ЦИКЛ
ЦИКЛ
(Сказки для деток)
Эти сказки действительно для деток. Для деток не то, чтобы «продвинутых», а просто привыкших думать, понимать, интересоваться. Детки они ведь тоже разные бывают: кто только в носу привык ковыряться, а кто с самого рождения передвигается по жизни, как по чуду. И для взрослых – которые не утратили в себе деток – тоже эти сказки. Они и расположены так не случайно – от детства к старости. Но ни старость, ни смерть – не венец. Венец – новый виток, и поэтому последняя сказка - снова о детках. Отсюда и название. «Цикл» – не цикл рассказов, хотя все они достаточно самостоятельны. Цикл – вся наша жизнь. И если она прожита и честно на неё взглянуть post faktum, то окажется, что вначале было детство и в конце тоже было детство. А кому сильно, немыслимо повезло – у тех и в середине было детство…
ТОПОР И ПИЛА
(Басня)
Понадобилось двум мужикам дерево срубить, пошли они в лес. Один
прихватил с собой топор, а другой – пилу-двуручку. Пришли на место, выбрали дерево. Тут промеж них спор вышел. Один говорит – надо дерево срубить, а другой говорит – давай лучше спилим. Спорили-рядили, и тогда один мужик сказал: «А что мы спорим? Давай попробуем, чей инструмент острее, тем и будем работать». Он взял топор и стал рубить дерево. Но топор был так туп, что им нельзя было рубить. «Дай-ка я», - предложил другой мужик и наладился срезать дерево пилой-двуручкой. Но пила оказалась тоже дрянцо. Она совсем не пилила. Что делать?
«Выход есть, - сказал первый мужик. – Давай наточим мой топор и дерево – срубим. – Э, нет, - возразил другой, - чем моя пила хуже? Давай лучше мою пилу разведём, и дерево – срежем».
Долго так они спорили, никто не хотел уступать. А тем временем стемнело уже. Мужики плюнули да так и ушли из лесу ни с чем.
А дерево – осталось.
БОГАЧ И БЕДНЯК
(Басня)
В одной очень бедной деревне жил богач. С каждым годом его достаток всё множился; он вкалывал до седьмого пота и был удачлив в делах.
Однажды обокрали его лавку.
На ноги была поднята вся полиция. Стали разыскивать, кто украл. Наконец вора нашли.
- Кто таков? – спросил богач у урядника.
- Бедняк один, очень бедный. Из вашей деревни.
Богач подумал и сказал:
- Его надо простить.
- Как простить? – удивился урядник. – Он ведь украл!
- Да, украл, - согласился богач. - Но он не мог не украсть. Я слишком много накопил, и это не могло не бросаться в глаза в такой бедной деревне, как наша. Его надо простить.
И бедняка простили.
МАЛЬЧИК - КОРМИЛЕЦ
(Рассказ мальчика о том, как он поймал первую в своей жизни рыбу)
Мальчик рассказывал. Было мне пять лет, взял меня дедушка на рыбалку. Я и прежде несколько раз бывал, да только поймать ничего не мог.
Мы удили в тихой заводи, из лодки было видно густые водоросли в реке.
Дедушка купил разрешение на двоих. Свой большой спиннинг он то дело закидывал далеко в воду, но рыба не ловилась. А я сидел с краю на корме и забрасывал маленький спиннинг – мне его на день рождения папа подарил. Я тоже, как и дедушка, таскал вместо рыбы только гнилые водоросли.
Лодок в мелкой заводи скопилось не меньше десятка. И я видел, что кое-кто рыбу вытаскивает. Прошло уже часа два, а мы с дедушкой так ничего и не поймали.
Вдруг мне показалось, что я на этот раз тащу не водоросли, а на блесне что-то трепыхается. Я испугался. Удилище задрожало у меня в руках, и я схватил его крепче.
Я стал наматывать спиннинг. И вытащил не очень крупную рыбку, всю будто из серебра. «Это – карп, - сказал дедушка, как бы разговаривая сам с собой. – Молодец. Жаль только, маловат. Придется отпустить, пусть подрастет чуток».
Я сильно опечалился и едва не заплакал. Было от чего – ведь в моей руке бился живой, самый что ни на есть настоящий карп и моя мокрая ладонь уже запахла чешуёй. Эта рыба – была моя первая. И вот теперь, только из-за того, что она так мала, её следовало снова отпустить в речку.
Я растерянно смотрел на дедушку, и слёзы сами наворачивались у меня на глаза.
А дедушка тем временем смотрел на другую лодку, которая потихоньку подплывала к нашей.
