы не правы».
   Тот нахмурился и холодно спросил:
   «Это почему же?».
   «Да, не правы, - как ни в чем не бывало, переступая через стыд, продолжает Настя. – Ведь они любят друг друга… Если свадьба скоро. Кто же виноват, что в общежитии у нас такие пуританские законы, - до одиннадцати. Вот и пришлось Саше как-то выпутываться… как сумел. Чтоб перед девушкой своей в грязь лицом не ударить… А вы что же, не так бы поступили на его месте?..».
   Ну, а дальше уж, как положено, - проснулся «колхоз», хай, гвалт, короче, меня отстояли.
   А ведь она любила. И приревновать свободно могла; а в ревности женщина таких дров наломает…
   Наконец-то, с Божьей помощью, мы все диплом защитили, и Нодарик, тбилисский буржуй и кутила, зазвал весь курс к себе в гости, на «отвальную», ходуном ходила его трехкомнатная на Остоженке.
   Тут-то я и получил приглашение на «раут» уже открытым текстом, и было это так.
   Сидели, помню, за сдвинутыми впритык столами плотно, но не в тесноте. И, когда я уже пообвык к застолью и не очень привычным для славянского уха грузинским тостам, то оказалось, что по правую от меня руку угнездилась Кира, а вся надушенная сладкая Настя – с нею рядом, как и положено.
   Я сразу и не туда, только потом догадался, что устроено так у девчонок было не случайно, и все только для того, чтобы Кира в интимной обстановке, улучив момент, мне прошептала:
   «Саша, ты себе что-то думаешь? Или так и будешь продолжать пить?»
   Я с недоумением повернулся в сторону и посмотрел долгим, изучающим взглядом.
   «Ты о чем, Кира?».
   «Я о Насте», - сказала она.
   «А причем тут Настя?»
   «В том-то и дело, Саша, что она уже шесть лет как ни при чем. Любит тебя молча… а то ты сам не знаешь».
   «Откуда? – хмель тут же улетучился из головы. – Ну, откуда мне это было знать, Кира, если мы ни разу и близко не заговаривали с ней на эту тему…».
   «Ну, вот и поговорите, - сказала Кира. – Момент самый подходящий».
Минуты две прошли в полном молчании. Я поневоле чуть подался вперед и, опершись локтями о край стола, все пытался поймать, хоть мельком, непроницаемый Настин взгляд. Но та, в тесноте совсем не задевая Киру, небрежно, и, казалось, нехотя, с изысканным очарованием нарезала ножом в низкой фарфоровой тарелке голубцы с грибами; не вызывало ни малейшего сомнения, что она совершенно не в курсе того, что происходит тут, у нее под боком.
   «Поздно», - сказал я и скривился.
   «Нет, не поздно, Саша»,-  сказала Кира с нажимом.
   «Да, ну, ты что, - сказал я ей, чуть не плача. – У меня уже и билет на поезд…».
   «Ничего,  сдашь, - сказала Кира. – Это не в Америку ехать».
   «Да ей это, может, вовсе и не надо», - хватался я за соломинку, не глядя Кире в глаза.
   «Надо», - сказала Кира.
   «Откуда ты знаешь?»
   «Знаю, - сказала Кира. – И ты – знаешь. Решайся, другого случая не будет».
   А я по-прежнему  все силился понять - без спросу, сама ли Кира затеяла этот разговор, неужели Настя, девушка гордая, хоть и не спесивая, ее об этом упросила? Вряд ли, полагал я. Тогда не много ли Кира на себя берет? И отвечал тотчас же: нет, не много, она за Настю горло любому перегрызет, если надо.
   «Поздно, Кира», - повторил я, с комом в горле. – Раньше надо было думать».
   «Ну, а кто тебе виноват, что ты не думал? – как будто и со злостью произнесла девушка и вполоборота взглянула на подружку. – Не самой же ей тебе на шею бросаться, сам понимать должен», - Кира повернулась ко мне, пододвигаясь все ближе и быстро заглянула мне в глаза.
   «Ну, так как? Что ж ты сидишь, как истукан, ведь ты ее любишь, я знаю».
   «Ну, да, - пробормотал я растерянно. – Люблю».