- Что у вас? – спросил с лодки большой мужчина с красными здоровенными руками и отложил весло. Это был сторож рыболовного хозяйства.
Дедушка сначала немного смутился, а затем, улыбнувшись, весело кивнул подбородком в мою сторону.
Дедушка ничего не говорил большому мужчине. Только тот почему-то ему тоже кивнул и засмеялся. А потом он снова взял своё весло и, сильно загребая воду, мне крикнул:
- Чего же ты ждёшь, чудак? Снимай её скорее с крючка! Это – твоя рыба!
А уже когда мы вернулись, я из-за спины, совсем неожиданно для мамы, достал пластмассовое ведёрко с моей рыбой и прокричал, что было мочи, прямо от порога:
- Вот так, папа-мама, встречайте кормильца, поесть вам принёс!
КАК Я БАБУШКУ ОБМАНУЛА
(Рассказ молодой женщины)
Трудно сказать, сколько лет мне тогда было, даже родители успели запамятовать; но одно точно – до школы.
Стояло лето, я гостила у бабушки в одном маленьком провинциальном городке. Бабушкин дом был давний, старинной кладки, но все ещё крепкий.
Ночью я спала в детской, и окна выходили в сад.
Однажды поутру в отворённое настежь окошко я услышала бабушкин голос. Она позвала меня громко по имени, чтобы я просыпалась скорее. Я барахталась по самый нос в пуховой перине, и вставать мне никак не хотелось. Но бабушка продолжала меня звать. Её голос окреп и становился всё настойчивее. Я повернулась на кровати и свесила одну ногу долу. Затем нащупала пальцами шлёпки и заковыляла к порогу. Бабушка не унималась, всё звала.
Я вышла на крыльцо и услышала, что голос доносится из сада. Наверное, бабушка собирала клубнику. Утром она всегда свежая, мокрая от росы и такая холодная… зубы сводит.
Хотя бабушка меня не могла видеть из сада, - крыльцо выходило во двор, - я решила откликнуться. И что есть мочи прокричала с крыльца: «Да, бабушка, я уже встала». Голос из сада тотчас унялся.
Спросонок я ещё плохо соображала, где я и что со мной. Но я подумала: «Бабушка в саду примолкла. Пожалуй, она рада, что я уже на ногах и проснулась; теперь ей снова легко станет собирать клубнику в лукошко. И я уже не нужна». Я прошлёпала к себе в детскую и снова уснула.
Бабушка больше меня не звала. А, может, я не слыхала во сне. Только историю эту мои родители ещё и посейчас нет-нет да и вспомнят. А бабушки с нами уже давно нет. Как жаль…
Я любила её больше всех на свете.
ДИКАЯ МАСЛИНА
(Рассказ не старого еще человека)
Уже будучи сильно не молодых лет, я пристрастился к фотографии. Сначала телеобъективом снимал бабочек в степи. Нащёлкал их, наверное, плёнок двадцать. А как поступил на новое место и стала копейка прилично вылезать, тогда сразу и купил себе с рук другую камеру, «японца» подержанного - и уже ничего кроме пейзажев не снимал.
Оказалось, пейзажи только от неуклюжести статичны, а на самом деле они такие же живые, как бабочки. То же солнце и та же вода каждые пять минут – разные. И, конечно, же, зимой всё не такое, как летом.
Но это – к слову.
За моим домом, в четверти часа ходьбы – степи кусок нераспаханный. Там топко, и если загнать трактор, он увязнет. Вода до самого лета стоит, а под ней слегка на ветерке травы колышутся. И свежая вода, без душка, да бурьян по валу заглохшей оросительной системы высится. А так степь тут ровная, как книга, только вдали Марьяновская гора гребнем из-за железнодорожной насыпи выступает.
Степь за лесополосой, что непрерывно почти тянется вдоль железнодорожной насыпи – одно буйное разнотравье: васильки, полынь горькая, зверобой да повсюду душистые поляночки клевера и только поодаль неширокое болотце лежит, ощетинилось по закраинам сплошь рогозом да тростником. Деревьев тут – наперечет. И растут почему-то только дикие маслины - всё чахлые да приземистые. С десяток, пожалуй, не больше. И не то, чтобы купно стоят, - а так, где придётся, островками по парочке или по три.
А одна маслина была – залюбуешься. Та вообще наособицу стояла, совсем в стороне. Ствол, корявый, причудливо стлался почти у самой земли, и так низко, что корою своей древнею касался цветов на лугу. Не знаю, бывают ли карликовые маслины, но деревья, подобные этому мне довелось видеть только однажды, в тундре под Уренгоем.
Когда сворачиваешь от насыпи едва приметною стёжкою к степи – оно одно, это дерево, сразу кидается в глаза в промельке реденькой, старательно вырубаемой ежегодично лесополосы.
Но увечность дерева не прискорбна. Во всей степной заплатке не сыскать дерева красивее.
И вот однажды осенью, ещё затемно, до зари, я, легкий на ногу спозаранку, вышел и, спотыкаясь о крупную щебёнку под насыпью, добрёл до степи, а потом, залёгши среди высоких, побуревших от осенних дождей стеблей цикория милую моему сердцу маслину – заснял.
Снимок удался. Полоса зари высветляла торчащую кверху крону, а позади низко стлался туман и где-то совсем уж вдалеке едва приметно мерцали два желтых огонька в чьих-то избах. Чуть наискосок от дерева прижился отросток маслины, - я его по темноте не приметил, - а на фотографии он оттопыривался во все стороны, будто ржавая проволока, и мне показалось, что он фотографию – портит.
Я решил кустарник – срубить. И переснять всё – заново.
Как-то раз, в ясный безветренный полдень, когда уже догорало бабье лето и над самой травой не так сильно толклись комары, я прихватил топор, ножовку и отбыл в степь «поправить пейзаж», - как я сам себе говорил.
Еще не пройдя и половины пути, душу стало наполнять чем-то таким нехорошим да гадким… Каким – то внутренним оком, казалось, видел себя со стороны. Иду… с топором. И мысль одна привязалась, покоя не даёт: степь, вот она, через деревья за посадкой виднеется – а топор-то зачем? И вдруг в голове какая-то опухоль возникла. Степь – топор. Топор – степь. И шёл я так, точно не я рубосек, а меня сейчас этим топором … хватят эдак раз-другой по косточкам позвоночника, только захрустят.
Пришагал.
И хоть без былой уже прыти, а кусточек тот под маслиною таки – срубил. Снёс сучья в низину под бугор. Туда же оттащил затем и корявое сучьё, что торчком выпирало из разнотравья под самим деревом. Мне хотелось освободить низ под стелющимся стволом, хотелось всё под деревом подчистить. Даже цветы. Я их тоже принялся неистово рвать.
И тут со мною случилось и вовсе неожиданное. Я сказал уже – ствол вероятно, рассеченный молнией, был двойной. Одна толстая ветка, уходившая вбок, почти усохла. И вот я подумал: и её - для «отшлифовки» пейзажа – тоже срубить.
Тупой щербатый топор с лютой озлобленностью рвал податливую древесину. Что-то хрустнуло в сухом стволе, надломилось, предсмертно дрогнула вершина. Раздался треск ломаемых сучьев. Большая ветка свалилась, скрипуче ахнув и обхватив враз своими руками-стебельками землю.
Я отпрянул от дерева, как убийца от жертвы, забросил люто топор в разнотравье и весь остаток дня маялся в странном оцепенении.
Только через неделю я вернулся к дикой маслине.
Мне показалось, при виде меня – душа её защемила.
Я снимал много. Я снимал дерево на рассвете и я снимал дерево на закате. Я снимал его вблизи, и снимал его издали. Оно стало моим «тотемным» деревом. Моим идолом. Я снимал его осенью, в сумерки, и я снимал его в зиму, заиндевелое. На каждой плёнке всегда оставалось для него немного места. Я приходил к нему, я говорил с ним подолгу… просил.
Оно стало моей молельней.
Но лучше, чем было в первый раз, я так его никогда и не заснял. А потом всё время жалел. Приходишь, а вокруг него пусто, голо, ни кустика. И само оно стало чахнуть.
Вот так я с маслиной ущербной опростоволосился. Теперь, проходя вдоль насыпи, гляжу только издали. Стыдно.
СЛУЧАЙ В БОТАНИЧЕСКОМ САДУ
(Быль)
Однажды летом я прогуливался по Ботаническому саду и в одной из аллей набрёл на мальчика. Он сидел на скамейке один и плакал.
Я подсел и тихо спросил его:
- Отчего ты плачешь? Плакать – нехорошо.
- Почему? – спросил мальчик и от удивления плакать вдруг перестал.
- Потому, что ты мужчина. А мужчинам плакать не годится. Понимаешь, не их это дело – плакать.
- А чьё, девченок? – с надеждой посмотрел мальчик прямо мне в глаза. Он перестал плакать и утёр тыльною стороною ладони слёзы.
- Плакать – вообще не дело. Тебе сколько лет?
- Одиннадцать.
- О-оо, - протянул я, выгадывая время для следующего вопроса. – Наверное, тебя кто-то обидел здесь?