    «Так давай… я пересяду, а ты садись рядом с ней, поговорите… завтра сходите куда-нибудь… так оно и прояснится».
   Надо тут сказать, что меня так удерживало от решения все эти годы. Как ни странно  - опостылела мне Москва, надоела; это попервах я все на метро катался, на брюхе весь центр прополз, выставки, «Иллюзион», музеи – все было мое. А курса уже со второго под водительством соседа по комнате, монархиста и трижды «академика» (три академотпуска!) Гришаньки Вохмянина обленился напрочь и дальше ближайшего гастронома редко и выбирался – разве только на Шаболовку. ПТУ сторожить. Короче говоря, лыжи основательно наострил  я «додому», и никакая, пусть самая славная женщина тогда меня остановить не смогла бы. Застенчивая Настя – тем более. Вознамерился я вернуться домой один, и дома уже жениться, а на ком – особой разницы не было, - только бы не в Москве.
   Конечно, застолье у Нодарика как банально началось, так и кончилось – нализался вдрабадан и сам не понял, где и когда уснул.
   Тяжким выдалось похмелье: несколько дней бродил я в ступоре, как полоумный, по опустевшим университетским аудиториям и все думал: может, я не прав? Может, эти все мои схемы «домой», «домой» наивны, надуманны, эгоистичны и утопичны, и стоит, в самом деле, послушаться не лживого, коварного рассудка, а непременно отклика – сердца?
   А мое сердце без устали твердило одно: ты ее любишь, останься!
   Через три дня, - уже разъезжаться стали, выбрались мы в последний раз за город, в Подмосковье, на Пахру.
   Солнце в то утро взошло малиновое, полное, и не мешкая, прямо с раннего утра, неумолимо принялось поджаривать речной берег.
   Нас в этом невеселом походе набралось человек восемь; девчонок, кажется, не было совсем.
Напились, как последний раз. Переночевали.
   Едва рассвело, Темик первым выкатился из палатки и стал налаживать дымно курившийся с вечера костер, неопохмеленно и тоскливо закладывал в яму сосновый непахнущий хворост.
   Поднялись с ленцой и остальные, зевая и потягиваясь, подтянулись к задымившемуся котелку; Темик колдовал с заваркой – чай по-азербайджански был его plat du jour.
   Утро схлынуло несуетно, незаметно; кто читал, кто прокрикивал песни флотские, затем изрядно опохмелились, выдвинулись стайкой на пляж.
   Темик, - как я его потом лаял, - говорит: «А что, давай останемся. Все равно кому-то надо «поляну» сторожить, и винца вон в рюкзаке немеряно».
   Палатки мы разбили на опушке, почти у самого края склона, густо поросшего недавно отцветшим вереском, поэтому сосновые разлапистые кроны не защищали, и солнце, высокое в зените, жгло мучительно.
   «Надо было нам первыми пойти», - сказал я.
   «А зачем? - удивился Темик. – Мы потом пойдем, после них. Я покой люблю, чего там таким кодлом чудить…»
   Вскоре ребята вернулись, возбужденные, помолодевшие, уже без мешков под глазами, - и наперебой принялись докладывать, что там, на пляже, творится.
   Выяснилось, что никакого эксклюзива, в сущности, там и нет, вот только…
   «Знаете, кого мы встретили? – спросил Иван из испанской группы. – Настю и Киру».
   «Да не может быть!» - вскочил я, едва не сбив рогачик у костра.
   «Да честное слово, - забожился Иван. – И вдвоем только купались, вроде ухажеров даже с ними не было».
   «Чудеса, - сказал Темик, искоса поглядывая на меня, - такое совпадение…».
   Я, дальше не слушая, пулей кинулся в палатку, наспех натянул плавки, и выскочив, скомандовал Темику:
   «Ну, теперь и мы пошли!»
   И что ты думаешь – не нашли мы их на берегу, облазили все. Да, сказали нам, были две, одна, ну, очень миленькая, просто пальчики оближешь, ну, так они в воде саму малость побарахтались и вскоре ушли.
   «Куда, куда ушли?» - кричал я, поднимаясь с корточек.
Ребята уставились на меня с заметным интересом.