- Нет. Никто меня не обидел. А просто они не видят.
- Кто они? Чего не видят?
- Да люди не видят, - с силой, немного и зло выговорил мальчик, будто удивляясь моей несообразительности. – Я тут бабочек только что выпустил, трёхлитровую банку. А никто и не заметил. Ходят, скучают, и всё больше к белому лебедю кормить. А бабочки – разве не красивые? Нет, они тоже красивые, - сказал мальчик убеждённо и ковырнул носком землю.
- Ах, вот оно что, - наконец стал я догадываться. – Ты, значит, приходишь сюда бабочек выпускать?
- Ну, конечно, - сказал мальчик серьёзно. – А где же ещё? Я на Якиманке живу, не там же их выпускать?
- А чем плоха Якиманка? – спросил я.
- Как же вы… не понимаете, - сказал мне мальчик. – Якиманка и вовсе не плохая. Только цветов там никто не сажает. А бабочкам теперь цветы нужны. Они их опылять будут. И нектар пить, ведь это их еда.
- А у вас на Якиманке, стало быть, цветов нету?
- Да где там… - махнул мальчик рукой и мне показалось, будто он на кого-то обиделся. - Какие у нас цветы. Даже детскую площадку под «ракушки» забрали.
- Ага. Понятно. А где же ты понабрал столько бабочек? Говоришь, целая банка?
- Да. Мама там на зиму огурцы мариновала. Съели огурцы, банка и освободилась. Я вымыл, а по весне отыскал пустырь на окраине и нарвал там листьев крапивы. Под каждым листом, с исподу, яички жёлтые налипли, и я уже знал, что из них появятся гусеницы, а потом бабочки.
- Кто же тебя этому научил? – спросил я.
Мальчик помолчал немного и ответил:
- Никто. А только я в журнале прочитал. «Юный натуралист», я выписываю.
- О, да ты, я погляжу, дельный мужик растёшь, - похвалил я его как-то
даже непроизвольно.
- Нет, я не деловой, - грустно заметил мальчик. - У нас в классе, когда я рассказал, пацаны смеялись. Они друг другу марки перепродают, медали, деньги старинные… Вот они – деловые. А я нет. Я только бабочек выращиваю и отпускаю затем на волю. Чтоб их больше было на глазах.
- Как-как? На глазах? – изумился я.
- Ну, да, на глазах. Вот вы идёте по центру в городе, много бабочек видите?
Его вопрос, заданный так наивно, меня прямо ошарашил. Я на мгновение только задумался и честно ему ответил:
- Вообще не вижу. Откуда им и взяться … в огромном городе?
- Вот и я тоже, - сказал мальчик. А потом, будто подумав что-то своё, убеждённо добавил: - Но выпускать всё-таки их только здесь надо. В городе они пропадут.
- А отчего же ты плакал? – сказал я после нескольких минут молчания.
- Как – отчего? – искренне удивился мальчик. - Вот от этого и плакал, что людям всё равно. Когда я их недавно выпускал, тут целая группа проходила, экскурсия. И никто не восхитился, хотя у репейниц очень яркие крылья, а числом их было целых двадцать три. Только парочка одна оглянулась, наверное, муж и жена, и он кивнул на меня подбородком, и оба они засмеялись и прошли.
- А ты…
- Я думал… что это надо не только мне одному…
Взрослым почти невозможно понять детей. Иные миры, иные звёзды… Но мне показалось, будто я знаю, и я сказал ему:
- Ты не отчаивайся. Взрослые сейчас заняты своими делами. Им – не до бабочек. Они слепые и их не видят совсем. Но время не стоит на месте. Ты продолжай. Продолжай и заметишь, что всё переменится. Так, как было сегодня, не будет всегда. И, пожалуй, не стоит всё-таки выпускать бабочек в Ботаническом саду. Здесь в основном туристы - и они спешат. Их водят, как баранов. А ты попробуй выпустить своих бабочек дома, у себя во дворе. Непременно где-нибудь поблизости окажутся и цветы. Бабочки их отыщут, не переживай. Спасибо тебе всё равно никто не скажет, но ты ведь и не за «спасибо» с бабочками дружбу водишь, правда?
- Правда, - просто ответил мальчик. – Конечно, не за «спасибо». - И он посмотрел на меня долгим, проникновенным взглядом.
Я уходил из Ботанического сада, а на душе просветлело. «Вот, думал я, - покуда будут вот такие мальчики, пока они они будут тихо, без суеты делать своё дело, покуда Россия - и жива будет».