   «Да, черт его знает, - сказал один, - туда куда-то, - и он, повернув голову, указал рукою на отдаленный сосновый бор на пригорке.
   «Куда, куда… - бормотал я ошарашено, понимая, что  в выходной в этом красном бору сейчас сотни палаток, и ее, конечно, не отыскать.
   Откупались нехотя и молча вернулись.
   День протелепался муторно, мрачно, и в сумерки, изрядно хлебнувши винца, я один вышел на поиски. Что бы я ей сказал, отыскав, не знаю, но точно, - не молчал бы, как предыдущие шесть лет.
   Я орал так, что перестали петь птицы. Я звал. Я даже плакал.
   В ночной лес, страшный, темный, неприветливый, едва освещаемый жидкой холодной луною, углубляться было бы наивно и бесполезно: если Настя и не уехала вечером, то сейчас, наверное, уже спала.
   Я все-таки продолжал кричать, хмель повыветрился; неистово, дико, во весь голос, - и вдруг меня осенило, будто кто обушком перешиб – да ведь зову-то я не ее!
   Я себя звал, того молодого, уверенного в себе, неунывающего, занятного абитуриента, а затем и студента, который однажды увидел ее с маршей мраморной лестницы и теперь, шесть лет спустя, похоже, никогда не увидит больше. Если не дозовется.
   Я орал, вопил (странно, удивлялся я, в промельках омраченного сознания, - никто не выйдет и не даст по морде, видно, лень), вопил о бездарно отлетевшей юности, о своей могучей неприспособленности к жизни с ее каверзными метаморфозами и вывертами, и о том, что в который уже раз не смог разглядеть и оценить, как следует, прекрасное женское существо, в высшей степени милое и обаятельное. И ор этот бился в сосновом бору, будто в клетке большая хищная птица; бился, презрительно стучал о притихшие стволы сосен, пугал и настораживал мрачных черных птах на ветках.
   «Да черт с ней, - неумело успокаивал Темик, отводя глаза, - далась тебе эта Настя, все равно завтра домой едешь…».
   Но услышала ли она тогда мой отчаянный крик? – не один год потом себя спрашивал. А если слышала, почему не отозвалась, не вышла?..
   На следующий день я из Москвы уехал.
   Ну, а вчера… я у Темика газеты забрал, сдал в камеру хранения на Курском вокзале и решил побродить по старым, знакомым местам своей молодости - времени до поезда оставалось достаточно.
   И так вот, околачиваясь бесцельно под кинотеатром «Казахстан» на Ленинском проспекте натыкаюсь вдруг на Киру, - бывает же такое в Москве!
   Ну, поначалу опешили оба, стали как вкопанные. Потом, понемножку привыкая друг к другу, к мелкой сетке морщинок у глаз и к тому, что оба уже стали не молоды, а пожившие мужчина и женщина, мы без надобности, несмело теребили друг дружке рукава, трогали за волосы и, сами того не замечая, разговорились.
   Прошло не больше минуты. Кира ненадолго замолчала.
   «Знаешь, Саша, Настя замужем». – Голос ее слегка дрожал, она пыталась улыбнуться, но губы ее затряслись и по щекам потекли слезы.
   «Замужем так замужем, - произнес я. – Я тоже женат… И в браке счастлив… Да… счастлив».
   Выносить это дальше было уже невмоготу.
   Я наклонился и поцеловал Киру сначала в одну, потом в другую мокрую щеку.
   «У нее сын недавно родился, - немного погодя, взяв себя в руки, сказала Кира. – Может, что передать? Она будет...»
   Воцарилось на миг молчание.
  «Нет, спасибо, Кира. Не стоит». – Я поднял с недавно политого газона свою дорожную сумку и ходко зашагал прочь, даже забыв как следует попрощаться.


   Сашка налил себе в рюмку и устало взглянул на собеседника. Петро, его приятель и компаньон по газетному бизнесу, флегматичный мужчина лет сорока, с бледным продолговатым лицом и рано поседевшими усами, неловко вдруг заерзал на стуле и нехотя изрек:
   «А что хорошего? Ну, жил бы сейчас с ней в Москве, и тут бы мы с тобой не сидели…»
   «Ну, да… и не пили б эту теплую вонючую водку».

                2006г.