МЕДАЛЬ В МОЁМ ДОМЕ
(Рассказ земляка, которого я повстречал в Лос-Анжелесе)
Я никогда не воевал. Проскочил, не довелось, хотя моего погодка и друга Серёгу Сагаля четырежды забрасывали вертолётами в Афган из Термеза на боевые операции. Откуда возвращались – не все.
Просто мне – повезло.
Во мне никогда, во всю жизнь не было воинственного, агрессивного. Всегда старался уступить, особенно в споре, по мелочам. Никогда не дрался - только по необходимости в старших классах, из-за одной девчонки. Хулиганом не был, в КПЗ сидел только сутки, да и то по глупости, за длинный язык по пьянке, длинный, как оказалось даже и для эпохи перестройки.
Одним словом, в отличие от моего кореша по детским забавам Серёги Сагаля, - что называется «в боевых операциях не участвовал». Но вот кто-то во мне сидит такой, глубоко, мучит, и нет-нет да и даст прочувствовать всем брюхом мою оттого – ущербость. Нет, я никогда не любил оружие и уже не полюблю. Но так себе угадываю, знаю, что какой-то огромный пласт жизненного опыта стронулся и прошёл мимо меня, - не задев, - и по сравнению с теми, кто воевал и вернулся, - хоть они, кто поумнее, все и молчат, - а я-таки с изъяном…
К чему это я? А вот к чему.
Я доучивался уже в своей восьмилетке, и к 30-летию Победы в области разразился конкурс. Тема сочинения была, в общем, банальная:
«Медаль в моем доме».
Сочинения писать я любил – не правда ли, всегда захватывающе, как из ничего получается текст. Особенно почему-то в детстве. И я их насобачился к тому времени писать и вовсе недурно, но тут удручённо задумался: какая медаль, откуда? – а хотелось, ой, как хотелось, чтобы была!
Но её – не было. Дед где-то погиб под Сталинградом (дед – 22 года!) или пропал без вести – неведомо, - отец так следов его и не отыскал никогда… поэтому никакой медали за войну у нас в доме отродясь я не видел. И тогда я её – выдумал.
Текста сочинения, я уж, конечно, теперь не вспомню. Ни абзаца, ни строчки… Только вижу себя, школьника-подростка, через покров этих лет, в дальнем углу нашей квартиры «трамвайчиком», за письменным старым столом, сочиняющего при свете настольной лампы и лишь изредка бросающего рассеянный взгляд через отворённое окно на синюю ночь в саду. Вижу так, будто это было вчера…
Да, текста совершенно пе помню, ничуть, а вот помню только искреннее, неподдельное ощущение Правды, что дед-таки вернулся и вернулся с наградой, и награду до дому таки донёс. И вот на скатерти, на краю стола, покоится сейчас и отсвечивает желтизною от света лампы эта медаль, я смотрю на неё, а затем, склонившись, задумчиво кладу детским почерком – но уверенно, ведь не вру! – строку за строкой на белый лист бумаги.
Моё сочинение получило первое место в области. И хотя я ведь и наврал всё про медаль, мне не было стыдно. Да и сам я уже уверовал в то, что медаль эта дедова где-то в квартире имеется, должна, обязана быть, просто по забывчивости отыскать не можем.
И вот с тех пор, словно невидимыми цепями приковало меня к войне, к чужой, незаслуженной боли, и теперь, вдали от родительского дома, нет-нет да и подумаю: « Ну, а как ты там, медаль – в моём доме?».
БЕЛЫЙ ТЕПЛОХОД
(Быль)
Наверное, его уже списали – этот белый теплоход…
Столько лет прошло… Наверное… Но всё же… всё же…
...Всё же отец сильно рискнул, взяв меня, трёхлетнего, с собой в Ростов-на-Дону. Мама осталась дома, на хозяйстве, а отец, - он и всегда-то был бедовым, настоял-таки – ехать ему с сыном вдвоём. Хотя, как и все молодые отцы, особой расторопностью, пожалуй, не славился. Вот упрямством – да!
В Ростове-на-Дону на проспекте Стачки проживала безмужнею его сводная сестра; стало быть, доводилась мне тёткою.
Соврал бы очень, если бы настаивал сейчас, что я, трёх всего лет от роду, что-то из этой поездки запомнил. Ничего не запомнил – о ней позже, как оказалось, и сам отец позабыл.
До юношеских лет я вырастал и воспитывался в степи. Ну, речушки там, болотца на лужках у нас имелись, - те, что на топографических картах непременно штрих-пунктиром изображают, а так, чтобы в степи – да белый трёхпалубный теплоход, Господи, да откуда?
Но я помнил. Белая громадина на воде у причала. Высокие борта в сетке солнечных разводов, нервное их подрагивание от слабой волны на реке. Зависшие на корме, словно крендельки в сахарной пудре, белоснежные шлюпки. Сходни, бегущие куда-то в небо.
Я – помнил.
Или – с годами вообразил себе, что – помню. То, что тогда с отцом гуляли по набережной вдвоём – это как пить дать. Где же и гулять в этом просторном южном городе, как не у Дона? И теплоходы, баржи, буксиры я тоже наверняка должен был бы видеть, только вот и подростком уже, школу окончил, отслужил, своими детьми обзавёлся, а нет-нет да и схватит иногда за глотку это давнишнее младенческое ещё воспоминание – а был ли белый теплоход? И как вообще что-то можно запомнить в три года?
Как бы то ни было, а в семейном кругу этот случай обсуждался иногда. Отец сильно постарел, обрюзг, и хотя память на всё имел по-прежнему твёрдую, когда речь заходила про Ростов-на-Дону, обычно отсутствующе молчал. Мама не забыла, но деталей не знала, так как её там не было.
А я, до сорока лет проживя, года такого не было, чтобы хоть единожды этот осиянный белый пароход не вспомнил! И так думал – сравнивая. Его жизнь – река, и моя – река. Он сейчас обязательно где-то есть, но точно где плывёт – то только капитан знает. И я плыву. И мой капитан тоже… знает, да не говорит, где я теперь, в каких водах, не скажет… И так мы и плывём все эти годы с моим белым теплоходом – вроде и наособицу, а вроде как и вместе.
А река-то для всех одна…
…Где стоишь сейчас, в каком затоне, распилен ли на обломки, утоп ли в смутную эпоху безвременья или кому за бесценок продан под круизы, разодран ли, где ты, отзовись, - белый теплоход моего детства?
О НАШИХ ДОСТИЖЕНИЯХ
(Байка)
Я знавал одного человека. После развода он много лет не решался жениться вторично, хотя его все эти годы сильно любила одна женщина. Она любила, живя далеко одна, писала письма, слала почтой забавные крошечные сувениры, потому что её родной город оказался ужасно исторически ценен, а души она была необыкновенно чуткой.
А наш герой всё бежал. Всё хотел чего-то достичь. А когда хочешь чего-то достичь, непременно кажется – женщина мешает.
Сначала он провалял дурака целых шесть лет в университете. Достиг диплома, который, - как вскоре выяснилось, - никому не нужен. Затем с головой ринулся в бизнес. Здесь его самым крупным достижением было – что не сел. Затем попробовал нанизывать слова жопа к жопке – и сказать Новое в литературе. Не сказал. И это, как вскоре выяснилось, тоже было достижением – ведь иной раз лучше промолчать.
А она всё ждала.
А он всё бежал.
За эти годы он сильно поседел. Так сильно, что весь «перец» с волос осыпался, осталась только соль.
Но по-прежнему хотел чего-то достичь. Чего точно – уже не знал. Хотя бы чего-то.
Где-то работал. Но кто же из нас, будучи в здравом уме, старается чего-то достичь – в работе?
Где-то жил. Домику скоро должно было бы исполнится сто лет ровно, он по окна сел. Человек придумал себе, наконец, чего бы ещё достичь. Он наметил успеть съехать с домика до его векового юбилея. И ему это удалось – с домиком. Он снова достиг.
А она всё ждала.
Письма приходили всё реже, но она – ждала.
А он всё бежал.
И вот однажды, имея прилично денег после домика – с которым он в последний раз достиг – он отправился на блошиный рынок. Там он купил новенький «Макаров» у барыг. Ещё в масле.
Он ушёл из жизни до срока – так сказали все.
И это было самое последнее его достижение.
ПО ПУТИ В ИЕРУСАЛИМ
(Быль)
Жил-был художник – и жил не бедствуя. Он хозяином шаркал в тапках по своей мастерской, с холлом просторным и ясным, ровным светом, его картины уходили в чужие руки едва просохшими – нигде, ни на выставках, ни в чуланчике-складе подолгу не удерживались. Упоение молодостью схлынуло уже, отлетело прочь, перегар первых побед из головы повыветрился, посетила и слава. И вот однажды он привычно утвердил загрунтованный холст на мольберт, и, передвинув его поближе к окну, наладился не торопясь, до предела обдуманно - писать. Художник старел, и хотелось уже заглянуть хоть в полглаза - по ту сторону. Копнуть, как говорится, непочатые глубины.
Он специально слетал в Израиль. Один, не кучно, побродил, изучил всю путаницу косых улочек Иерусалима, повдыхал его воздух. Через полмесяца, убеждённый, что да, теперь готов, вернулся в сырую осеннюю Москву.
Он начал в привычной своей манере и, как всегда, почти затемно, писал живо, энергично, широкой и свободной кистью и уже скоро ему безусловно удались очертания древнего города, обветренный белый камень ветхих строений, ecce homo в мереживе арок и третья остановка на via Dolorosa.
И песок, и жара, и палящее солнце.
А потом дело стало.
Чутьё у него было, и чутьём он угадал – экзотический колорит не пройдёт. Получалось красочно, но не убедительно. «Недурственный проспектик для туристов», - подумал художник с горечью и грустно улыбнулся. « Да, брат, это тебе не наших банкиров малевать, может, ты на другое уже и не годишься?».
Художник пододвинул рамку на крепкой ножке, обошёл холст, посмотрел так и сяк снова.
Чего-то не хватало. Всё вроде бы на первый взгляд и верно – дорога, домики махонькие поналеплены друг на дружку, камни – всё было правильно и даже чересчур, пожалуй, - убедительно, - но вот чего-то… не хватало.
Идея в картине была, а души - не было.
А без неё не было и законченности. Ага, сказал художник, и снова взял кисть. Он постарался теперь меньше уделять внимания частностям в натуре. Это помогло, но ненадолго – поди, с ходу отбери, что именно на холсте оставить. Он выбросил деревья, несколько кустов. Но воздуха в картине – не добавилось.
А главное: по-прежнему отсутствовал дух, тот дух, новозаветный, который один единственно и давал возможность ощутить, что тут вот, по этому самому городу, и ходил, проповедовал Сын Человеческий и здесь именно порушил столы меновщиков в храме.
Иерусалим лёг на холст как бы сам по себе – но Бога в нём не было.
Так промаялся художник полдня. Он уплотнял цвет, деформировал объёмы так, чтобы сочетались золотистые, светлолимонные и голубые тона, клал тени легче и прозрачнее, - как только умел, - ничего не подвинулось.
Вдруг в дверь постучали. Он поморщился от досады, но пошёл открывать. Открыл и увидел, что на пороге стоит его старый друг, с которым они вместе проходили курс в художественном училище. Сейчас друг развёлся, спился, сильно сдал, оброс недельной щетиной и всем своим видом походил на бомжа. Было видно, что ему неприятно стучаться к своему более удачливому другу-художнику, но… жизнь заставит и не то сделать.
Друг попросил немного денег на хлеб, всего навсего.
Первым чувством было друга прогнать, чтобы не мешал. Но сразу же художник подумал, что денег дать всё-таки следует. Закончилось тем, что наконец он друга впустил. Он впустил, усадил его на диван, и, видя, в каких лохмотьях тот явился, пошёл, достал из гардероба почти новый свой костюм и заставил друга переодеться. Тот принял ванну, побрился его же бритвой, которую вообще-то художник никому ни разу не давал, и одел новый костюм. Он посвежел. Они вместе пообедали, немного поговорили, он показал свои последние работы, дал денег и друг ушёл.
Потом художник подошёл к холсту, снова и снова к нему приглядываясь, и достал кисточку… и провёл… сделал несколько мазков. Неожиданно холст наполнился сиянием.
И картина – пошла.
СТАРОСТЬ НА РОДИНЕ
(Сон)
Старуха ковыляла на кладбище едва ли не всякую неделю. Вот уже восемь лет.
Кладбище отстояло на горе, далеко. Ногу сызнова щемило от варикоза, ей сделали зимой вторую уже операцию, но - она ковыляла. Бесконечных шесть километров туда, и ещё более долгих шесть – обратно. Страна выгодно торговала нефтью и бензином, но автобуса к кладбищу так пустить и не сподобилась, хотя за последние десять лет «кучерявой» жизни там упокоилось полгорода.
Она сидела на скособоченной тёсовой лавке одна и плакала.
С горы могильные холмики стекали в ложбину и последних хоронили прямо в воду. И копачам всегда приходилось туго – их просили опускать так, чтоб не хлюпнуло. Иначе женщины вопили по покойнику ещё пуще.
Но муж её, Александр Петрович, недолго бодрил коллег по станции своими знатными байками и помер давно, а потому как был одним из первых здесь – то лежал на горе, едва ли не на самом гребне.
Повезло…
А женщина плакала. Грязью невылазной, мокрым снегом да обильными ливнями сошла наконец зима, и вот она снова – пришла сюда, докарабкалась, впервые в этом году – по оттаявшим лугам, залитым вешнею водою, буеракам, вдоль пахоты и загаженных кюветов, назьма, куч мусора, мимо жестянок, разодранных полиэтиленовых пакетов, мимо хлама наваленного обильно и рванья, вони в высоких перестоявших бурьянах, ощетинившихся по кочкам, порожних консервных банок, битых бутылей, цветного стекла, выброшенных за ненадобностью заржавелых кирогазов и газовых плит, обходя боязливо покорёженные бамперы и радиаторы, мебель, рухлядь, гадость, сор, - так пройдя свои шесть километров – она-таки дошлёпала, доплелась.
И сидела сейчас и плакала, сильно усталая. И рассказывала мужу про своё горе, - а в этот раз рассказать особенно могла много – давно не была, всю зиму.
«Лежишь ты тут, Шурик, и ничего не знаешь. Ничего не знаешь о том, как тяжко о сю пору нам всем, кто остался. Цены снова повысили. Теперь вода стоит холодная вдвое дороже, а горячей так и вовсе не дают, в тазах греем и моемся, помнишь, как тогда, когда мы только поженились и на казарме жили. Газ тоже подорожал. Я теперь экономлю газ как могу, по два дня горит один запальник, но в квартире 15-16 градусов. Зима, слава Богу, не холодная выдалась, с неделю только холода продержались где-то минус 20, а сейчас уж попустило, где-то и в плюс, но снова обещают похолодание. Я ещё работаю, но как вспомню, что на ту каторгу идти, брыдко сразу становится. И подумать страшно: полвека медсестрой в инфекционном отделении… А на пенсию, спасибо им, я не проживу. Не смогу».
Сидит старуха.
Облокотившись о шелушащийся голубой стружкою столик, смотрит невидящим оком на треснувший памятник с фотографией, а слёзы так и льются ручьём, просто сами, незвано-непрошено, покачивается иногда на скамейке, и - что делать – рассказывает ему дальше.
«Позвонил дядя Вася из села и сказал, что продали они бычка, - удачно, и сынок Юра всё пропил. И дома устроил дебош. Избил дядю Васю до неузнаваемости. Теперь он ничего не может по хозяйству, всё у него болит. Лицо суродовал, разве это сын, это самый настоящий архаровец. Жена его ушла к дочкам, а дядю Васю бросила дома. Разве это жена, нет у неё душевного ничего, а ведь почти сорок лет вместе… Я написала туда письмо, поехать не могу из-за финансов. Писала что думала, а ты меня знаешь в этом плане. Её и Юру совестила, а брату написала бросай это осиное гнездо и уходи пока тебя не добили. Он хочет остановится у нас или у Маруси. Так что, Шурик, следующий раз вдвоём с ним придём, и он тебе тоже – своё – расскажет… Если бы ты знал, как мне его жалко, сколько он выстрадал за свои годы…».
Сидит старуха и плачет уже навзрыд. Только изредка краем платочка слёзы мёрзлые на ветру обмахнёт, и от горя холод проникает ей до самого сердца.
А ведь это только одно кладбище. И только одна старуха…
И доколе же им плакать?
ДЕВОЧКА В ПЕСОЧНИЦЕ
(Сказка)
Мама, отпуская девочку играть в ветхой песочнице, строго наказывала: «Будь осторожна. У тебя дорогая игрушка, никому не давай. Играй сама».
Девочка пришла и так и играла. Сама.
А рядом, задевая ненарошно её плечиками, резвились мальчишки. У одного были жестяная формочка да ведёрко, а у другого лопатка старенькая, облезлая по краям. Но они попеременно выхватывали друг у друга игрушки, спеша повыше и поскорее построить башенки на замок из песка. И оба заливались громким смехом, не переставая.
Девочка внимательно присмотрелась. Девочка вдруг поняла, что тут что-то не так.
Конечно, мама ошибиться не могла – ведь она такая большая, её даже папа слушается. Но и одной играть было грустно.
Девочка едва-едва, так, чтобы незаметно совсем, - на миллиметрик, - придвинулась к мальчикам. А те ничего и не хотели замечать; они так разыгрались. Они видели только свою игру.
Тогда девочка обхватила свою дорогую игрушку обеими руками и водрузила её бережно, чтобы не поломать сводов замка, на центральный купол.
- Вот, - сказала она. – Теперь в вашем замке есть кому жить. Он будет не просто замком, а для кого-то дом.
Мальчики обрадовались. Они, - когда строили, - сами не знали для кого. И сами так чувствовали, что без хозяйки дом – неполный. Будто в квартире один папа остался, а мама ушла. А теперь всё в порядке. Мама возвратилась.
А девочка уже не следила за мальчиками. Она смотрела за песочницу, на весь этот прекрасный и удивительный мир.
Она смотрела дальше.
2001г.